Севна

Батюшка готовился к Пасхе, которую среди множества праздников Божьих почему-то любил он особо, наверное, за её особый подспудный драматизм, который ему, несостоявшемуся писателю, был гораздо интереснее, чем, например, Рождество с его буколическим антуражем.
Грех, конечно, но грех малый, не выпирающий из души, грех-усмешка, грех-вздох по поводу собственного несовершенства, грех-разновкусие: кому какое постное больше нравится, так ведь же и то, и то - не скоромное.
   Тут ему почему-то всегда вспоминался вычитанный, кажется, у Бунина эпизод, когда Толстой на одном из общих обедов в Ясной, вдруг вороватенько оглянулся и, обмакнув корочку хлеба в прованском масле из жестянки от сардин, отправил её в свой священный вегетарианский рот.  
Как некое приложение к драматизму Пасхи, когда она выпадала на ясный солнечный день,  батюшка особенно любил ощущать в себе внутреннее ощущение смешения слёз умиления и просто слёз от солнечного света, и ту особую отстранённость от материальных ощущений, включая обоняние, когда приходилось ему, от природы и по воспитанию достаточно  брезгливому, христосоваться с теми, кого принято называть «каждым встречным - поперечным»…
* * *
… Собственно с той Пасхи он впервые и начал задумываться о том, что есть какой-то другой слой жизни, чем тот, в котором он и окружающие живут свои двадцать четыре часа в сутки.
Лет ему - тогда Юре Чеснокову - было двенадцать, а миру Господнему, вернее его отрезку, отмеряемому от появления в хлеву младенца с не детски мудрым взглядом, тысяча девятьсот шестьдесят, была срединная весна, ранний вечер субботы, и в  их класс вошла классная руководительница по имени-отчеству «Александра Алексеевна».
Александра Алексеевна, как многие истовые безмужние училки, вы глядела на возраст «всегда за тридцать», была ни худа, ни полна,  а причёска её светлых волос была нечто средним между ухоженной Любовью Орловой и изображающей истовых колхозниц Мариной Ладыниной.
Но в отличие от этих киноэталонов лицо она имела худое, неулыбчивое, неотчётливо скуластое и как бы – несколько мужского типа.
Носила Александра Алексеевна, насколько равнодушный к одежде Юра смог запомнить, всегда костюмы «пиджак-юбка» синие или чёрные - а может и серые - меняя лишь безукоризненно выглаженные кофточки.
Изнутри на пиджаках мужского покроя у неё были пришиты подмышники, которые все могли видеть, когда она вешала пиджак на спинку стула, вследствие чего чуткий к запахам Юра, не припоминал, чтобы от неё в отличие от некоторых других преподавательниц, когда-либо исходил луковый аромат, столь трепетно любимый нашим незабвенным нобелиатом М.А. Шолоховым.
Звали все её, и ученики, и родители, а быть может и  коллеги «Алексан Севна», или просто «Севна», на что единственное она не обижалась, а вот на другое многое по работе, да и скорей всего по безмужней жизни, обижалась Севна часто и со вкусом.
Юра, знакомый с ней, начиная аж с четвёртого класса, помнил как одно из самых ужасных впечатлений своей маленькой жизни, тот случай, когда как-то раз они, четвероклассники, подхватив какую-то непонятную инфекцию коллективной смешинки, вдруг начали на уроке русского – Александра Алексеевна  вела этот предмет и литературу - хихикать, статически возиться на партах, исподтишка показывать друг другу фиги, ну, в общем, делать всё то, за что взрослым иногда хочется совершить грех детоубийства.
Сперва  учительница, оборачиваясь от доски, спокойно делала им замечания общего плана - не удавалось ей поймать кого либо персонально - потом тон её реплик начал резко повышаться, и вдруг, когда у, кстати, самой круглой отличницы и старосты Светы  Гаврильченко, со стуком упала на пол линейка, Севна вдруг резко вскричала: «Ах вы, фашисты!», взревела рыданием и выскочила из классной комнаты.
