Живёт в соседнем подъезде один антон. Стареющий мужик уже, хотя больше мужчина что по стати, что по характеру, которого у него нет - я знаю его с малых лет. Нынешняя молодёжь рифмует имя его с плохим непотребным словом - но и мы, будя знали это слово в своём далёком детстве, тоже бы рифмовали. Поэтому как и тогда, и сейчас в антоне мало есть человеческого: он всеми повадками похож на резину, в которую можно засунуть и хер, и огурец. Раньше он жил под жестокой пятой своей матери, под мозолистой пяткой трудяги, и именно она тогда наполняла его резиновую оболочку. Эта пятка ходила с ним в школу скандалить за плохие оценки, танцевала в балетном кружке, и даже дралась с пацанами за любые обиды антошки. Она пристрастила его к церкви, как причащают ко пьянству или к наркотикам - когда у него ещё разума не было, чтоб библию разобрать или воспротивиться. И оттого что он не принял веру душой - а только материнским наказом - то в последующие годы и бросил недоучкой свою духовную семинарию, куда так вдохновлял его сияющий крест. Оказалось, церковный труд паче мирского тяжёл, и человеческая немощь бессильна перед греховными соблазнами, если внутри не железный стержень а гниющий костяк.
Ну, внутренности я егошные описал – как сумел – а теперь опишу сверху. Сальные реденькие длинные волосы, стянутые за ушами девчачьей резинкой – и кажется, что если б росли быстрее, то он оставил себе и метровые, лишь бы хоть чем-то изо всех выделяться. Худая бородка на бледном аскетичном лице, козлиным клинышком переходящая в сухощавую фигуру – а посередине, как мост между ними, кадыкастая шея, прыщи с которой то и дело перебегают на щёки, а потом обратно. Глаза – глаза – очень белёсые и по-тревожному птичьи, так что когда мимо ктото проходит, то они не двигаясь видят всю округу по сторонам – как голуби, или куры. Пока ещё мягкая сутулость спины: и наедине с собой он обязательно распрямляется, это видно по гибкой фигуре, почти резиновому позвоночнику – но от чужих взглядов тело гнётся, словно ему невмоготу держать вес даже лёгкого любопытства.
- Доброе утро, - говорят ему люди; а он сразу вздрагивает, невнятно отвечая – здрасьте – как будто его попросили но ему на просьбу дать нечего, и быстрее – прощайте. Возможно, внутри себя он даже удивляется, что такой же как все, и кому-то нужен хоть на обыденное приветствие, за которым ничего нет, даже пустой тревоги о его здоровье.
Ране он меньше боялся людей. Потому что был молод, и в дальнейшей своей судьбе видел счастье – семейную жизнь, приличную работу, достаток. Даже лёгкие мечты приводили его в эйфорительное состояние, и он незаметно от себя откровенно для прохожих улыбался на улице своим надёжливым мыслям. А когда есть надежда и вера, то человек словно воспаряет над суетной жизнью, видя не грязь у себя под ногами, но солнце над горизонтом – ту самую жар-птицу феникс. И он тоже тогда почти вьяве гладил её разнопёрые крылья, млея от благих ожиданий.
Его часто видят возле церкви. Нет, не так – он стоит возле неё подняв голову на золотой крест, и наверное представляет себя вместо мессии на тех перекладинах. Возможно, ему нравится быть обиженным на людей и судьбу: так ведь бывает, когда человек очень малого достиг из своих намеченных в юности свершений, или просто бытовая жизнь не заладилась, и теперь ему хочется стать мучеником у всех на глазах, чтобы увидели – нет, узрели воочию – и сказали – нетнет, воскликнули страдательно – какой творец великий потерян! – А он вися на кресте, на запёкшихся кровью арамейских гвоздях, посмотрит в зрачки человечеству, как провинному младенцу мудрый отец: - Благословляю, - и бессмертной бренью снимется в небеса.
