Полиптих с увечным ангелом

игрой на людях. Да и играть на настоящем «Шерцере» приходится не каждый день: Саша знал, что такие гитары были у Хлоповского да у самого Орехова.
Саша неспешно прошелся по грифу в хроматической гамме. Басы были глубокими с бархатным окрасом, верха - мягкого округлого тембра, очень светлые. Чувствовалось, что звук, несильный и певучий, должен отлично наполнять зал. Гриф был удобен для левой руки и Сашка, поиграв и так и эдак, понял, что на этой гитаре можно играть очень свободно, не напрягая левую кисть. А еще у гитары были ослепительно-яркие флажолеты, и она очень отзывчиво реагировала на положение правой руки: у подставки звук становился пронзительно звонким, но без металлической ноты, у розетки – округлым, сочным, необыкновенно певучим.

Сыграв что-то простенькое и вроде бы поняв инструмент, Саша начал играть «Maja de Goya» Гранадоса, и сразу же ошибся. Он посидел несколько секунд и начал снова. Пиццикато во вступлении отзвучало и полилась музыка. Сашка впервые в жизни играл, чувствуя себя одновременно исполнителем, слушателем и дирижером. Он вдруг понял, что то, как он играл эту пьесу раньше, было неверным: прежде все заслоняли технические трудности, которые вдруг исчезли, и музыка освободилась, такая, какой он ее услышал только сейчас. Один за одним, окрашивая мелодию и нагнетая напряжение, шествовали аккорды, диссонансы требовали немедленного разрешения, тоска и угроза были в той музыке, а еще – ожидание любви. И вот боль ожидания сменилось ликованием мажорных последовательностей – и все вдруг кончилось. Сашка сидел опустошенный. Крылья, которые на пару минут выросли у него за спиной, истончились и съежились, и он больше их не чувствовал.

В дверях стояли Великий и Кузьмин, о чем-то восхищенно говорили, потом подошли и стали хлопать его по плечу – а он вдруг понял, что никогда больше не сумеет сыграть так, как сегодня, и всегда будет сожалеть о том, что приходил к Великому.

Больше Саша не играл никогда.

-4-

Я – математик. Я – программист. Я – гений. Я мог бы подмять мир и заставить его плясать под свою дудку, но не сделаю этого потому, что знаю: мир – вовсе не то, чем кажется. Он – сцена перед ширмой, за которой прячется кто-то. Эй, кто там, за изнанкой мира? Бородатый библейский Саваоф? Или же кто-то плюгавый и незначительный, не ведающий, что творит?

Я впадаю в патетику, но мне можно, потому что скоро я сбегу от того, за ширмой, и пусть он утрется.
А начиналось так.

Сначала было слово.

«Купишь хлеба и принесешь двадцать копеек сдачи». Это сказала мне, шестилетнему, мать, отправляя в первый самостоятельный поход в магазин. Тогда я полагал, что выдача сдачи – ритуал, сопровождающий любую покупку, а сдача – этакое свидетельство сделки. Каково же было мое изумление, когда я узнал, что у всякой вещи есть атрибуты, выражаемые числами!

Тогда же я начал считать. Я считал количество шагов до школы, в которую начал ходить в тот год, соотносил число мальчишек и девчонок в классе, прикидывал, много ли плиток на кафельных стенах в бане, куда водил меня отец – да мало ли, что можно исчислить!

Я любил мир математики, строгий и таинственный одновременно, и свободно ориентировался в нем. Когда в девятом классе я выиграл областную олимпиаду школьников, меня отправили учиться в интернат при мехмате университета. Я даже не заметил, что сменил пыльное захолустье степного поселка на областной центр: было не до того. Мои одноклассники между делом играли в футбол, влюблялись и читали – я же все глубже погружался в мир абстракций.

К концу школы я освоил технику работы с дифференциальными уравнениями. Тогда мне казалось, что они – способ описания всего. Но немного позже, когда компьютеры стали доступны в полной мере, я увидел, что есть еще более фундаментальный уровень описания: это алгоритмы. Конечно же, речь идет не о примитивных последовательностях действий, реализуемых нами ежедневно, а о крайне абстрактном аппарате, который открылся мне, когда я уже учился на мехмате.

Наверное, я никогда не стал бы алгоритмистом, если бы не случай. Я ехал в троллейбусе из библиотеки в общежитие. Передо мной маячила спина пассажира – здоровенного парня в лохматой шапке и темном пальто. Что-то заставило меня внимательно посмотреть на него. Узнавание пришло сразу: да это ж Санька Малахов, мой одноклассник из родного города. Я тронул его за плечо. Это действительно был Санька. Мы не виделись пять лет. За это время он из тощего пацана превратился в плечистого бугая, отрастил волосы до плеч, да и вообще сильно изменился. Он, как и я, был студентом и заканчивал политех.

Не буду описывать нашей беседы, она была совсем не интересна. Мы и прежде не были друзьями, а теперь нам просто не о чем было говорить, и все свелось к банальному обмену репликами:

- Ты как?

-Да ничего. А ты?

- Все нормально.

Меня поразило в той встрече другое. Как случилось, что я узнал среди множества людей человека, с которым не виделся годы, который за это время совершенно изменился, который был в незнакомой мне одежде и стоял ко мне спиной? Я не мог вспомнить ни одной черточки, которая однозначно выделяла бы Саньку из множества других людей, и, тем не менее, узнал его сразу и безошибочно. Какие операции, выполняемые при участии моей памяти, глаз и мозга сумели сотворить это маленькое чудо? Можно ли формализовать процедуру распознавания и осуществить ее в технике?

