С середины весны и до поздней осени Ванюшка жил в деревне у дедушки. Жили они хорошо, ладно, если не принимать во внимание те дни, когда Ванюшку одолевали тоска и полное безразличие ко всему, что происходило вокруг. В такие дни – обычно знойные, наполненные надоедливыми мухами и слепнями, когда глаза уже отказывались смотреть на пыльную дорогу, лежавшую вдоль выцветшего палисада, и на рыжего петуха, который всегда ходил за ним по пятам и суетно склёвывал со штанишек блестящие пуговицы, – Ванюшка млел от жары и непременно сердился. Сердился он чаще всего на деда, Андрея Поликарповича, – высокого, ссутуленного жизнью старика, часами не выходившего из своей занавешенной комнаты. Очнувшись, дед призывал Ванюшку к себе, проводил невесомой ладонью по волосам и беспокойно вглядывался в его пытливые глаза, словно намеревался о чём-то спросить, затем, устало улыбнувшись, закутывался в ватное одеяло и просил принести подогретой криничной воды. Напившись, вскидывал руку, осеняясь крестом, но тут же в бессилии ронял её на постель и долго смотрел на освещённую тусклой лампадкой старинную людницу. Иногда в забытьи Андрей Поликарпович вскрикивал, кого-то увещевал, – и тогда оробевший Ванюшка просовывал в дедову комнату голову, щёлкал тугим выключателем или топал ногой, и, дождавшись ответного скрипа кровати, начальственным голосом домогал:
– Поликарпыч, ёлки-перепёлки, ну-ка дуй в сельпо за четвертинкой!
Эту фразу он перенял у деревенского тракториста Семёна, который произносил её, как казалось Ванюшке, только в особенных случаях, два раза в году: когда перепахивал позади их сарая осевшую за зиму землю, и осенью, когда пригонял бортовую тележку с навозом.
Семён выпивал четвертинку за три глотка, краснея лицом, а отдышавшись, съедал с тарелки «что Бог послал» и уезжал восвояси. Ванюшка приметил, что Бог каждый раз посылал Семёну одно и то же: два куриных яйца, пучок зелёного лука, хлеб и смешанную с красными перчинками соль. Прощаясь, Семён похлопывал деда по скорбной спине и хитро подмигивал:
– Ну, Поликарпыч, ежели что, – зови. Я для друганова отца… без отказа!
Не отказывался Семён и от дедовых пятнадцати рублей.
Услыхав про четвертинку, дед начинал смеяться, но вдруг закашливался, свешивался с кровати и, опираясь рукою о пол, выжидал. Ванюшка чего-то пугался, выбегал из избы и, притулившись в уголочке резного крыльца, теребил на животе наморщившуюся рубаху.
Раз в месяц в их доме случался праздник. Седьмого числа почтальонша привозила в деревню пенсию, и едва за ней захлопывалась калитка, они, перебраниваясь и подгоняя друг друга, переодевались в другую одежду и шли в магазин. Покупали кулёк шоколадных конфет без обёрток, полкилограмма «дунькиной радости», печенье, кофейные кубики в гладкой бумаге и лимонад. Дед покупал в магазине что-то ещё, но что именно, Ванюшку уже не интересовало. Потом торопились домой и, пока на плитке разогревался обед, Ванюшка раскладывал принесённые из магазина пакетики по полкам пахнущего ванилином и лекарствами буфета. Обедали без охоты, пробавляясь потешками, по очереди отгоняя от хлеба назойливых мух. Андрей Поликарпович украдкой поглядывал на внука, сторожившего блюдце со сладкими шариками, и чему-то улыбался. Когда пили чай, Ванюшка выбирал себе красные и жёлтые шарики, а деду подсовывал зелёные и белые, и дед опять чему-то молча улыбался.
В один из «праздничных» вечеров, отужинав и напившись индийского чаю с конфетами, они два раза разошлись в «подкидного дурака», выиграли друг у друга по четыре партии в шашки, после чего Ванюшка заскучал, отодвинул шашки на край стола и, положив подбородок на скрещенные на скатерти руки, спросил:
– Деда, а сколько тебе лет?
– Восемьдесят шесть. – Андрей Поликарпович ответил быстро, почти не задумываясь, но в следующую секунду, поймав на своём лице непонимающий взгляд, повторил уже намного медленнее, с расстановкой: – Целых восемьдесят шесть годочков, внучок! Так-то вот.
