Весна в тот год выдалась на редкость солнечной и теплой. Как зарядило Солнце в начале марта, так и не заходило за облака, и в воздухе разливалась такая благодать, что хотелось петь и плакать одновременно.
В заштатном районном городишке, на Волге, население которого за эти годы увеличилось втрое, ожидали конца войны. Каким-то образом уже просочились известия о взятии Берлина, и даже о подписании капитуляции – но все ждали официального объявления победы. Голос Левитана должен был поставить завершающую точку!..
Лизка проснулась в прекрасном расположении духа. Весна, прекрасная погода, и мама – радостная и счастливая, какой Лизка не видела ее давно, с утра уже хлопотала возле плиты.
— Проснулась? — увидев Лизку, спросила она, и вдруг радостно обняла ее. — День-то какой сегодня!
— А какой день? — спросила Лизка, — День, как день, среда…
— Война закончилась! Только что передали по радио.
— Ур-ра! — запрыгала по комнате Лизка, — значит, папка скоро приедет домой?
— Приедет. Конечно, приедет, — сказала мама, смахнув передником набежавшую нежданную слезу.
— Ты что, мамочка? — встревожилась Лизка.
— Нет, нет, ничего, это я от радости. Кончилась война!
Она прошла на кухню, загремела кастрюлями, потом появилась с алюминиевым бидончиком.
— Сбегай-ка быстренько на рынок, за молоком. Я сварю по случаю такого праздника рисовой каши.
На городской площади стояла группа немецких военнопленных… Они пугливо сбились в кучу и тревожно оглядывались по сторонам. Конвойные, четыре сержанта в выцветших гимнастерках, с небрежно висящими на груди автоматами, казалось, всем своим видом давали понять местному населению, что в случае чего они пальцем не пошевелят, чтобы отстоять своих подопечных. И похоже, немцы это понимали. Понимали они также и настроение толпы, готовой в любую минуту накинуться на них и растерзать, поэтому, испуганно оглядывались по сторонам.
А толпа вокруг пленных все увеличивалась. Городишко отстоял далеко от фронта, и живых немцев мало кто видел, поэтому, и сбежались все на площадь.
— Ты смотри, — говорила молодая баба мужику на деревяшке, — вроде тоже люди.
— Люди, как же! — злобно ответил мужик, глядя с ненавистью на пленных, — мне эти люди ногу по самое некуда оттяпали. Бить их, гадов!..
— Да ладно тебе, — миролюбиво сказала баба. — Тоже ведь… не по своей воле пошли. Кому охота воевать.
Она подошла к немцу и, улыбаясь, протянула ему кастрюльку с молоком.
— На, пей!.. На здоровье!.. Войне конец, отвоевались!..
Немец посмотрел испуганно на женщину, осторожно оглянулся по сторонам и нерешительно взял кастрюльку.
— Бери, бери! — Сказала женщина, — бите!
Немец взял кастрюльку, растерянно оглянулся по сторонам, и поднес ее к губам, и вдруг захлебнулся, выронил кастрюльку, и она со звоном покатилась по булыжной мостовой, и белые ручейки брызнули в разные стороны… А немец уронил лицо в ладони и затрясся от рыданий, отвернулся и отошел к стене, и все видели его вздрагивающие суконные плечи. Кто знает, что вспомнил он в эти минуты?.. Может, родную деревню где-нибудь в Штирии, жену, детей… А может, вспомнил, как шли по Украине, как горели села, как убивали мирных жителей, таких вот, как эта женщина, которая поднесла ему крынку молока…
И давешний инвалид на деревяшке, бог знает, что испытавший на войне, тоже подошел к немцам и протянул горсть сигарет.
— На, Фриц, кури! Ты ведь тоже, небось, не по своей воле пошел… Кури! Союзнические. Камель!
И все обступили пленных, наперебой предлагая кто нехитрое угощение, кто союзнические сигареты, кто вареную картофелину. А у кого ничего не было, просто похлопывали немцев по плечам… Растерянные, ошеломленные немцы боязливо оглядывались на охрану, но солдаты почему-то отвернулись в сторону… И так ярко светило майское солнце, как не светило никогда до этого.
В этот день Лизка не принесла домой молока. И мама ее совсем не ругала.
