Тяжко быть некрасивым. Даже смертельно жить. Утром, проснувшись, все люди подходят к зеркалу, чтобы помять своё лицо если опухло, чтоб сбрызнуть его водичкой если подсохло – а монстр боится зеркал и страшится своей омерзительной рожи. Он и рад бы убрать обвислые щёки, подрезать торчащие зубы, и расшить поросячьи глазки вытаращенные в пустоту – но у него нет денег на операцию, потому что таким страшным доверяют только должности мусорщиков да уборщиц.
Любой прохожий на улице видит этого человека единственный раз в своей жизни, мельком ужаснётся и пропадёт навсегда в своё бытиё. А монстру каждый миг день год своего появления на людях кажется, что это один и тот же человек ехидно смеётся над ним, показывая пальцем, и словно бы всю жизнь следует по пятам, чтобы иезуитничать за спиной.
Для людей в погожий денёк светит солнце, лаская согревающими лучами; а для монстра здесь адово пекло, в котором он потеет от взглядов, от страха, тут же сгорая со стыда тяжёлым чёрным резиновым пеплом – как кукла которую с радостью купили для ребёнка, а он пять минут наигравшись бросил её в огонь, потому что страшная.
С такой рожей трудно жить, но легко умирать. Она ведь даже не успевает приобрести друзей, опаздывает хоть на мгновенье привлечь их своей прекрасной душой, открытостью речи и искренностью чувств – чтоб не дай бог стать ей другом, люди бегут со всех ног, драпают как от фашиста, и даже кажется с перебитыми ногами будут ползти из последних сил, крестясь и отмахиваясь.
Но вытащив это уродливое тело из петли и вдавив его неподатливый горб, вылупленные глазищи, торчащие зубы – в красный гроб – мы обязательно скажем какой великой душой обладал этот простой с виду человек – и душа нас услышит, содрогнётся от непоправимости смерти, а господь над ней сжалится и снова дарует ей жизнь. Она с надеждой и радостью вернётся в ожившее тело, восстанет из гроба счастливой – на те же страдания, на муки и пытки.
=============================
Вот идёт трамвай. Вот мы с мальцом в нём живём, конфетки жуём. Вернее, жуёт он один, потому что мои зубы ослабли уже бороться с едкой карамелью – я дома больше на мягкое мясцо налегаю, которое курочка бережливо откладывает на своей груди.
- Эгей…- шепчу ему в ухо, оттого что вокруг нас столпился народ, и галдит, торопясь на работу.- Скоро нам выходить.
А мальчонка не отвечает мне, занятый разглядыванием картинок в соседском планшетнике. Что там? ну конечно скоростные автомобильчики самой последней марки, на которых теперь даже можно летать – и многие, кстати, так делают, косморакетами стартуя из дорожных заторов.
- ты чтото сказал…- повернулся ко мне малыш. А в глазах такое мечтательное выражение, и на губах улыбка до самых ушей, что будто он оборзел всю нашу Землю с высоты птичьего помёта.
Этой конфетной сладости сейчас долго придётся объяснять обстановку, и я просто беру его за руку да и вывожу вместе с тельцем на свежий воздух под вольный ветер что с юга дул.
Он вдыхает морозные запахи булькающего в носу кислорода; он получает новорождённую толику природного озарения; а следом приходит к нему благородная мысль.
- Мы же деньги водителю забыли отдать!- Тёплая купель дышащего паром трамвая снова принимает моего мальца, даже не снявшего тулупчик и валенки; а я разинув рот от испуга нежданной потери, остаюсь на поверхности с призрачным крестителем отцом никодимом – который раньше меня соринтировался и тут же, как клуша перья приподняв рясу, прыгнул задом на сцепку вагона.
