ИГРЫ С МИНУВШИМ Гл. 28 И вот тогда...

1972-1992

«За окном мороз под тридцать, а у меня на столе в мой день рождения - три алые розы. От Володина... от Володи Володина. Когда вхожу в зал, сразу тянусь к ним. И летом были такие же... От него».

А приходил к нам всегда этот сварщик по профессии и писатель по мироощущению нежданно-негаданно с маской какой-то озабоченности на лице, но знала: могу прямо сейчас заставить сбросить ее, только надо сказать… ну, например:
- Воло-один! Ну какой же ты загорелый, подтянутый!
И тут же вспыхивала его улыбка, он приглаживал свой почти рыжий ежик волос, серые глаза смущенно поблескивали из-под очков, и нас сразу же связывал тот самый шутливый диалог, в котором было легко и уютно. А пришел он к нам как-то после семинара начинающих литераторов, которые иногда проводились при местном отделении Союза писателей, - просто позвонил мужу и сказал, что хочет поговорить с ним о своих рассказах, - и с тех пор стал для нас тем человеком, с которым не боялись спорить о чем угодно, - такие, как он, не предают. Но, к сожалению, года через два уехал с семьёй в Вязьму и иногда навещая мать, забегал и к нам.
                                         
«Сегодня приходил Володин, а Платон как раз уехал в командировку. Накормила его гречневой кашей с тушенкой и моим неудавшимся пирогом.
- Вот люди! - улыбнулся. - Такие пироги - и каждый день!
- Бессовестный! - проворчала. - Не мог уж промолчать.
Засмеялся. Потом пошли с ним в кино на «Сто дней в Палермо»*, и по дороге он всё рассказывал и рассказывал о брате, который был заводилой среди окраинных ребят и хулиганили они так: вспрыгивали на платформу поезда с арбузами, сбрасывали их, а потом лакомились. Когда брат вырос, поступил в мореходное училище, стал плавать по заграницам и брал туда с собой то, что можно было обменять на мохеровую пряжу, а когда возвращался, то они её продавали. Но такие «махинации» государство запрещало, вот и попался брат. И тогда Володин всю вину взял на себя, за что отсидел три года. Брата всё равно списали с корабля, устроился он экспедитором на мясокомбинат, где «совали ему большие взятки», но ему это надоело. Ушел, начал играть в карты, снова появились у него деньги. Однажды проиграл двенадцать тысяч и скрылся, «игроки» его искали и даже приезжали к матери: «Где он?» Но поняли, что та не знает, а Володин знал «где» и ездил к нему. Но недавно брата снова арестовали и сидит теперь он в Риге под следствием.
- Да-а, - шагает рядом, глядя под ноги, -  брат рос с развитым чувством собственного достоинства. Я не такой. Я всегда был унижен и робок, вечно мне давали какие-то клички паршивые...
И снова сидели мы с ним на кухне, ели грудинку, доедали пирог, а он всё пересказывал содержание каких-то боевиков, которых насмотрелся у соседа по «видику», - о девицах, пьющих кровь своих любовников, о мужиках, мстящих всем бабам.
- Слушай, Володин, - взмолилась наконец: - зачем ты всё это… мне?
А он – опять. Боялся молчать?.. Когда уходил к поезду, протянула ему не распитую нами бутылку вина:
- Возьми свою «Медвежью кровь», с братом допьете.
А он:
- Если еще раз скажешь… разобью об угол.
И зашагал вниз по ступенькам: в одной руке - портфель с яблоками, в другой - термос с козьим молоком «для младшенького: «Уж очень аппетит у него плохой».
... Сон Платона.
Володин строит дом и сидит на стропилах, но в руках не топор и не пила, а какой-то круг вроде руля… и размахивает он этим кругом вокруг головы, словно хочет набросить на одну из собак, которые сворой носятся вокруг дома… но вот уже они лезут к нему, прыгают с тупеньки на ступеньку по каким-то черным лестницам, и тогда Володин вскакивает, бежит по бревну и… падает в недостроенный дом.
