крестьянам с разъяснениями. Было, по-видимому, сказано, что необходимо отметить особую роль великого румынского народа, ведущего борьбу наподобие той, что ведёт народ грузинский. Что братство и поддержка Чаушеску и Гамсахурдия поистине безграничны. Что Чаушеску – лидер собственного «Круглого стола» Румынии…
Словом, мало ли что было сказано, теперь не установишь истинный генезис последующего бедлама.
Представьте себе, что толпа, привезённая из деревень, тут и там разбавленная вкраплениями «чёрных колготок», простирающаяся от края до края проспекта, начинает скандировать: «Гамсахурдия – Чаушеску! Гамсахурдия – Чаушеску!»…
Не сразу поняли, не сразу опомнились те, кто вёз крестьян для выражения поддержки Звиаду Гамсахурдия. Не сразу заметались, не сразу бросились уговаривать, затыкать.
В своём роде репетиция будущности Гамсахурдия. Смешная и грустная.
***
Но я обещалась про войну рассказать, и немного про себя в ней.
Когда война началась всерьёз, 22 декабря 1991 года, крестьян перестали привозить. Перестали выходить на митинги и те, кто искренне считал Звиада Гамсахурдия своим президентом: стало опасно это признавать. Есть один смертельный симптом кризиса власти, и он был налицо: многие политические и общественные деятели начали открещиваться от Гамсахурдия, «прозревать» и переходить в лагерь его противников. Говорят, именно эта поразившая Гамсахурдия переменчивость побудила его позднее сказать о грузинах: «нация предателей». Как мы не любим, когда оставляют нас. Как умеем оправдывать собственное предательское поведение!
Звиад Гамсахурдия вообще-то не был исключением из общего правила…
«Началось дело с отпадения ещё в начале гражданской войны его главного легата Лабиэна и кончилось заговором на его жизнь со стороны его близких «друзей». Это о Юлии Цезаре. Были ли римляне предателями? Почему повторяемость событий ничему не учит людей, хотелось бы знать. Быть властителем, относиться с явным пренебрежением к отдельным людям и целым народам, стремиться к полному единовластию, к авторитарности, не означает ли необходимости быть всегда готовым к предательству, не удивляться ничему и никому…
Хорошо, коли хоть кто-то, как у Дюма в романе, скажет: «Слава павшему величию!», когда отвернутся все, кто раньше «любил». Хорошо, потому что каждый, кто проявляет уважение к былому величию, велик духом сам. Тот, кто радовался падению Каддафи, тот всё ещё человек, быть может, и ничто человеческое ему не чуждо. Тот, кто над трупом умершего тирана надругался, тот и сам падаль. Не стоит призывать меня к толерантности, никогда не была толерантной. Латинское «tolerantia» означает терпение, терпеливость, добровольное перенесение страданий. Но не безразличие.
Прекратились митинги оппозиции перед Домом правительства. Кварталы вокруг Дома Правительства в центре оцепили, не пройдёшь и не проедешь. Прекратили подачу воды, электричества в Дом. Начались артиллерийские обстрелы.
Оппозиция взяла под контроль аэропорт, банк, прочие жизненно важные объекты. Это главные и первейшие цели революции во все времена.
«Бои между защитниками президентского дворца и отрядами созданного лидерами «новой оппозиции» Военного Совета с первых же часов приняли самый ожесточенный характер. Они затянулись надолго, потому что силы осажденных не уступали осаждавшим ни числом, ни техникой, а их боевой дух оказался даже выше, чем у противника. Обе стороны несли тяжелые потери: уже в первый день в войсках оппозиции насчитывалось свыше ста человек убитыми и ранеными. Взять президентский дворец не удавалось, и, несмотря на серьезные разрушения, вызванные артиллерийскими обстрелами, бункер дворца прочно оберегал осажденных »…
Утро в декабре. Я выхожу к остановке троллейбуса часам к восьми. Работа на «Скорой» начинается в девять. Ехать мне от самого начала дороги Сабуртало-Ваке, там, где стоял многострадальный памятник Серго Орджоникидзе (вечно заливаемый краской и изрисованный, проводника Советской власти в Грузию не любили и не уважали), до станции метро «Руставели». Как минимум, десять остановок; это достаточно далеко для Тбилиси.
Ахаю встревоженно, бросив взгляд на остановку, мысленно прокручиваю в голове десяток слов, не подобающих женщине. Пять-шесть «рогатых» прочно встали на прикол. Снова нет света в осажденном городе. На автобус мне тоже не попасть, он перегружен и в обычные дни, гроздьями люди висят в дверях, вопреки существующим установлениям и просьбам водителей, а при стоящих троллейбусах, что же это будет…
А это значит, что пойду пешком. А это значит, что к восьми сорока пяти не успею вооружиться тонометром, боксом с дефицитными лекарствами, не успею настоять на том, чтоб никуда не отдали толковую медсестру, с которой привыкла работать, не успею проследить, чтоб не загнали невесть куда санитарку, которая тоже может оказаться нужна. Нынче могут быть раненые, и я не желаю таскать их на плечах одна, мне нужны все мои люди.
