За окном пансионата в голубом небе медленно плыли облака, отражаясь в далеких барашках волн. По бирюзовой дали моря скользил катер. В небе кричали чайки.
Шел последний день моего отдыха. Впрочем, не я один уезжал прочь от моря - сегодняшний день провожал и все левое крыло пансионата. Кончалось лето.
Старый деревянный пансионат у моря, построенный бог знает кем и когда, почему-то был дорог мне особенной памятью. Здесь отчего-то было особенно спокойно и мило отдыхать. Ничего не происходило, никто не тонул и всегда было не столь жарко, как в других местах по побережью. Я приезжал сюда уже в третий раз, и, казалось, каждый раз заново понимал всю прелесть этого места.
Я спустился по скрипучей дубовой лестнице, прошел по коридору, пересек холл первого этажа и вышел во двор. Под навесом несколько престарелых интеллигентов играли в шахматы - так уж заведено; на лавочках у кафе, находящегося в пристройке к тому же левому крылу, какие-то милые старушки, забросив вязание, вели ожесточенную интеллектуальную беседу. В кафе играла музыка - совсем тихо, так, что до меня доносились лишь случайные обрывки мелодии и слов. Я задумчиво помахал поднявшим головы интеллигентам, поздоровался с умолкшими при моем появлении старушками, хотя полагалось наоборот, и вошел в кафе. На меня моментально пахнУло холодом и чем-то невообразимо приятным.
Сев за столик я механически заказал кофе и булочки, хотя очень хотелось есть и не хотелось уезжать.
Кажется, я думал о том, почему дверь черного хода левого крыла в конце коридора (а, наверное, и правого тоже) всегда закрыта. Поток постояльцев ежедневно утром и вечером вынужден был штурмовать центральные двустворчатые ворота (так я подумал, увидев впервые двери пансионата) с голубыми зайцами. Почему именно с зайцами, так и осталось для меня загадкой.
Потом я, как обычно, сумбурно и как-то сразу, подумал о нескольких вещах: о теплом море в предпоследний день лета, об усохшей от времени и жары герани на моем окне, о пиве, которое месяц назад, выезжая в пансионат, к морю, я забыл забрать, и теперь оно наверняка прокисло, о своем соседе с третьего этажа, который каждый месяц приводит себе новую подружку, и тут же незаметно переключился на холодное питерское небо. Оно мне очень нравилось своей живописностью, но никогда еще мне не удавалось изобразить то, что я в нем видел. Я писал красками с натуры, установив мольберт как пюпитр у окна, широко размахивая кисточкой. Рисовал карандашом, надеясь, что простой карандаш сумеет передать все оттенки серого. Я рисовал, лихорадочно отбрасывая стирающиеся угольки, с фотографий, момента для которых я сам очень долго ждал и впоследствии тщательно отбирал наиболее удачные. То ли дилетантские фотографии выходили уж очень неудачными, то ли я не видел в недвижных, вмиг затвердевших облаках той прелести, что интриговала меня, но эти серо-черные рисунки чем-то напоминали натянутые на раму мешки из-под угля.
Вдруг, до безумия, мне захотелось рисовать это небо, но не в холодной пустоте тесной питерской квартиры постылого восьмого этажа, а здесь, на берегу теплого летнего моря, на втором этаже деревянного пансионата.
Когда я сознательно сфокусировался, я увидел напротив себя взгляд холодных серых глаз, и только потом я различил в полумраке кафе всю фигуру.
-- А, это вы, -- мне казалось, что она меня не слышит, потому что сам себя я не вполне слышал и оттого говорил громко.
-- У вас заложило уши, глаза и память, -- сказала она низким грудным и каким-то невыразительным сегодня голосом, слегка склонив голову, -- Вы уже поздоровались со мной полчаса назад.
-- Задумался, -- признался я, -- Мне вдруг пришло в голову, что я плохой художник.
-- Отчего же так? - спросила она, сделав странное ударение интонацией на «так».
-- Не знаю. Всегда хотел написать питерское небо и всегда неудачно.