Я за ним; но поезд уже набирает ход и в окна кричат мне струсившие пассажиры, взявшие билет до через час остановки. Машинисту меня не видать: а я споткнувшись и падая лицом наперёд, чувствую как батька никодим успевает подхватить меня чем-то словно рыбу садком. Я висю карасём на кресте никодимовском, зацепившись об него капюшоном, а хвост мой дребёзжит сапогами по шпалам. В ушах отдаётся какой-то квадратный стук, будто к эшелону приделаты кубики вместо колёс – те самые, с буквами, которыми играл я в своём завлекательном детстве.
Мне было три годика, и батя купил мне коробку: я думал с конфетами и не слишком подарку обрадовался, но когда он вывалил кучу всю в кучу, да ещё тут же построил из них высотную башню и рядышком дом, то глазёнки мои расчетверились-размножились в разные стороны от великого счастья.
Когда я это вспомнил, то всякий стук и дребезжанье в моей голове прекратились; и я услышал тихую песню, про то что вот превращусь сейчас в перепёлку и полечу к батюшке своему, туда где работает он простым сельским ратаем, перепахивая небо на гектарные лоскуты – чтобы каждый из них обратился кто в зерновое полюшко, кто в сад-огород, а то и цветник дикой благоухающей розы. И так хорошо мне, словно ктото сверху поцеловал меня в губы, но не вытягивая изнутря жизненную силу, а вдувая ещё больших мощей, которых на земле ни у одного человека не сыщешь.
Вот бывало с кем так, что смотришь на белый свет своими человечьими глазами, а кажется что сквозь меня зрят любознательные очи доселе неведомого существа, в душе моей ране не появлявшегося – но доброго, до ужаса милосердного ко всем живущим на свете тварям, которому и едва слабое деревце станет дружком, и пиявка присосётся лучшим товарищем.
Очнулся я оттого что ктото бил меня по щекам.- снимите меня с креста,- прошептал я ему, ещё не видя лица, но уже представляя римского легионера с копьём, железной шляпой и в белых тапочках.
- Какой к чёртовой матери крест?!- раздался трубный бас мне подумалось что архангела.- Ты на трамвайной сцепке висишь.- Оказался то здоровый окладистый мужик с воооот такой бородищей, в которой наверное застревала даже капуста из борща, и потом прорастала новыми кочанами, а он каждую осень собирал дозревающий урожай.
Я смеялся сам над собой, и над всеми; а разгневанный водитель:- Сумасшедшие оба!- кричал на нас очень жиденько и испуганно.- За два грошовых медяка чуть под колёса не попали и движение из графика выбили! Тьфу на вас.
И все разошлись по своим делам. А мы с мальчишкой остались одни во вселенской снежной пустыне.
================================
- боже мой, как ты прекрасна в этом удовольствии, когда купаешься будто розовое голожопенькое дитя в моей ласке и нежности,- шептал я целуя ресницы и благодарные слёзы, слизывая капельки пота с трепетного покрасневшего чела, и чувствовал всем телом своим как трясёт её подо мной словно Землю, измученную долгим воздержанием покоя и стойкости, чтоб не взорваться, не зашибить оказией благополучное человечество; и вдруг прорвавшуюся раскалённой магмой поначалу в одном кратере маленького вулкана – а потом эта мелкая легкоусмиримая дрожь разнеслась возбуждённой нарастающей тряской по всем затаённым уголочкам планеты, где копились терпели великой мощью подавленные, но всё же непокорные силы божьей природы. Ураганы цунами землетрясения сметали всё живое и мёртвое с этой взбудораженной космической плоти – и только я в сей прекрасный жизнью ужасный смертью миг – её господь, обожатель и обладатель – мог повелевать и она мне покорна была, смиряясь ликуя моля.
==============================
Я счастлив своей жизни, мне всё в ней нравится; но если придётся умереть, то думаю что буду и смерти рад, потому что в ней много для живых неизведанного. А я очень любопытен.
Только это не мелкое обывательское любопытство. Сплетни и молвы, подглядка подслушка поднюшка за людьми меня почти не интересует. Признаюсь – почти – оттого что всё же краешком своей человечьей породы я сравниваю с собой как другие люди живут, и всё ещё немного завидую если они это делают лучше.