Но знакомые, и просто прохожие, издавна считали его обыкновенным дурачком. Причём злым. Есть ведь помимо юродивые да блаженные, которым за теплоту сердца всегда прощается недоумение разума, потому что в меру своих малоёмких сил но они готовы помочь любому. А этот ещё с юности, с непомерных грёз своей детской гордыни отторгал от себя не только людей – а животных, деревья, и даже траву-мураву. Не виляйся хвостом – говорил он собаке, и ты не цепляй – грозился зелёным росткам. Отлучив всех, остался один; но в пору взросления он стал понимать, что никакой не уникум, а попросту изгой – причём сам довёдший себя до презренного мещанского бойкота. И само мещанство оказалось не упадком духовного развития, а просто для таких же точно одарённых и талантливых людей способом приноровиться к условиям бытия. Которое может быть мало соответствовало позывам великих свершений, но предоставляло пищу, кров и общение.
А сегодня приходит мой малый домой, и глаза его солнышки, а с губ слетает всякая дрянь. Про то, что этот вшивый лохматый поп обвенчал их с соседской девчонкой по всем своим поганым обрядовым таинствам, а потом не тая показал им картинки, где голые голых пердолят.
Я поначалу не врубился; думал - он байку рассказывает из телевизора, которых сейчас хоть пруди в любых новостях. Ну а когда понял, то через три ступени помчался вниз, расшерепив все двери своими проклятьями. И только у поповского тухлого номера резко затормозил, разгоняя чертей в своём сердце. Отмахавшись, загнав их под грязную половицу, звоню.
- Кто там?- высокий голос дедушки мороза словно рад каждому гостю, и встречает того подарками.
- Открывай, расстрррига! А то дверь наизнанку выверну, с тобой вместе.
Тишина сразу как в морге, где под ботинками только иней шуршит. И вдруг я вижу, что дверь начинает закрываться - она была гадом отпёрта, детишек ждал.
Ну я и влепил в неё ногой, благо что она вовнутрь отворялась. И не давая с пола подняться, сев коленом прямо в кровяной хлебальник, шепчу чтоб соседи не слышали, они ж теперь повылазили, равнодушные морды:- выжжжги во лбу себе, второго раза не будет. Сгниёшшшь в тюрьме, там тебе бродяги сразу петлю накинут.
Я ушёл как хорёк – то ли в сытости от чужого мяса, то ль в придуманной злобе. Но через час он сам заявился ко мне.
Распинаться предо мной здесь, в общем коридоре, где из стен просвечивают прижатые уши и чужие зрачки выглядывают из узоров кафеля, ему было мучительно.
- Можно войти к вам?
Я не ответил, просто шире открыв дверь и убираясь с дороги. Он мне стал отвратителен после сегодняшнего; но и самому неприятно вспоминалась своя трагедийная ярость, больше похожая на позёрство праведника в одержимом бесами храме, где сильные духом изгоняли из слабеньких дьявола.
Вошёл. Так, словно бы вполз в тёмную норку, щуря слепые глаза и ещё боле склонившись к земле, которая гравитировала его то ли притяжением, то ль униженьем.
- А ваш сынок дома?
Я смотрю ему в глаза сверху, он в мои снизу хоть сам выше ростом; и мы оба вдруг понимаем, что все эти вопросы да объясненья очень бесстыжи, тем более между нами, час назад сидевшими и лежавшими в крепких объятиях на полу. И он зачастил, проглатывая буквы вместе с позором:- Я бы хотел извиниться, попросить у него прощения. Вы наверное, плохо подумали обо мне.
Зачем ты нам нужен. Ещё забивать себе голову дрянью.
- Хотя конечно, зачем я вам нужен? У вас хватает забот без меня.
Я с раздражённым удивлением взглянул на него, потому что показалось, будто он читает мои мысли.
- Вы, может быть, решили что я телепат?- Вот опять, что за фокусы.- Но нет, я просто голыми нервами чувствую раздраженье людей, и кажется вижу насквозь.- Он выпрямился к потолку и стал мощен как садовый чугунный фонарь, в котором светились глаза, а ресницы словно мотыли кружили у разгоравшегося огня. Как же я его завалил?
