Полиптих с увечным ангелом

“…И начинанья, взнесшиеся мощно,
сворачивая в сторону свой ход,
теряют имя действия”
В.Шекспир. «Гамлет»

– 1 –

Подьячий Федка, взятый за аккуратность в переписчики, тоскливо глядел на мутное окошко. По переливчатой слюде, заливаемой снаружи октябрьским дождем, ползла сонливая муха.

Сзади, неслышно ступая козьими сапожками, подошел дьяк и размашисто саданул ладонью по Федкиному затылку. Тот втянул голову в плечи и осторожно положил перо на край стола.

- И, аспид, леность тешишь! Второй день пишешь, а толку нет! Смотри, курва, на хлеб и воду посажу, а то и на правеж отправлю! Чтоб до темна закончил, а то свечей на вас, хлебоястей, не напасешься…

Федка умакнул перо в склянку с чернилами и начал переписывать текст на-бело:

«… и в Рязани при воеводе подьячий нерехтец Крякутной фурвин сделал, как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, от него сделал петлю, сел в неё, и поднялся выше березы, а после ударился о колокольню, но уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив.»

Федка вздохнул, украдкой снова посмотрел на окошко, мухи на месте не нашел и продолжил писать:
«На тот фурвин потратил выкрест Крякутный из княжеской казны рублев семнадцать, да пеньковой веревки тридцать саженей, да клея рыбьего тридцать фунтов. А денги ушли на шелк да на плату в монастырь Успения пресвятой Девы за то, что шили»

За Федкиной спиной снова возник дьяк и засопел, заглядывая через плечо:
- А ты ведь знался с нехристем, и в кружале с ним был замечен. Смотри, не будешь покорен – узнаешь батогов, а то и плахи!»
- Да в кружале мы по разным лавкам сидели. Я с выкрестом нешто пить стану…
- Ну смотри, теперь ты на примете у меня.

Дьяк зябко передернул плечами, перекрестился на икону и, наклонившись, вышел в сводчатую дверь вон.
Переписчик подумал о том, что теперь дьяк не отвяжется, пока не погубит – а все от того, что Федкина коза забрела на дьяков огород и потравила репу, да и то самую малость, и о том, что с немцем Крякутным он и в самом деле был накоротке – уж больно тот был занятен, когда расписывал, как, сделав малый шар и испытав его, примется за большой, с которого можно будет видеть за двадцать верст, чтобы загодя узреть булгар или других воров.

Федка умакнул перо в склянку, сбросил на пол с кончика пера муху – вон она, оказывается, куда делась, утопла, зараза, и снова заскрипел по бумаге:

«А еще он пообещал сделать нарочито большой фурвин для дозора сверху, и испросил на то из казны пятьдесят рублев, и с теми денгами ушёл в Москву, и хотели закопать живого в землю или сжечь. Розыск на немца Крякутного учинен, а родни его в Рязани нет, и взыскать не с кого».

***

Иоганн Крякутный брел по осенней грязи в сторону Первопрестольной. Жижа хлюпала в лаптях, сермяга промокла. Придорожный лес был неприветлив, опасности чудились на каждом шагу. Рязань осталась далеко позади, но и до безопасной Москвы оставалось идти немало. Для ночлега приходилось прятаться в овинах попутных деревень, кормиться репой да луковицами, найденными в перерытой земле убранных огородов. Выручали боярышник да яблоки-дички из придорожного леса. Один раз повезло: взял зайца, попавшего в чужие силки. Слава Богу, волки в эту пору были не опасны, да медведей в этих краях почти повывели.
Под поясом в тряпице были упрятаны деньги – двадцать рублей. Другие деньги забрал дьяк, якобы на закупку шелка, но сроки вышли и стало ясно: шелка и клея не будет. К тому ж случайно Крякутный узнал, что был на него донос о сношении с нечистой силой, а за такие дела в дикой Московии, как и в просвещенной Европе, грозил костер. Так что, хошь-не хошь, а пришлось бежать в надежде, что удастся вернуться в уютный Нюрнберг, где краденные деньги будут очень кстати.

