ИГРЫ С МИНУВШИМ Гл. 28 И вот тогда...

заметят и так.
Посидели, выпили за его книгу, - понемногу ожил, расшевелился и стал прежним Володиным. Ну, как же. говорили-то о начинающейся Перестройке*. И говорили громко, крикливо, забывая о еде.
Потом Платон пошел мыть посуду, а Володин с трагической миной стал исповедоваться: невыносима раздвоенность на работе, - «Работяги - ограниченный народ!» - и с женой нелады, - «Ведь живет совсем другими ценностями!» - поэтому часто думает о самоубийстве. Но единственное, что удерживает, так это дети, без них себя не мыслит и каждое утро ему надо делать с ними физкультуру, а вечерами слушать музыку, - «И как доверить их жене? Что бы приучила рвать куски от жизни?!» Нет и нет! Он сам будет внушать им вечные ценности, хотя и обесцененные, но вечные, - «А там пусть сами разбираются».
... Прислал письмо:
«Платон! Выпустил и ты свою книгу. Поздравляю. А теперь забудь о ней».
Был бы рядом, то ответила бы: «Володин, ты - болван. Разве так можно?»
... Из его письма:
«Платон, помнится я оставил у тебя свое исследование на предмет роли Ленина* в судьбе России или, как назвал его: «Читая-перечитывая», но ты, вероятно, по занятости своей, не прочитал его. Возьми-ка тогда «Октябрь»* номер шесть, прочитай повесть Василия Гроссмана* «Все течет» и у тебя отпадет надобность читать моё исследование, потому как него - то же, только грамотней и убедительней».
... Проездом из Москвы навестил Володин. Сидели на кухне, он ковырял вилкой холодец и рассказывал о своей поездке:
- Пришел к нему. Мой рецензент сидит в вязаной кофте и зачуханный какой-то… но проговорили часа два о моей повести. Дельные замечания подсказал. Попросил еще и рассказы, ну, а я, как дурак!.. назад, в Вязьму, схватил их и опять к нему, а он почитал и: «Рассказы ученические. Но ты не отчаивайся, привози ещё. Правда, меня уже не будет… «уйдут», отдай другим, рано или поздно напечатают». Перед ним лежали мои румяные теплые булочки, а он всё поглатывал пиво, чмокал губами и шелушил вонючую рыбину, которую оставил у нас еще в свой прошлый приезд. Платон, чуть подергивая усами, поглядывал на неё, поглядывал и не выдержал:
- Ты все булки нам провоняешь своей нескончаемой рыбиной.
А я еще и подвякнула:
- Вот уедет Володин, а запах от неё еще до-олго будет висеть у нас... как память.
На что он ничего не ответил, но когда Платон снова бросил: «Да хватит тебе ерунду эту обсасывать, лучше булки ешь!», то он вдруг, не поднимая глаз, тихо сказал:
- Ну что вы... ребята?
А я...  а мне сквозь землю провалиться б?
Потом Платон ушел на собрание СОИ (только что созданного демократами Совета общественных инициатив), а Володин протянул мне пачку листков:
- На, почитай… мой новый рассказ, - ухмыльнулся: - Может, вдруг что-то дельное подскажешь, посоветуешь.
«Две встречи». Мальчик слушает игру местного композитора и тот пробуждает в нем душу. Но годы, годы... И снова встреча в столовой, он видит, как его божество пьяным выводят на улицу.
Кончаю читать… Какое-то время сижу и обдумываю: что сказать? Потом иду на кухню, завариваю чай. Входит и Володин. Садится меж батареей и холодильником, молчит. Ставлю перед ним чашку, наливаю… и, наконец, не выдерживаю:
- Да понравился, понравился твой рассказ! 
И говорю ему о том, насколько правдивыми кажутся характеры героев, о стилистике:
- Вот слушай: эта фраза короткая, - зачитываю: - И эта - тоже. А эта бесконечно длинная, тяжелая, вроде как играл-играл польку и вдруг – вальс, а нужно ли такое? -  Соглашается: да, не нужно.