-- Хотели неудачно?
-- Да. Нет. Хотел-то сильно, только сделать не смог. То ли в руках силы нет, то ли в душе уменья.
-- Не хватило вдохновенья? - она сказала это так, будто я уже никогда не стану рисовать и сегодняшним признанием подписываю себе смертный приговор.
Я посмотрел на нее с удивлением и сказал, так сказал, будто только что открыл истину, сказал и реально представил комнату, куда мне предстояло вернуться: забитое подручным мусором ведро у окна - в те дни, когда я рисовал, не отходя от мольберта, и там же ел и пил, полупустой холодильник, брикеты сухих растворимых супов на полке… Да, вдохновенья в этом маловато…
-- Да, наверное. Я только сейчас понял, как тамошний воздух отравлял мне существование.
-- Правда, здесь другое дело?
-- Правда. Только летом здесь нет холодных питерских облаков.
-- А вы приезжайте зимой. Тут неплохо кормят, и отопление жилых этажей. Будет вам и небо и вдохновение. И может быть, своя муза.
«Только зимой здесь не будет такого покоя и умиротворения», подумал я.
-- А что, здесь и зимой живут?
-- Бывает, что нет, но в основном горожане возвращаются на дачи именно зимой, рыбаки выходят в море и ловят удочками макрель, или как ее… Или приезжайте весной, тут богатая палитра голубого и зеленого. Только ранней весной, когда еще холодно и пасмурно.
-- Вы бываете здесь в другое время года? - я был сильно удивлен, почему-то я был уверен, что она здесь в первый раз. Уж очень независимо и холодно она относилась ко всем постояльцам и даже владельцам пансиона. Впрочем, что я мог знать о ней, кроме того, что она француженка, вдова, на редкость крупная для Франции, решила раздать красоту миру, везде вызывая удивление и зависть какой-то странной древней и могучей женской статью. Ее звали Мари, но местное мужичье беззастенчиво называло ее за глаза Машкой. Я думаю, она бы не удивилась, узнав это, настолько неадекватной по отношению к мужчинам она была. Высокая, крепкая фигура, одетая в строгое черное, слегка открытое в плечах и на груди, короткое до колен платье, манила мужские взгляды, ровно как и сама неприступность - умы.
Почему-то, закрывая глаза, я видел ее шуршащей длинным корсетным платьем начала того века, когда кринолины по причине своей пышности уже вышли из моды, но длина еще не пострадала. Как-то глупо было представлять с ней рядом себя, и еще глупее какого-то эфемерного мужчину в одной постели с ней. Причем я думал не о ней с кем-то, а о ком-то рядом с ней, как о неком придатке, возвеличивающим своей низостью по отношению к ее возвышенной мудрости и спокойствию.
-- Вы опять задумались? Это Питер?
-- Нет, нет. Это… скорое возвращение. Вы вечером свободны?
-- Как всегда, карты?
-- Нет, я хотел бы сводить вас на прощанье к морю.
-- Романтично звучит. Я с удовольствием прогуляюсь.
На том мы и расстались. Я вернулся в номер и стал лихорадочно приводить себя в порядок, потом вдруг вспомнил о вещах в стирке и помчался забирать. Вернулся с охапкой влажных носков, маек, рубашек и прочего барахла. В течение получаса я пытался разместить все это добро для просушки на немногочисленной мебели: диванчике, кровати, кресле, стульях, столе… Чего-чего, а одежды у меня предостаточно, учитывая, что мне приходится иногда ходить на выставки, по приятелям, знакомиться с женщинами, бывать на презентациях и всякого такого рода представлениях, в которых я обязан принимать участие… и должен представительно выглядеть - я, простой питерский художник, в прошлом - хулиган и задумчивый задира. Мне часто разбивали нос, когда я отвлекался на пролетающую мимо мысль. Я вообще частенько увлекался всем подряд. И, похоже, мое новое увлечение ничего хорошего мне не сулит. Зачем-то позвал солидную вдову на свидание, от которого кроме неловкости и злости на свою неуклюжесть ничего не останется. Да и черт с ним.