... Приезжал Володин. За пивом рассказал: когда на мотоцикле попал под машину, то сразу - ощущение отстраненности, полета и встречи с чем-то позарез нужным!.. Но потом все исчезло. И уже помнит, как ползал с зацепившимися за шлем очками, с которых капала кровь, скорую помощь, в которую залез сам, прилег и сразу - забытьё. А позже – только вопрос хирурга: «Ехал на мотоцикле с кем-то или один?» Через несколько дней - опять на операцию, а температура держится. Что делать? Стал сбивать ее ногтем - по градуснику. Взяли. Кайф после укола!.. И только издалека, размыто - голос знакомой сестрички: «Володечка, не больно? Не больно, скажи!.. Го-во-ри!» Когда хирург начал долбить кость, то в голове сверлило: «Еще, еще один удар и скелет рассыплется». От страха вцепился в стол, а потом… Потом в чёрных трусах, по стеночке, шёл по коридору с загипсованной рукой в сопровождении двух медсестёр, но в палате стал играть в шахматы с каким-то мужиком. Выиграл раз, другой, а к концу третьей партии затих, прикорнул, - боль адская накрыла. И держала два дня... Рассказал Володин всё это, а Платон встал, открыл форточку и... обернулся, а губы синие, бледный! Уложила на диван, дала понюхать нашатыря.
... И опять проездом из Москвы навестил Володин с тремя красными розами - для меня. А еще принес свой рассказ о рабочем классе и, небрежно бросив листки на диван, сказал:
- Писал, и самому было противно.
В ожидании нашего «приговора» ушел вздремнуть в зал. Платон терпеливо дочитал до конца, а я добралась только до тринадцатой страницы и когда «автор» пришел за «рецензией», только и сказала:
- Володин, зачем ты это сделал?
- Хотел написать такое, чтоб напечатали.
И брезгливо сунул листки в портфель. Посмотрела я на него, на Платона... и так жалко их стало!
До поезда оставалось еще часа два. И снова сидели на кухне, пили чай, но Володин был тих и подавлен. Потом Платон засобирался проводить его, а я, - в утешение! - сунула ему баночку малины, которую вчера принесли из леса.
... Из его письма:
«Платон, ты – зануда. Но ты мне нужен, чтоб было кому приподнимать над пропастью жизни». И дальше - о Высоцком*, о Высоцком: «Великий поэт»! Если бы рядом был, сказала: «Володин, да не поэт он!.. а явление, из трех слагаемых: поэта, только не великого, певца непривычного и актера неплохого, и все эти слагаемые для нас – словно ветер освежающий».
... Заезжал Володин. Всё топал за мной по квартире, говорил комплименты. Когда Платон ушел на кухню мыть посуду, а я взяла вязанье, села в свой любимый уголок дивана, то присел напротив и вдруг сказал:
- Если бы ты была моей женой, то… погиб! Всё ходил бы следом и смотрел на тебя.
- Володин, ты что? -  посмотрела ему в глаза, улыбнулась.
- Вот так... - даже не отвёл взгляда: - Кстати, ты сейчас очень здорово освещена этой лампочкой.
Потом попросил мои фотографии, перебирал их, подолгу всматриваясь, и, наконец, молвил:
- Ты сейчас лучше... наполненнее, - сходу выдумал определение: - Наверное, если б встретил тебя в молодости, то и внимания не обратил.
- Обратил бы! – засмеялась: - Обратил, как миленький!
Остался ночевать, сказав, что будет писать и попросил заварить термос крепкого чая.
И уж не знаю, писал ли? Но утром, когда встала, был уже одет. Быстренько-быстренько засобиралась и я к поезду, - надо было съездить в Карачев, - он же сидел за закрытой дверью, а когда вышел, то глаза у него были... словно только что объяснился в любви.
... Из письма: «Скажи жене, что я уважаю ее, и даже, может быть, люблю. Скажи ей, что я не поскупился бы бросить к ее ногам полмира, но вот на ту штуку, что обещал, (расписной чайник) если выйдет книга, пусть пока не рассчитывает. Мне возвратили рукопись из издательства на доработку, а я не хочу этого делать и бросил ее в стол».