- И еще... Ты рассказал о драме посредственности, но, может, изменить финал? Да, герой - посредственность, да, драма, но ведь сумел же заронить в душу детскую искру божью? Значит, не зря прожил.
Закивал головой.
Пришел Платон. Сидели они на кухне, пили чай с медом, спорили, а я смотрела концерт Бориса Штоколова*, уютно устроившись в своем уголке дивана и укрывшись пледом.
Ушел Володин к поезду в двенадцатом часу. На прощанье чмокнула его в щеку.
... Выпили. Потом Володин долго говорил со Смоленском, закрывшись в комнате Платона. Вышел, сел:
- Вы - мои друзья. Скрывать от вас не буду. Влип я.
И оказалось: в Смоленске есть у него некая Надя и вот… Написала она ему письмо «весьма пылкое», а оно и попало жене в руки.
- И ведь никогда мою почту не трогала, а тут... - глотнул стопку водки, хрустнул огурцом. - Узнала, достала, выведала её телефон, долго говорила с ней ласково, спокойно... а теперь вот гонит меня из дому. - Пьяновато гундосит, тычет вилкой в жареную картошку. - И это бы ничего, но дети! Я же без них жизни своей не мыслю! Я же без них… Нет, даже не представляю, чтобы моя плоть, кровь моя остались ей?! Чтоб она по-своему их слепила, по-торгашески? - Брезгливо жует кусок сосиски: - Я же вместе с ними музыку слушаю, они уже сонаты Бетховена* узнают!
Советую банальность:
- Уйди от жены, Володин. Или забудь ту, что в Смоленске.
- Нет, и не советуй, - бросает мрачный взгляд, тянет паузу: - Думаешь, меньше тебя соображаю?
И впрямь... Платон начинает мыть посуду, а мы переходим с ним в зал:
- Володин, - все же пытаюсь еще раз посоветовать,:- а, может, тебе надо любовника жене подбросить?
- Ты что! - вроде как пугается: - Это же подлость!
- Зато вы будете квиты и жизнь, может статься, снова наладится.
Нет и нет!.. Тогда догадываюсь:
- Володя, так ты против моей подсказки не потому, что это подло, а потому, что тебе страшно потерять жену?
Ну да, жена как женщина, ему дороже и соблазнительней, чем Надя, но, мол, та может и о литературе порассуждать, и рассказы перепечатать.
- Слушай, - вдруг вскидывает на меня глаза: - а, может, мне просто  удавиться?
Но не удавился, а остался ночевать, чтобы посмотреть «Взгляд»*, а ночью, когда мне не спалось, слышала его постанывания за стеной... или показалось? Утром уехал рано, не разбудив нас, услышала только, как клацнула замком дверь.
... Пришел и на другой день хмурый, взъерошенный, молча прошел в комнату Платона:
- Ушел вчера от вас… думал: приду домой, сяду, допишу рассказ. И «дописал». Как пошло! - Помолчал, встал, прошелся туда-сюда, сел: - Этот юбилей сестрин чуть кровопролитьем не закончился!
Посмотрел на нас, ожидая вопросов и, не дождавшись, продолжил:
- Ну, посидели мы втроем… сестра, её новый муж Никола, выпили, а она и начала его поддевать из-за дома, который недавно купили. Что ни фраза – шпилька, что ни слово - подковырка. Он и не сдержался… матом - на неё. Она - на него… Ну, и пришлось бросаться защищать ее. Сестра же! Короче: собрался Николай и ушел к себе на квартиру. – Снова замолчал, пальцами постучал по коленке: -  Она считает, что этот дом - её, потому что куплен за её деньги... наворованные, кстати сказать, деньги, а то, что Николай дом этот весь переделал, свои силы в него вложил, для нее - ерунда. Не признает его хозяином и баста! Сережку, сына своего, против него настроила, теперь и дочку настраивает. А Сережка хоть и не родной ему, но он же квартиру свою на него записал! – И горестно помолчал: - Видно, хочет, чтобы мы с братом этого Николая прикончили и когда я это понял!.. Обалдел! – И словно выдохнул: - Вот до чего людей деньги доводят!
