1990-96-й
«Час-другой вожусь на кухне спокойно, а потом начинаю ворчать, покрикивать на утварь, будто бы она виновата в том, что попадается под руки. И такое со мной бывает частенько, - рвусь от дел, когда их много, но впадаю в панику, если их нет, ибо жизнь тогда кажется еще бессмысленней. Вот так и мечется душа моя. И зачастую не так-то просто угомонить её.
...Теперь есть у нас еще один клочок земли, - муж, как член местной Думы, выхлопотал целое поле для сотрудников своей газеты и уже мечтает построить там домик. Как же радостно там работается! И особенно умиротворенно становится ввечеру: тишина, запахи земли, зелени и березы наши, что прилепились в конце огорода по краям лога, словно повисают в воздухе, высвеченные заходящим солнцем и начинают светиться перламутром. А еще недавно сын соорудил лавочки возле контейнера, который заменяет нам домик, срубил стол и вот так-то хорошо сидеть, пить чай из термоса и смотреть на эти березы, село... Ну, как уходить от такого?
... За получасовую поездку на работу или домой успеваю прочитать с десяток страниц, вот и сейчас еще вся - в прозе Константина Воробьева*. А пишет он образно, остроумно, с яркой полифонией чувств, - обаятельно! Мне бы так…
... Хотя и обидно было, что вчера дети не поехали со мной пропалывать картошку, но все ж принесла им клубники с наших грядок, а сегодня... Нет, не звала их с собой, - думала, что сами пойдут, - но дочка спала до одиннадцати, а сын ушел куда-то, - и когда готовила обед, всё грызла и грызла обида: ну почему не помогают?.. видят же, что устаю! Но когда сын вернулся и вдруг услышала:
- Пойду на дачу рыть канаву для фундамента. Ты приготовила перекус?
- Нет, не приготовила, - буркнула.
- Почему?
- Ты же не сказал, что пойдешь.
- А разве Галька тебе не говорила, что мы собираемся?
- Нет, не говорила, - бросила, уже взведенная монологами в себе.
- Чего ты такая? – взглянул серыми глазищами и тут же брякнул: - Тебе лишь бы побеситься…
Шлепнула полотенцем по спине:
- Ты чего на мать… так?
И шмыгнула в комнату Платона, пала на диван, набросила подушку на ухо... а из-под нее покатились слезы. Но вошел Глеб, стал извиняться. Подошла и дочка:
- Ты что, ма?
А я только бубнила:
- Уходите... Не хочу вас видеть!
И ушли… Собрались и ушли на дачу, только и успела выскочить за ними на площадку:
- Возьмите еду, - протянула рюкзак: – Я уже не пойду туда.
Кое-как, с перелёжками, прибрала в доме, достирала белье, сходила в магазин, испекла сырники. Может, пустырник помог?.. но к вечеру чуть успокоилась, хоть сил и не прибавилось.
А дети пришли домой только часов в восемь мокрые от дождя и по-молодому оживленные.
- Дождь… был там? - только и спросила.
Да, был. Господи, хорошо-то как! А то уже недели две выливались синие тучи где-то там, а над нами -ни-и капли.
Галя искупалась, переоделась в махровый халат, вошла в зал с подносом, села рядом:
- Сырники теперь можно есть? – спросила шутливо.
Я-то грозилась, что если не будут помогать, то пусть за свой счет питаются и сами себе готовят.
- Можно, - буркнула. - Сметана еще там...
Сидели они у телевизора, уплетали сырники, шутили, а меня не трогали.
Часов в десять пришел и Платон. Да, дождь был. И сильный, долгий:
- Сосед по участку перед самым дождем поехал за водой с бидоном, - рассказывал: - да поскользнулся и упал прямо в канаву. Пришел ко мне, зуб на зуб не попадает. Переодел я его в то, что попалось, а потом водки с ним выпили, закусили. Дождик шел, землей, лесом пахло. Хорошо-о так посидели!
А я… Только теперь, когда пишу эти строки, в душу наконец-то втискивается благодать, - то ли от настроения, принесенного детьми и Платоном, то ли от сгущающихся сумерек, которые всегда жду... А, может, и от этих слов Гессе*, вычитанных перед тем, как раскрыла дневник: «Зная теперь, что он также - частица Вселенной, царь ощутил вдруг полное утоление и, всё глубже погружаясь в себя, увидел свет, - словно человек, пробравшийся, наконец, через пещеру и теперь приближающийся к сияющему выходу».
... Вчера монтировала сюжеты с ЛИСом, - аббревиатура от Лев Ильич Сомин, - с которым делаю передачи, и всё спорили, спорили. Кажется, слов между нами болталось раз в десять больше, чем надо, и от этого металось в душе ощущение какого-то душевного распада. И только, когда села в троллейбус, начала «собирать себя». Странное, неприятное чувство.
... Молодая зелень деревьев, изумруд озимых, синие, фиолетовые свечи люпина у обочин, влажный, насыщенный запахами воздух...
Это мы едем на запись фольклорных коллективов в Овстуг*, и я сижу у окна, читаю Федора Ивановича Тютчева*:
Поют деревья, блещут воды,
Любовью воздух растворен,
И мир, цветущий мир природы,
Избытком жизни упоен.
Но и в избытке упоенья
Нет упоения сильней
Одной улыбки умиленья
Измученной души твоей…
Нескончаемую панораму перелесков и полей иногда захлестывают кроны берез, потом снова открываются сизоватые дали, над волнующейся зеленью озимых проплывают совсем белые радостные облака, и в моей душе звучит музыкой:
Весна... Она о вас не знает.
О вас, о горе и о зле;
Бессмертьем взор ее сияет,
И ни морщины на челе.