Я знал, что программы распознавания существуют, но, при сложности и громоздкости, они мало эффективны и неповоротливы.

Итак, я занялся теорией алгоритмов. К тому времени лучшие преподаватели мехмата уехали за рубеж либо ушли в коммерческие компании, и мне пришлось вариться в собственном соку. Но как же мне повезло! Никто не навязывал мне подходов к самообразованию, и я, изучив фундаментальные работы Гёделя, Тьюринга и Маркова, начал самостоятельно искать новые пути в теории алгоритмов. Не буду рассказывать о том, в чем новизна моих подходов, едва ли в мире найдется десяток математиков, способных понять меня.

Я защитил дипломную работу, которая не была оценена по достоинству: комиссия попросту не поняла, о чем в ней шла речь, но мои блестящие успехи в обучении не позволили поставить осторожную «четверку». От аспирантуры я отказался – чему еще могли научить меня мои педагоги? Некоторые мои работы к тому времени уже были опубликованы, и мне предложили работу в НИИ, связанном с военными разработками. В том НИИ занимались алгоритмами распознавания изображений. Важнейшая задача для силовиков! На спутниковых снимках нужно увидеть военные объекты; автоматическая пушка должна мигом разобраться, кто свой, а кто чужой и открыть стрельбу; камеры видеонаблюдения должны отличать кражу в магазине от осмотра товара, а драку с поножовщиной в подъезде – от объятий влюбленных, и подать сигнал вызова. Мощи компьютеров вполне хватает для решения этих проблем, но вот алгоритмы слабоваты. И я начал работу.

Скоро я понял, что машина должна учить сама себя, а для этого у нее нет мотивации. Я сумел перевести на машинный язык понятия «цель», «стремление», «радость» и «несчастье», я научил машину программировать саму себя, руководствуясь заложенным в нее стремлением к счастью. Военные были мной довольны, но их потуги засекретить все и вся выводили меня из терпения. Когда я отдал мои алгоритмы в институт радиоастрономии, поднялся шум. Кое-кто попытался ограничить мою свободу, но я взбрыкнул и написал заявление на увольнение. С меня взяли подписку о неразглашении и отпустили с миром.

По правде сказать, не только это послужило причиной увольнения: к тому времени я нашел работу более денежную, хотя, как мне казалось поначалу, неинтересную. А что мне оставалось делать? Я живой человек, я молод и здоров, я хочу жить в своей семье, с женой и детьми. Я был женат уже два года и у нас наконец-то проклюнулся наследник. Мальчишка – так говорили врачи. Узнав о нем, мы с женой снова влюбились друг в друга, не так страстно, как раньше, но зато новая любовь была теплее. Мы жили в доме тещи, та никогда не укоряла меня за безденежность, и это было хуже, чем если бы она пилила меня день и ночь. Я решил, что пришло время позаботиться о достатке, и согласился на предложение компании, занимавшейся выпуском компьютерных игр.

Эта компания, в прошлом успешная, потихоньку теряла позиции, не выдерживая конкуренции, и рассчитывала поправить дела, приняв на работу классного специалиста. Мне создали великолепные условия. Достаточно сказать, что из роддома моя Наташка и сын попали в свежеотделанную трехкомнатную квартиру. Это был праздник! Но на работе мои дела поначалу складывались не блестяще: компьютерные игры – отрасль со своими законами, в которых психология важнее математической начинки.

Так было до тех пор, пока Шурка Вексельберг из испытательного отдела не сказал, что любую аркаду пройдет за день и все они – на одно лицо. И тут меня осенило: нужно создать игру, которую можно проходить бессчетное множество раз, не повторяя ситуаций, игру, в которой герои обладают целями и волей, не зависящей от играющего. Что может быть привлекательнее, чем управлять героями, стремящимися зажить своей жизнью и уйти из-под влияния игрока?

Я вспомнил о своих прежних разработках и набросал ядро программы. Воля, Страсть, Ненависть и Любовь, облаченные в строгие формальные одежды символов, легли строками в листинг программы. Память и Обстоятельства перелицовывали это ядро при игре, заставляя героев совершать Поступки. Не слепой генератор случайных чисел, но Логика и чередование Желаний и Апатии двигали фигуры героев - нет, не по монитору, а по абстрактному пространству, в котором Деяние жило в отрыве от материального воплощения.
Каждый цикл игры по-новому перелицовывал программу, и вовсе не в соответствии с примитивным деревом событий – в ней дышала сама жизнь.

Вскорости наши художники подготовили графическую составляющую игры, для начала нарисовав персонажей для трех сценариев. В первом из них дело происходило в средневековой Руси. Играющему предстояло управлять создателем воздушного шара и довести его, в обход интригам врагов, до триумфа. В другом мальчишка из захолустья влюблялся в школьную знакомую и должен был добиться ответной любви, сражаясь с великовозрастными хулиганами и одолевая подозрительность родителей пассии. В третьем варианте музыкант-неудачник находил отличный инструмент, шлифовал свой талант, убеждал продюсеров в своей исключительности и в финале исполнял потрясающую музыку со сцены Метрополь-опера.

Моя программа могла управлять любым из этих сценариев, как и тысячью других, и, используя интерактивную утилиту распознавания образов, творила эти образы каждый раз по-иному. Мои герои должны были жить полнокровно, ярко, их ожидало либо счастье, либо полное фиаско, либо серое существование – в зависимости от их устремлений, обстоятельств и воли и умения игрока.

В один из дней я начал обкатывать программу, подключив к этому испытательный отдел. Через пару дней меня начали осторожно поздравлять, через неделю Шурка Вексельберг с восторженным воплем хлопал меня в столовой по плечу, еще тремя