Опасливо посмеявшись пару минут, ребятня, глядя друг на друга, начала коллективно решать, что делать, при этом деятельного раскаянья никто не ощущал, и наконец ещё через минут пять коллектив уговорил Свету Гаврильченко сходить в учительскую и разведать обстановку.
Через минуту Светка заскочила в класс и со сдавленным криком: «Ой, чего там!» пригласила желающих, коим оказались все, посмотреть.
Юра, бывший в первых рядах желающих с любопытным ужасом увидел лежащую ничком на диване рыдающую почти в голос Алексан Севну. Голова её, лежащая на скрещенных руках была отвёрнута к пузатой диванной спинке.
Пиджак наружу синей подкладкой и подмышниками валялся на полу, кроме учительницы в комнате никого не было.
Юра, помимо ощущения ужаса, запомнил только то, что он не мог отвести взгляд от  свисающей с дивана, тонкой, чрезвычайно породистой формы лодыжки, которая оканчивалась  ступнёй, одетой в чёрный туфель «лодочка» и от небольшой груди, вмятой в чёрный диванный дермантин.
И при этом что-то такое взорвалось в нём с приливом куда-то вниз, и, вспоминая это ощущение во взрослом возрасте, он определил, что, во-первых, причиной рыданий Севны было отнюдь не выходка класса, и во-вторых – то, что вдруг он впервые захотел женщину.
Но самое ужасное случилось позже, после того как ещё до конца урока директор ввёл в класс успокоившуюся, но поминутно сморкавшуюся в платок учительницу.
Директор-то как раз ограничился кратким выступлением по поводу «дикого поведения», а вот Алесандра Алексеевна, начав вызывать к доске, стала вдруг ко всем ним обращаться на «Вы» и только по Фамилии!
Это продолжалось и в тот день и в последующий, с каждым и по каждому поводу, и за два дня довело девчонок и наиболее впечатлительных ребят до рыданий на переменах, так для них, советских школьников было непривычно это вполне нормальное для дореволюционных учебных заведений обращение к учащимся.
Так же позднее Юра, сам ставший школьным преподавателем, по привычке поанализировать, решил, что причиной их ужаса было не столько это «вы», сколько неподражаемая интонация Севны, может быть где-то перенятая от недовымерших дореволюционными классных дам.
Терпения ребятне только на эти два дня, а на третий под организационным руководством всё той же Светки, они вразнобой, но дружно при появлении Александры Алексеевны попросили заранее отрепетированное прощение, даже и с коллективными девичьими слезами, после чего как говорится в хороших книгах «инцидент был исчерпан, и всё возвратилось на круги своя».
Справедливости ради надо сказать, что русский Севна преподавала весьма и весьма профессионально, а прописи её учеников - чаще учениц - ещё долго радовали склонные к не выкидыванию школьных артефактов родительские сердца.
* * *
Александра  Алексеевна оглядела учащихся шестого «В» и сказала:
- Ребята, вы все наши советские пионеры.
Чесноков, я прямо не понимаю, ты вот опять забыл надеть пионерский галстук, у тебя, что шея груза не держит? Ты смотри вызову в очередной раз твою маму, а вообще-то, по моему мнению, тут дело пахнет педсоветом!
Так вот, внимательней, ребята, внимательней, вы конечно знаете, что завтра будет так называемый праздник пасхи.
Что не все знают?
А куличи-то с крашенными яйцами что ж никто не ест разве?
Ну-ка, поднимите руки, кто не ел.  Вот то-то и оно.
Коммунистическая партия и лично товарищ Никита Сергеевич Хрущёв уделяют огромное внимание вопросам воспитания нашей советской молодёжи в духе преодоления любых проявлений религиозного дурмана, отвлекающего от насущных задач коммунистического строительства.
Соловьёв, ты чего как на иголках сидишь? Брюки жмут?