Иоганн вспомнил, как проходил первый полет: шар долго не хотел надуваться, ветер относил теплый дух в сторону, а он все боялся, что искрами подожжет тонкую ткань, и в волнениях даже забыл о том, что ему предстоит лететь. А потом разогретая солнцем стена колокольни притянула к себе громаду шара и тот, кособокий и нелепый, легко подпрыгнул и потянул его вверх. На миг открылся лес за рекой, небо всей синью рванулось сверху, вскипел восторг – и тут же шар качнулся, тело маятником понеслось к стене, облупленная кладка необыкновенно ясно мелькнула перед глазами – и сразу земля понеслась и ударила снизу по ногам. Оболочка, порванная крестом с маковки колокольни, смягчила падение, а то не топать бы ему по бурому киселю осенней распутицы между Москвой и Рязанью.

На дорогу впереди вышли двое. В груди у Иоганна похолодело. Он оглянулся назад. Там поспешно шел, а потом побежал к нему, еще один. Иоганн рванулся, было, бежать в лес, но разбитые лапти подвели и он рухнул в лужу. Молодой мордатый парень помог ему встать и, криво ухмыляясь, сказал: «Дядя, а ведь мы тя знаем. Это ты аки птица давеча по небу летал!» Другой, жилистый и быстроглазый – самая разбойная рожа – незаметно зашел к окостеневшему Иоганну с боку, легко размахнул кистенем и саданул Иоганна в висок. Тут же двое насели на обмякшее тело и стали обшаривать.

Через несколько минут в кустах лежал мертвый Иоганн, по голой груди стекала дождевая вода, а в открытых глазах и в луже, в которой он раскинул руки, отражалось серое пустое небо, в котором ангел, неловко взмахивая изломанными крыльями, падал и падал вниз.

– 2 –

У Галки были замечательные глаза: чуть прищуренные, неуловимо меняющие цвет с серого с золотыми крапинками на зеленоватый, и такие, что сквозь их широкие зрачки было видно и всю Галку – бесхитростную, смешливую и умную. А еще меж глаз на переносице обитали забавные светлые веснушки, и смотреть то на них, то на жившую за зрачками Галку, было одно удовольствие.

Колька учился в восьмом, Галка – в девятом классе. Знакомы они были давно, поскольку жили неподалеку друг от друга и часто встречались по дороге в школу, но до этого года даже не здоровались: в школе почти все знают друг друга в лицо, ну и что? Но случайно состоялся незначительный разговор – и Колька понял, что влюбился.

Колька и раньше знал, что однажды влюбится. Он представлял себе любовь не такой, какой можно увидеть ее по телевизору, а как полет вдвоем в небо, когда рука в руке, а неба не видишь, потому что смотришь в ее глаза и видишь всю ее, а она видит тебя. И еще, конечно же, при этом можно молчать, потому что все слова становятся пустым звуком и понимать друг друга можно и без слов. И полет этот не кончается никогда.
Колька жил последние дни предчувствием, что полет этот вот-вот начнется. Обычно уроки у него заканчивались часом раньше, чем у Галки, и он стоял еще час возле школы, дожидаясь, когда она пойдет домой. Она выходила вместе с подружками, а иногда с ними шел и парень из десятого класса – долговязый, с редкими усиками. Колька, стесняясь, отворачивался и брел позади в двух десятках шагов, а когда до дома оставалось совсем немного и Галка оставалась одна, догонял ее и дальше они шли вместе, разговаривая вроде бы о пустяках, а на самом деле – о чем-то неимоверно важном.

У Галкиного дома они не задерживались, потому что ее мать могла видеть в окно, и от этого делалось почему-то неловко. Галка открывала скрипучую калитку, а Колька шел дальше, прыгая через лужи с первым иглистым льдом, подбрасывая и ловя портфель и загадывая: если во-о-н та машина не свернет на перекрестке, то завтра… Что будет завтра – он не знал, но должно было статься что-то невыразимо прекрасное. Машина не сворачивала, и Колька наполнялся еще большей радостью и пускался бежать до дома по улице, взбрыкивая тощими ногами.