... Из письма Платону:
«Извини, что не смог заехать, надо было попасть на семинар молодых писателей в Смоленск. Когда-то, на таком же семинаре в Брянске встретил тебя, а теперь никого не встретил, - значит, идиотизма прибавилось».
... Из Смоленска заехал к нам и сидит напротив какой-то нахохлившийся, смурый, но вижу: исподтишка наблюдает за мной, а чуть позже вдруг слышу:
- Что это ты так помолодела? Влюбилась что ли?
- Да нет, Володин, - засмялась: - к сожалению, не в кого. Просто я в отпуске вот уже целых десять дней!
За чаем вроде бы оживает, рассказывает о писателях Смоленска:
- Ругаются, сволочи, матом, болтают чёрт-те-о-чём, и от этого на душе хмарь и пустота. Правда, предложили поставить мой сборник в план на будущий год, - прихлебывает пиво, пощипывает сушеную рыбину: - но ведь ни хрена не стоят их похвалы и сочувствия. Ну, скажи, если я талантлив, то какую помощь можно ждать от них? Это же нелепо.  А если бездарен, как они, тогда пусть кто-либо посыплет мне голову пеплом и... аминь.
... Из письма: «С книжкой моей до сих пор не ясно: то ли будет, то ли нет? Но даже если и будет, радость невелика. Урезали её вдвое или больше, листков пять осталось после контрольного чтения, и от этого враз пропало настроение интересоваться её судьбой. Плюнул на эту канитель и живу, не забивая себе голову пустяками».
... Мой сон.
Прямо посреди поля - пустой, полуразвалившийся сарай… и я сижу у его широкого проема, жду, чтобы послали лошадь с телегой за кем-то, но вдруг слышу голос Володина: «Лошадь и сама дорогу найдет, но лучше, если на ней кто-то поедет». И эти «кто-то» - деревенские ребята, у которых спрашиваю: «Так кто ж из вас поедет-то?»  Но тут подходит Володин и в руке у него две конфеты: «На... - протягивает их мне: - это для тебя.
А конфеты эти в затертых обертках, прилипших к ним… я не хочу брать, но Володин грустно смотрит:
- Возьми… я их так долго носил с собой, что пропитались потом моим и кровью.
И беру… и разворачиваю одну… на ней и впрямь бурые пятна. Ну как взять в рот… такую? А Володин стоит и смотрит при-истально так, с вопросом… и я медлю... но все ж надкусываю одну.
... Телефонный звонок.
- Володин?.. И уже идёшь к нам? Ну, ты как всегда, словно снег на голову! – почти шучу.
И пришел. Стоит у порога мрачный, бледный, с кругами под глазами. В руках - коробка, перевязанная бечевкой и, не поднимая глаз, не улыбнувшись, протягивает её мне:
- Обещанное... Помнишь? Если книжку издам.
Чайник!.. Развязала бечевку, заохала, заахала:
- Воло-один! Красота-то какая!
Передала чайник Платону, подошла к нему, расцеловала в щеки. Улыбнулся.
- Ну, спасибо! Ну, с выходом книги!
Махнул рукой, прошел в зал:
- Перекладывал у матери печку. Вкалывал два дня. Устал, как чёрт! – сел на диван. – Сядь и ты, - ко мне, без улыбки: - Хоть посмотрю на тебя.
Сажусь... а Платон уже спрашивает его о книге. Достал ее из дипломата, передал мне. Рассматриваю, ворчу:
- Оформлена плохо... серенькая, как пособие по огородничеству.
Да, согласен. А рад ли, что держит в руках? Нет. Никакой радости.
- Свет же не перевернулся после её выхода?
Еще и боится, что не раскупят.
- Да не волнуйся, - утешает Платон: – Раскупят. Сейчас всё раскупают.
- Будешь ли писать рецензию на себя? - спрашиваю.
Не-ет, и не подумает даже. Надеется, что её