Я прошу вас, слушайте все внимательно, я понимаю – конец недели, все устали, я тоже, кстати.
Так вот, пасха - это древний, я бы сказала реакционный обычай, связанный якобы с так называемым «воскресением Бога», что, конечно, смешно с точки зрения материалистического мировоззрения и современной науки.
Её мужское лицо распылылось в одновременно саркастической и тёплой улыбке.
- Как бы хорошо было, если вот так - по щучьему велению, по моему хотению вдруг бы да и стали живыми ваши прабабушки, прадедушки, Карл Маркс, Ленин…
К лицу Александры Алексеевны возвратилось её обычное нормальное строгое выражение:
- Ну, в общем, вы понимаете, что это всё поповские сказки.
Между прочим пасха бывает не только у русских, она есть и у лиц иудейской национальности – тут она последовательно посмотрела на Лёвку Розенцвейга, Мифку Натович и неявно этнически определяемую цыганистую Бэлку Винницкую – только едят они не куличи, а мацу.
Тут она опять как-то простодушно и с искренним удивлением развеселилась.
- Я как-то попробовала, ни вкуса,   ни соли, чего в ней хорошего?
И опять строго:
- И в этом случае религиозный дурман служит лишь подспорьем для происков израИльской военщины, как известно вместе с американскими империалистами бомбившей Суэцкий канал.
У других народов пасхи нет – тут она обвела взором класс, но, не найдя среди них татар - закончила просто: Но они ходят в мечеть.
Ладно бы всеми этими делами занимались только древние старушки, старички, другие малограмотные люди, но ведь религиозные сектанты пытаются активно вовлекать во все эти с позволения сказать «ритуалы» и нашу московскую, я подчёркиваю, молодёжь и даже детей.
Вот и сегодня в ночь, вместо того, чтобы спать, некоторые ваши сверстники могут пойти в Алексеевскую церковь святить куличи и яйца, по-моему, там ещё чего-то творожное делают, я уточню.
Вы знаете, что такое святить?
Опять весело и  простодушно:
- Ребят, умора, поп проходит и кистью простой малярной водой всех обливает, будто от этого всё вкусней станет!
После чего, возвратившись к деловой интонации, она сказала:
- Значит так, мальчики и девочки.
Партийная организация нашей школы в моём лице, комсомол, и совет дружины призывают вас принять участие в комсомольско-пионерских постах около Алексевской церкви, с тем, чтобы в максимальной степени не допустить участия детей в этом, я не побоюсь сказать, шабаше.
Дело, конечно, добровольное, но я предупреждаю: во-первых степень активности участия в этом мероприятии может серьёзно отразиться на оценке вашей успеваемости, а во- вторых - никакого насилия, только разъяснение, разъяснение и ещё раз разъяснение.
Варганов, я тебя знаю, здоровенный бугай вырос, сил девать некуда, а то думаешь, я не ведаю, откуда у Ляпунова фингал под глазом, детская комната милиции по тебе плачет.
А ты, Чесноков, разыщи свой галстук между прочим.
Запоминаем, сегодня к семи вечера - кстати, у вас есть и время  позаниматься - собираемся у двести семьдесят девятой школы, знаете на пригорке, там ещё Алексеевская церковь видна, и под моим и актива руководством идем создавать посты.
И искренним просительно-заботливым тоном:
- Только очень вас прошу - оденьтесь как можно потеплее, на ноги носочки шерстяные, ботиночки можно даже зимние надеть, тут стесняться нечего, особенно это девочек касается. Сегодня передавали, что может быть похолодание.
Пробудем мы там часов может до десяти-одиннадцати, кому далеко добираться домой, отпущу. Родителей не забудьте предупредить.
Ну все всё поняли? Так, значит, я вас жду.
Тут в двери показалось личико секретаря Фаи, она поманила пальцем Александру Алексеевну, и та отпустила всех домой.
* * *
В счастливом предвкушении будущего не