- Не считайте, пожалуйста, меня трусом. Я сильнее вас, и никого не боюсь. Просто я был растерян, да и сейчас тоже, потому что разучился общаться с людьми. Мне бы надо поговорить с человеком, а я вдруг теряю связную речь.- Он потёр лоб, словно вспоминая эти самые связи грамматики.- Вот и сейчас, только вы ушли, я смог объясниться с собой будто с вами.- А в глазах такая ж тоска, как у моего зеркала с похмелья.- Но вы сами выслушайте меня, пожалуйста.
Когда со мной так откровенно, то я смягчаюсь к любому, кого миг назад считал закоренелым подлецом – потому что искренность несвойственна негодяям, их удел лицемерие, фальшь. Сколько раз замечал: наговорит кто-нибудь кучу лжи, навалит по самую маковку, так что кажется погряз он в ней досмерти и больше не выберется – но стоит бросить ему посреди самой чёрной брехни хоть бы парочку от сердца словец, и всего одна ложка мёда гречишным, липовым, разнотравным ароматом украшает целую бочку дерьма.
- Проходите.- Я указал ему табуретку на кухне; без спинки, чтобы он всё же не расхолаживался моей добротой.
- У вас здесь уютно.- Огляделся, вздохнул, похвалил. Мне мельком вчера удалось узреть, что живёт он похуже нашего.- Сами, наверное, ремонт делали?
Хорошо, когда спрашивают. Потому что есть возможность ответить бахвальством. И хоть может меня ловили на удочку, но я не стал срываться с лакомого крючка:- Вдвоём с сыном. Хочу чтоб он работящим вырос.
- Я бы тоже всё сделал своими руками.- Сиё прозвучало мечтательно; словно стрёкот янтарной цикады в городских трущобах.- Но моя пенсия по инвалидности очень мала, а со справкой никуда не берут.- И без жалобы, как уходящий в пространство безногий бродяга.
- Вы неразумный?
Смешно, конечно, так спрашивать: но я не знаю как ещё по-другому назвать сумасшедшего ему в глазки. Психом ведь тоже будет обидно.
- Я совершенно нормальный,- а в голосе его нет обиды иль гнева. Только долго затаённая прежде усталость, которая теперь вот вырвалась на волю, перестав быть меж нами секретом. И вместе с ней по маленькой кухне запорхало большое облегчение, цепляя пёстрыми крыльями разноцветные узоры на стенах.- У нас ведь всякого можно в дурдом посадить, если он не похож на других.- Долгая тишина; кошка глядит в окно; муха у её носа шкерит ножками по стеклу.
- Вы знаете, это у меня началось ещё с семинарии. Я сам по себе очень любопытный человек, и все религиозные догмы пропускал через сердце, задавая ему неудобные вопросы о боге и вере. Поначалу всё моё было втайне; но потом я в сомнениях доверился своим сотоварищам, а они растрезвонили дальше, наставнику. И такой был набат – ох, боже ж ты мой! – что казалось, я сам сатана, преступивший в обитель.
- Вас выгнали из церкви?
Нельзя мне было молчать, давая ему выговориться: потому что сказав в запале много лишнего личного, он бы потом пожалел об этом, и может возненавидел меня за своё откровенье – а мне уже этого не хотелось, именно от него, от такого. Пусть лучше рассказывает с перерывками, иногда успевая затаиваться в слишком отпёртой душе.
- Ну, не так чтобы выгнали.- Всё правильно: вот он уже и смутился.- Просто милостиво объяснили, что я им не подхожу.
Он порывисто встав, зачерпнул воды в мою любимую кружку, и тройку раз хлебанул, бросая кадык вверх-вниз как тяжёлый гак подъёмного крана. Худой отклянченный локоть походил на стрелу.
Я улыбнулся тому, что выпил бы с ним водочки, теперь не погребовав. Ведь вся его шаловливая смута от недоверия людям, и тоже мне среди всех. Если б он ещё растолковал нам с мальчишкой свой недавний подвох... а?
- А в том что случилось сегодня, вы поверьте, почти нет моей страшной вины! Обыкновенная