Но в тысячу раз больше нашего мещанского мирка мой разум взбудораживает бесконечие и непознанность вселенского мира – ведь должен он гдето кончаться и ктото ж задумал его, смастерил, и вот прямо сейчас совершенствует в краткий миг моей жизни. А если я через секунду умру, силком или волей своей – хоть равно эта воля не моя будет, а судьбинская – то через девять дней узнаю уже букварные азы смертной науки, через сороковины прочтут мне преподаватели – в белых перьях иль с чёрным хвостом – физику химию и анатомию моей души. А после ста по земным меркам дней меня призовёт господь. Будет ли он стариком иль мальчишкой, велик или мал – то неважно. Главное – чтобы он не отнял меня у меня самого, чтоб я и там осознал себя – есмь.
============================
… Очень ранним утром, когда вторые петухи только должны были пропеть, я играл с Олёной в футбол… На небе нахрапистом здоровые черти и маленькие крикливые бесенята гоняли против друг дружки лунный мяч. Видимо, молодые выигрывали, раз сплочённо они целовались да прыгали под самое седьмое занебесье после каждого забитого гола.
Болел я за малышей; но Олёнка не верила моим триумфальным лозунгам, и переживала, когда же её команда начнёт побеждать, шибче переставляя ноги, падая под любой опасный мяч. А я смеялся да подзуживал, прося свои звёзды плотнее сдвинуть створы ворот, чтобы ни один чёрт не вырвался из штрафной, сшибая плечами лёгонькие кегли бесенят. Я злорадством раззадорил жёнушку до слёз и ненависти: сбросив с плеча мою жалостливую руку, Олёна сломила сук от берёзы, оседлала как норовистого скакуна, вывернув ему челюсти до жуткой боли, и кругами ввинтилась в высь. Она соскочила посреди своих, визгнула будоражаще, призывая к беспощадному бою.
Долго я глядеть это безобразие не стал; а прыгнул в седло соседского летучего мотоцикла, и тот на двух костях вынес меня на футбольное поле. В первую атаку меня бросил азарт: луна металась в моих ногах, преданная настоящему футболу. Гол я не забил; остановила Олёнка изуверским подкатом, за что тут же получила предупреждение от рогатого арбитра. Зато её похвалили товарищи по команде.
Мои же бесенята опасались сталкиваться с соперниками в клинче, держась на дистанции, и растаскивали поле длинными пасами. Черти за ними не бегали, сбивая донельзя прокуренное дыхание, смолёное в адовых печах - они бесстрашно сходились к ближнему бою, лучше зная хитроумные уловки да западни. Команда стариков надеялась на опасные контратаки Олёнушки, а она уже отыграла два гола.
У меня заколола печень, раскрыв свой сонливый рот и плачась каждой травинке, пылевому облачку. Три раза я падал на колени, поднялся; а когда счёт поровнел, черти унесли меня в носилках. Над собою видел лицо жены, капал горький дождь из её глаз, и если это слёзы - пусть сопровождают меня даже на тот свет…
Точно, слёзы. Только не Олёнкины.
- Макаровна, чего ты плачешь?
- Да жить хочется. Ходила вчера на базар, разговаривала с девками, которым так же лет, как и мне. Они всё печалились за свои болячки - то шею ломит, то ноги крутятся – а я улыбала над ними, думая, что всё худое от меня далеко. Но под вечер сестрёна Тонька слегла с огромным давлением крови - и там, где в корыте купалась, даже подняться одна не сумела. Позвала б я соседок на помощь, да пока добегу туда и обратно, утонет моя Антонина. Так сама волокла её до постельки.
- Ты сеструху жалеешь?
- И себя тоже. Вот будто на пороге нашей маленькой спаленки я учуяла смерть, когда чёрную крысу в ногах