В этот день Галка вышла из школы без подружек, но с долговязым. Когда они проходили мимо, Колька увидел в окне нижнего этажа школы отражение лица долговязого. У того были обвисшие губы, глаза, словно бы обращенные внутрь и глупое мечтательное выражение лица. Колька вдруг сообразил, что такое же лицо могло быть и у него, когда он шел с Галкой, и немедленно возненавидел себя за это. Он плелся за ними поодаль, мучительно соображая: что же делать?

Они остановились. Галка стояла, держась руками за штакетник так, чтобы не видеть Кольку. Долговязый пошел к нему и остановился в одном шаге:

- Слушай, ну что ты ходишь и ходишь? Тут тебе не обломится.

- А я иду домой, мне по барабану.

- Вот и иди, пацан. А то ноги повыдергиваю. Понял?

- Ну, понял… Ты не больно то…

Долговязый повернулся и пошел к Галке.

Колька потоптался на месте и побрел к дому в обход, через соседнюю улицу. Горло дергалось от сдерживаемых всхлипов.

- Суки, суки – повторял и повторял он, и пинал ногами комья грязи.

А позже, уже ночью, когда он спал в своей душно натопленной комнатушке, ему снилось, что он падает и падает, а крылья, которые были прежде за спиной, стали истонченными и ненужными.

- 3 -

В доме у Петра Алексеевича было жарко, пахло стружкой, прополисом и – совсем чуть-чуть – каким-то растворителем. За имя и изрядный рост Саша сразу же про себя стал называть хозяина Великим.

Был Великий гитарным мастером-самоучкой и коллекционером. Как мастера его знали немногие, потому что ничего особенно примечательного сработать ему не удалось, зато собиратель он был знаменитейший.
К Великому Сашу привел приятель Кузьмин, проныра, знавший в Москве всех и тоже, как и Саша, гитарист. Саша долго отнекивался, стесняясь заявиться к Великому, но Кузьмин придумал удобный предлог: дескать, ищешь приличную гитару, магазинная «испанка» не интересует, а гитара от Акопова или Аликина не по карману… С тем и пошли.

Простодушный Великий сразу же напоил гостей чаем на кухне и даже налил по рюмке чего-то домашнего на клюкве, крепкого, но неожиданно вкусного, и повел хвастаться коллекцией, то ли смекнув, что она одна и интересна Саше, то ли отложив остальное на потом.

В комнате в витринных шкафах расположились гитары, десятка два. Здесь были двугрифные копии гитар Шерцера, гитары-лиры; семи- и десятиструнные; простые и с роскошной отделкой перламутром, костью и резьбой… Особняком стояла простенькая с виду истертая гитарка работы самого Батова, маленькая, непривычно узкая и принадлежавшая когда-то самому Михайле Высоцкому.

Хозяин доставал гитары по одной, рассказывал о их истории и владельцах, пытался играть. Играл он плохо: в громадных в старческих жилах руках гитары жалобно и совсем немелодично дребезжали и стонали. Потом он достал из кофра гитару непривычного вида: с обечайкой волнистого клена, с узкой талией, фигурно изогнутой подставкой, и подал ее Саше: на, дескать, пробуй!

Саша сразу понял: это гитара Шерцера или ее копия, ему приходилось видеть такие на фотографиях. На этикетке, видимой сквозь голосник, действительно значилось имя Шерцера. Великий и Кузьмин ушли на кухню, чтобы выпить еще по рюмочке, а Саше было дозволено разыграть руки, чтобы потом исполнить что-то.

Гитара оказалась неожиданно массивной. Непривычным был и гриф, не плоский, как у знакомых Саше инструментов, а полукруглый. Не сразу удалось понять, как работают колки, подстроить гитару… Похоже, у нее и мензура была больше стандартной – левая рука промахивалась мимо ладов, к тому ж изрядно трясло из-за волнения, всегда приходившего перед