Ванюшкино лицо исказила зевота.
– А это много или мало – восемьдесят шесть?
– Ну, это как посмотреть: для кого-то много, а для кого-то, – дед оглянулся на своё отражение в зеркале, – мало.
Проследив за дедовым взглядом, Ванюшка в сомнении замер, но вдруг встрепенулся и, нахмурив брови, укоризненно покачал головой:
– Не-е, Поликарпыч, так не бывает. Вруша ты!.. Так только у врунов бывает.
Андрей Поликарпович закашлялся, прикрыв платком счастливую улыбку.
– Очень даже бывает, внучок, у всех бывает. Да и зачем мне врать-то.
Ванюшка задумался, затосковал, но вскоре взгляд его ожил.
– Ну, вот для тебя, дед, восемь и шесть – это много или мало?
Андрей Поликарпович сделался серьёзным.
– Для меня мало, а…
– А для меня? – нетерпеливо перебил Ванюшка.
– А для тебя много.
Ванюшка подпёр руками голову и с подозрением уставился деду в глаза.
– Не понимаю… Ну, вот скажи, тебе лет много?
– Много.
– Вот видишь!.. – Ванюшка обиженно насупился. – Ну, Поликарпыч, ну, дед, ну скажи правду! Как такое может быть: лет тебе много, и для тебя это мало? Не понимаю…
– Эх, садовая твоя голова! – Андрей Поликарпович кашлянул в сухонький кулачок, приосанился и многозначительно посмотрел на Ванюшку. Тяжело вздохнув, попытался вскинуть отяжелевшую вдруг руку, но, смутившись, осторожно подтянул её за носовым платком, к карману. – Рановато ещё, конечно, тебе об этом думать, внучок, да уж ладно... Судьба, видать. Доведётся ль когда ещё вот так…
Вмешалась выскочившая из часов кукушка. Дослушав встрявшую в беседу птицу, и удовлетворённо хмыкнув, Андрей Поликарпович продолжил:
– По сравнению с тобой, Ванюша, лет мне уже много, даже очень много, но для меня, в моём исчислении, их всё ещё мало. Как бы тебе это… Не выполнил я пока свою норму на белом свете. Понимаешь?
– А-а!.. Не-а. Опять не понимаю! Дед, а ты напиши мне на листочке, сколько этих лет-то самых.
Андрей Поликарпович старательно вывел 86.
Ванюшка схватил карандаш.
– А мне вот сколько!
Перед 86 появилась цифра 6.
– Правильно. На будущий год в школу пойдёшь.
Ванюшка в задумчивости прикусил карандаш.
– Дед, а это какая цифра?
– Восемь.
– Значит, ты старше меня на целых восемь лет? – не вынимая изо рта карандаш, спросил Ванюшка.
Дед рассмеялся.
– Садовая твоя голова!..
Ванюшка обиженно насупился.
– Ну что ты всё садовая да садовая. Что ли я в детстве много падал?
– Случалось, конечно, но чтобы шибко – никогда. – Андрей Поликарпович попытался подняться и уже переставил под собой табурет, но вдруг замешкался и, сосредоточенно о чём-то припоминая, замер. – Постой-ка, внучок, а почему… с какой это стати ты решил, что падал-то много?
Почесав пятернёю затылок, Ванюшка пожал плечами.
– Папка сказал. Сказал, что однажды я саданулся о табуретку и голова у меня стала садовая.
Андрей Поликарпович даже прослезился от смеха.
– Садовая – это значит большая, умная то есть. Видал, какая в нашем саду малина?.. А в лесу?.. То-то же! В лесу иная яблоня совсем не вырастает. Или слива. Глянь-ка в зеркало, какая у тебя голова большая!
Ванюшка подошёл к трюмо и долго себя рассматривал.
– И правда. У меня даже веснушки большие!
– Вот видишь! Выходит, не так уж плохи наши с тобою дела.
– Наши с тобой дела, дед, – Ванюшка расправил плечи и, шмыгнув носом, подтянул повыше пояса штаны, – очень даже хорошие: мы с тобой не курим и даже матом не ругаемся. – Ванюшка опять о чём-то задумался. – Я больше не буду тебя Поликарпычем называть. Ты… хороший.