Посидел, покачиваясь и обхватив голову руками, опять заговорил: да и с писательством, мол, трудно, публицистика надоела, а рассказы не пишутся, и с женой опять нелады, и мать с сестрой совершенно чужими стали, не сказал им даже, что книгу издал.
- А вот Николаю этому сказал. И он, хоть и простой мужик, работяга, а разбирал  мои рассказы, - уж совсем горестно закончил свой монолог-жалобу.
Но вдруг неожиданно улыбнулся, взглянул на Платона:
- Вот разведусь с женой и приеду сюда. Буду у этого Николая в квартире сидеть и писать. Да и если к вам приду… примите? – взглянул пытливо.
Уходил еще засветло, - надо ему до отъезда передачу отнести Николаю, а то «Сидит там голодный».
- Ну, Володин, до встречи! – обняла его, шепнула на ухо: - Приезжай «сидеть и писать» к нам. Будем рады.
... Из писем.
«Вот и свершилось: ушел из дому, развелся с женой, оставил ей всё, кроме одежды, двух десятков книг и пишущей машинки. Но если честно, ушел не я, а меня выперли. Жена. Всей мощью своей неприязни, ежедневной агрессии. И хорошо сделала. Ведь начал помаленьку опускаться, поддаваться душевной лени. Читать не хотелось, писать тоже, а тут по телевизору - то новый фильм интересный, то старый замечательный. Так и шли дни. И в каждый из них думалось: вот-вот встряхнусь, вот-вот... Но встряхнули. Теперь - конец растительной жизни. Но это вовсе не значит, что на душе поют свирели. Тяжело. Оторваться от уюта, нарушить уклад, уйти из своего дома в никуда? Но особого страха от этого не испытываю, а если и подступает, то давлю его лишь вот такими мыслями: мне уже за полста, осталось жить ничтожно мало, можно сказать - считанные часы, и тратить их лишь на то, чтоб размышлять: что будет завтра? К тому же, в происходящем мне видится рука Провидения, и говорю это вполне серьезно. Выталкивающая злоба жены явно была неспроста и в связи с этим часто в голову приходило библейское: «И ожесточил Господь сердце Фараоново...». Если бы Фараон был с иудеями пообходительней, вряд ли бы они решились на исход. Господь ожесточил сердце моей фараонки, но зато сразу же, как только решил узел этот разрубить, расположил ко мне сердца друзей и Юра Родиченков сказал: живи у меня, сколько надо, да и товарищ по работе Витя Смирнов нашел замечательного деда, который отдал мне комнату с мебелью и даже с постелью. А вскоре и жена Павла Пропалова предложила: «Володя, у меня сестра уехала на полгода к дочке, перебирайся-ка в её квартиру», что я и сделал. А с дедом не распрощался, - ходим друг к другу в гости распить бутылку с получки моей и с его пенсии. Прости меня, Платон! Ты знаешь, как я тебя люблю и уважаю, но в вопросе боготворчества ты все же дубоват. Твой Бог примитивен. Я же (люби или не люби меня за это) считаю, что мы в большой мере ведомы Небесами. Короче, я отдаюсь в руки божьи и пусть будет воля Его: пожить ради служения Ему или подохнуть под забором».
... «Прости, дорогой, что пишу только тогда, когда ты мне очень нужен, - чего скрывать? Я пока в депрессии. Семью потерять – не шутка. Признаюсь, слаб. Не достает мужества героя «Жертвоприношения» Тарковского* - собственной рукой поджечь свой дом, чтобы возродиться для новой жизни. Умом понимаю: произошедшее -  большое благо. Но ничтожная душа скулит, как собака, которую отстегнули от упряжки, воет в ностальгии и тоске по рабству из страха перед свободою. Пишу тебе в общем-то не для того, чтобы выжать из тебя слезу. Знаешь ли, само по себе интересно наблюдать период двойной жизни. Ведь только на железной дороге возможно: перевел кто-то стрелку и состав пошел, скажем, на Энск, а вот внутренняя жизнь наша не меняет направления сразу, - стрелка уже переведена, а часть твоих помыслов и чувств еще грохочут в одну сторону, часть – в другую. У некоторых, я