Кое-как я погладил джинсы и подсушил старую любимую футболку, почистил кеды, потом засунул их в сумку и вытер дочиста сандалии. Потом немного помаялся и вышел на улицу. Старушки ушли на обед, старички резались в карты. Я сидел на лавочке и сочинял речь. Мимо меня проходили люди, пролетали листья и за шиворот сыпалась всякая мелочь. Речь не выходила и чувствовал я себя препогано.
Вечер подступал медленно. Сначала вернулись старушки, потом старички достали домино, высыпала ватага босоногих ребятишек и унеслась к морю. Я поднял голову и увидел Мари. Она была в узком строгом платье до колен с пуритански закрытым воротом. На голове у нее была смело закрученная шляпка с длинным острым пером. Я не решался посмотреть ей на ноги, чтоб она не подумала, что я ее разглядываю.
-- Я не заметил, как наступил вечер. Простите, Мари, я должен был Вас встретить.
-- Ничего страшного, вечер еще не наступил. Пойдемте.
Мы пошли к морю. Дул ветерок и приносил соленый запах. Песок под ногами сыпал в сандалии, я осторожно опустил глаза и увидел на ее ногах плетеные сандалии.
-- Вы хотели поговорить?
-- Я? - я немного растерялся. В этот самый момент я раздумывал, что сказать Мари. Не жаловаться же мне опять на тяжелую и безнадежную жизнь молодого бездарного художника.
-- Вы же не просто так меня позвали пройтись к морю?
-- Мари, скажите, а почему я не могу Вас просто позвать пройтись? - кажется, мое вдохновение возвращалось ко мне. Я даже почти вспомнил, чего хотел от сегодняшнего вечера. И понемногу мне становилось стыдно. Нет-нет, я не хотел чего-то, что хотят все мальчишки в восемнадцать - чтоб быстро и без последствий. И не того, что хотят мужчины после сорока - чтоб долго, но без обязательств. Меня вовсе не интересовала эта сторона этой женщины. Я искал душу. Я искал музу. Я был глубоко разочарован во всем мире и искал покоя. Она не давала мне покоя, она приносила трепет, но именно этого я и жаждал. Сумятицы и беспокойства. Тревогу и … Не знаю. Чего-то, берущего за сердце. Передо мной она была не женщиной, а образом, ненаписанной картиной, несложенными стихами, непонятным волненьем. Она была музой и вдохновеньем творца. А мне очень хотелось хоть раз в жизни закончить начатое.
-- Почему вы молчите?
-- Мари… Я не знаю… -- больше всего на свете мне хотелось сейчас подойти к ней близко и сделать какое-то провоцирующее движение, чтоб она возмутилась, оттолкнула меня, словом, переломила мой барьер недо-. Чтоб я смог дожелать до конца, суметь выплеснуть из себя картину. Хоть как-то сумел. Внутри меня сидела стая черных ос, и они яростно гудели, причиняя боль неисполненности. Мне все время не хватало какой-то капли. Мне нужна была буря чувств, всплеск эмоций. Сильный и волнующий.
-- Мари, знаете, я плохой художник. У меня не хватает вдохновенья написать одну-единственную картину. Я … у меня нет слов. Я просто хочу…
-- А вы не думали о том, что это может быть совсем не та картина? Что вы просто пытаетесь сделать заведомую глупость? Возьмитесь за другую. Разве вокруг мало образов? - она оборвала меня и странно посмотрела мне в глаза - так невыразимо скорбно, -- Разве это первая ваша работа? Разве вы не знаете, что делать в подобных случаях?
-- Вы не понимаете! Я годами думал об этом…
-- А, Вы все о том же. Послушайте, я расскажу Вам одну печальную нравоучительную историю. Давайте сядем.
Мы присели на скамейку и Мари с улыбкой заглянула мне в лицо.
-- Вы поймете, что то, что происходит с вами - еще не самое страшное, не потому, что бывает хуже. Просто некоторые люди