– Чего уж. – Андрей Поликарпович заморгал повлажневшими вдруг глазами и смущённо задвигал чашками на столе. – Я не в обиде. Пойдём-ка… пойдём, внучок, пока совсем не стемнело, курей проведаем да парники на всякий случай позакрываем: что-то суставы сегодня сильнее обычного ломит. Как бы не запогодилось.
Наступившая ночь оказалась холодной и ветреной. Под утро пошёл несмолкающий дождь, и песок на дороге превратился в липучую грязь. В межах и в спускающейся к речке ложбине, на месте коровьего выгула, появилась вода.
Ночью Андрей Поликарпович долго не спал, постанывал, несколько раз подымался с кровати и натирал пахучими мазями ноги. Ванюшка сначала прислушивался, тихонько вздыхал, жалея болезного деда, но вскоре сморился и незаметно уснул.
На следующий день Андрей Поликарпович был не по обыкновению задумчив. Долго глядел на пляшущий в печке огонь, кутался в одеяло, наконец, осипло прокашлявшись, тяжело вздохнул и посмотрел на внука мерклыми глазами.
– Ты, Ванюшка, ежели что со мной, беги к Санягиным, к Марии Ивановне, которые напротив колодца живут. Они дома всегда, да и уговор у меня с ними. Понял?
Ванюшка нахмурился и помрачнел.
– Понял. А что с тобой… что может случиться-то?
– Ну… мало ли. Вдруг помру, – а ты испугаешься.
– Нет, деда, ты не помрёшь. Дед!.. – побледневший Ванюшка подошёл к кровати и погладил бессильно лежавшую дедову руку. – Ты слышишь меня?.. Ты ведь сам вчера говорил, что норму свою ещё не выполнил. – В голосе Ванюшки послышались слёзы. – Дед!.. Деда!
Андрей Поликарпович открыл глаза, со стоном сел, превозмогая трясучую слабость, и опустил с кровати отёкшие ноги. С минуту выжидал, поёживался, потом застегнул на вороте пуговицу и посмотрел на Ванюшку.
– Оно, конечно, так, внучок. – Дед показал рукой, и Ванюшка набросил ему на плечи лоскутное одеяло. – Только вот норму эту мы себе не сами назначаем; мы её для себя можем только испрашивать.
– Как это «испрашивать», дед?
– Ну, загадывать что ли. Разрешения как бы у жизни просить.
Ванюшка округлил глаза:
– Как это – «у жизни просить»?
– Ну, это уж кто как умеет. – Андрей Поликарпович просветлел лицом, даже улыбнулся внуку высушенными хворостью губами. – У меня вот, например, линейка есть. Линейка жизни называется.
Ванюшка нащупал рукой табурет и, не отрывая от деда удивлённого взгляда, подсел к нему ближе.
– Линейка жизни?.. Какая такая линейка жизни, дед? Покажи!
– Так вон она, за буфетом в кухне стоит. Не видал разве? Поди-ка, принеси её сюда.
Ванюшка опрометью кинулся в кухню, погремел, пошуршал чем-то по оклеенной обоями стене и вскоре вернулся, рассматривая узкую, чуть ли не в его рост, и потемневшую от времени дощечку.
– Вот, Иван, – дед почему-то заговорил с ним, словно со взрослым, – это как раз и есть моя линейка жизни. Смотри: на линейке отмечены сто делений, – я их сделал квадратиками, а каждый квадратик – год моей жизни. Стало быть, попросил я у жизни для себя ровно сто лет. Понял?.. Теперь смотри: восемьдесят шесть квадратиков я уже заштриховал. Видишь? Это столько прожито. А вот столько мне ещё осталось. Если жизнь разрешит.
– Как это – «жизнь разрешит»?
– Моё желание и моя вера в исполнение желания – и есть разрешение жизни. Во что веришь, то и имеешь. Мои-то одногодки все уже давно поумирали, а я, – Андрей Поликарпович приосанился и горделиво поднял указательный палец, – а я в свою линейку верю. С ней и жить веселее: когда мне исполнилось пятьдесят, я отмерил на ней только половину своей жизни. Все надо мной смеялись, но, как говорится, хорошо смеётся тот, кто…
Ванюшка радостно перебил:
– Кто смеётся последним!
– Правильно, внучок! Молодец! Вот и ты уже чему-то в нашей жизни научился.
– Деда!.. – Ванюшка на секунду онемел от своей счастливой догадки. – А может, тебе