Своим законам лишь послушна,
В условный час слетает к вам
Светла, блаженно-равнодушна,
Как подобает божествам...
Репетировали, записывали фонограмму, я «разводила» по поляне коллективы для видеозаписи... И кончили только к восьми. Пока «сворачивали» ПТВС, чтобы оттаять, спустилась к пруду, к речке Остуженке, - а реченька эта всего два метра шириной, так, ручеек, - через деревянный мосток перешла на другую сторону, босиком ходила по мягкой ласковой траве... И на сердце становилось чисто и отрадно, - словно помолилась. А ещё казалось, - до волнения в душе, до замирания сердца! - что надо мной летала душа Тютчева.
Когда ехали назад, в мельтешении летящей мимо автобуса травы выискивала красные, синие, желтые кисти люпина, дотягиваясь взглядом до дальней синевы горизонта, и опять в душе звучала музыка.
Когда подъезжали к городу, подумалось: «Вот и всё. Сейчас закончится мой праздник». Так и случилось.
... Нет журналистов, с которыми можно было бы делать интересные передачи. Единственный – ЛИС. Но наш «творческий союз» был недолог, - не захотела ему подчиняться, и он теперь работает с другим режиссером. Как-то моя ассистентка спросила его: почему, мол, расстались с Г. С? А он помолчал, а потом бросил: «Зато теперь я свободен». Ах, умный, ироничный глупец! От кого» свободен»? Если б только знал…
... Чтобы приподняться над обыденностью жизни, обычно хватаюсь за любимое, ну, хотя бы за томик Александра Блока*:
Приняла все за шутку сначала
Поняла. Принялась укорять.
Головою красивой качала,
Стала слезы платком утирать.
И зубами дразня, хохотала,
Неожиданно все позабыв.
Вдруг припомнила всё, зарыдала,
Десять шпилек на стол уронив.
Подурнела. Пошла, обернулась!
Воротилась, чего-то ждала…
Проклинала! Спиной повернулась
И, должно быть, навеки ушла.
Что ж, пора приниматься за дело,
За старинное дело свое…
Неужели и жизнь отшумела,
Отшумела как платье твое?
Как суметь обычному сообщать вот такое, - неземное! - звучание?
Нет, научиться этому нельзя.
... Всю неделю моросил и моросил дождь, но вот – солнце! Туда, хочу туда, в «мои» поля, которые напротив телецентра.
На протоптанных среди жнивья тропинках, лужицы. От запахов подсыхающей земли, созревших трав, яркой зелени озимых, от дурманящей радости солнца, неба с облаками отступает, уходит то, что подкрадывалось тоской. И расстилаю плащ на мягкой траве, ложусь, вбирая в себя всё это, а потом снова бреду к лесочку. За изгородями дач – буреющие, отяжелённые ягодами кусты смородины, над ними - нависающие ветки с краснобокими яблоками. Как на чудо смотрю на стайки ромашек, на метёлки пырея, на одну из которых садится серая птичка с желтой грудкой, и та клонится к земле...
Наверное, в такие минуты природа подталкивает нас к пониманию Бога, Единства, Вселенной и хочется воскликнуть: «Господи, я с тобой!» Но мы, слишком глубоко погруженные в тварный мир и, почти полностью растворенные в нём, с трудом улавливаем эти импульсы, - дивный голос Вечности.
Но пора возвращаться. Как жаль, - до слез! - что совсем скоро выйду к троллейбусу и через несколько остановок всё, что было во мне от этого неба, полей, запахов пропадет, развеется.
... Отошла от пишущей машинки... Нет, больше не буду трогать мою «Негасимую лампаду» (потом переименованную в «Ведьму из Карачева»), всё в ней на месте, всё верно. И иду на кухню, завариваю чай, смотрю в окно... А из приёмника – чилийская мелодию на флейте. А на улице - солнышко, морозец и по крыше дома напротив по снегу топает галка, в клюве несёт что-то, за ней - другая: дай, мол, кусочек. И вдруг, нежданно – радость! Радость и томящая грусть слиянности и с этой мелодией, и с бликами солнца, и с этими галками на крыше... Но лишь – на мгновение! И вот уже всё размывается, тает, прячется в дальние уголки души.
Наверное, о том же - и у Владимира Набокова*?
Вдохновенье!.. розовое небо,
Черный дом с одним окном
Огненным. О, это небо,
Выпитое огненным окном!
Что со мной? Себя теряю,
Растворяюсь в воздухе, в заре;
Бормочу и обмираю
На вечернем пустыре…
Мир, быть может, ты и беспощаден,
Я не понимаю ничего,
Но родиться стоит, ради
Этого дыханья твоего.
... Из рассказа, который не напишу: Крона липы словно пылесосом втянула в себя стайку воробьев, и тут же из неё выплеснулось неудержимо радостное щебетанье птиц.
... Может, в подсознании именно ночью и проявляются все те драмы, надрывы, которые пережила когда-то? Ведь в эти темные часы с какой-то безысходностью овладевает душой страх, терзает ее, тащится и в день... Как не поддаваться ему, как научиться радоваться надежде, что былое тёмное не повторится? Господи, научи!
... И снова бродила в «своих» полях. Было по-летнему тепло, солнечно. За дачными изгородями яблони уже поблёскивали позолотой, перед ними оранжево полыхали клёны. Божья багодать!
... Платон читает у себя в комнате, дети занимаются чем-то - в своей, а я в зале, в уголке дивана, вяжу свитер... И большего - не надо!
Но только б забыть четверостишие, сверлящее с давних пор:
А вы на земле проживете,
Как черви слепые