И без того тяжко в эти дни работать. Я уж поговорила об этом с мужем с утра, и разговор был нелицеприятным. Я говорила о том, что большая часть сотрудников «Скорой» вообще не является на работу. В городе стреляют, вызовы чаще всего на «передовую», там стреляют и по нашим машинам. Потому что, повторюсь, были случаи перевозки оружия на них, и если водитель, спеша на срочный вызов, не тормознет по требованию, то случайный выстрел может прервать мою молодую жизнь. Не говоря уж о том, что на крыше универмага, расположенного напротив моей работы, как и на других высотках, угнездились снайперы. Я им не интересна, но вдруг снайпер увидит рядом со мною человека в форме? Не разберется, кто есть кто, да вдруг дрогнет рука, то опять же он убьёт меня, пожалуй. В городе мародерствуют, на прошлом дежурстве некий идиот норовил взять в заложники бригаду «Скорой», чтоб разжиться наркотиками. Только долгие уговоры и совместный плач всех её сотрудников донесли, наконец, до его помраченного сознания, что они попросту исчезли у нас, испарились, что нам их никто не даёт. А ведь мог расстрелять запросто, у него же ломка, он же неконтролируемый. Я пыталась убедить Олега, что надо брать бюллетень и оставаться дома. Глядя на меня своими светлыми, убийственно чистыми глазами сквозь линзы очков, он сказал с укором:
– Манана, там могут быть раненые. Кто-то же должен им помочь…
Чёрт забери и мужа. И маму с её чувством долга. И отца, который тоже скажет, я уверена, если поплачусь в жилетку:
– Ты же сама хотела быть врачом. Я говорил тебе, что это очень трудно…
И собственное чувство долга, чёрт его побери тоже, ну его в одно место, не называемое вслух по причине соблюдения приличий…
Один только Сашка вцепился в подол с рёвом: «Мама, не уходи!». Кажется, один только ребёнок боится расстаться со мной, все остальные считают, что если человек надел на себя белый халат, то автоматически превратился в героя, готового спасать человечество в целом и отдельных его представителей в частности, под одиночными выстрелами и артобстрелом, невзирая на страх.
Ладно, но что же мне делать теперь? Когда нет транспорта, а идти далеко.
Идти, конечно. Идти пешком туда, где стреляют. Брат в брата, друг в друга. Им не стыдно убивать, а мне должно быть стыдно, что я не хочу их спасать. Всё правильно.
Десять остановок одолеваю на чувстве злости. Причём довольно-таки быстро дохожу до Руставели.
Цокают по камню в районе Академии пули. Бабахает что-то вдали, возле Дома Правительства. Хорошо, что мне здесь поворачивать. Иду быстрым шагом вниз по Элбакидзе, только плечи поджимаю.
– Коллега, Вы почему не по-пластунски? – слышу задорный голосок сзади.
Ира Геворкова, врач. На каблучках, как всегда, и их цоканье отдаётся в ушах наряду с цоканьем пуль. Ира почти бежит, догоняя меня и стараясь уйти от пугающего звука.
Вжик-вжик…Бац! Где-то в метре от меня и в полушаге от догоняющей меня Иры ударяется о камень мостовой пуля.
Действительно, почему это я не по-пластунски? Жизнь надоела?
Не сговариваясь, мы с Ирой припускаем вовсю. Вниз, вниз, к улице под названием Саканела, или Качеля, если перевести на русский. Там, за гранитом лестницы и домами, можно укрыться от пуль…
***
Веселенькая ситуация. Я всё успела, опоздав при этом на свои пятнадцать минут перед дежурством. Потому что нас сегодня всего четверо из врачей вышло на смену. Нет никакого ажиотажа в местах выдачи разного рода инструментов, медикаментов; нет обычных шуточек по поводу распределения персонала по бригадам. И персонала сегодня тоже почти нет…
Нас четверо врачей. Мери Гвилия. Манана Какабадзе. Виола Иоаниди. Ирина Геворкова.
Ах, да. Бензина нет. Это плохо, потому что мы не можем выехать на вызовы, если только за нами не приедут на личных автомобилях. Такая теперь практика, с тех пор, как бензина совсем не стало. Это очень неприятно, кататься на вызовы на чужих личных автомобилях, уезжая в неведомое. Будучи зависимым от того, кто повез… Я уже как-то раз возвращалась пешком с того берега реки. Хорошо, что не край света. Только вот дождь проливной не порадовал. Вначале пережидали, потом шли по лужам. Это не прибавило оптимизма и уверенности в будущем.
Нет бензина, вызовов мизер. Это как будто положительная сторона сегодняшнего рабочего дня. Ведь бензина нет не только на «Скорой». Его мало и у жителей города. Остатки в баках. На самый крайний случай.
Сидеть в декабре на Набережной при выключенном свете и отсутствующем отоплении, когда и вызовов-то нет, когда в некотором отдалении слышны выстрелы и артиллерийская канонада…
Где тут положительная сторона, не пойму?
В прошлую смену, два дня назад, пришел мужик лет шестидесяти, не пришел – приплелся, держась за живот в нижней его части. Вызвали меня в амбулаторию. И спрашивать-то не пришлось, что болит, просипел, бедняга, сам, и перегаром при этом на меня повеяло:
– Поставьте катетер…простата…
Понятно. Пить надо меньше, дорогой, когда ДГПЖ налицо, да и без этого пить тоже не обязательно. А теперь вот задержка мочеиспускания. Пузырь раздут!
Обернулась к медсестре в амбулатории:
– Приготовь катетер. И мочеприёмник. Постели на койку, будем выпускать мочу.
Ответ был таким:
– Одноразовых нет. И обычного катетера тоже готового нет, доктор. Света нет, стерилизовать нечем было с утра…
Лезть нестерильным катетером в уретру? Это ведь преступление, атака на организм пациента, который и без того очевидно ослаблен приёмами «на грудь» алкоголя. Как говорится, «прежде всего, не вреди!»
Ой, что я выслушала! Пациент начал со слёзных просьб, перешёл на оскорбления. И садисткой я побывала, и фашисткой. И ведь не обидишься, не хлопнешь дверью. И впрямь изощрённый садизм. Кто там из древнеримских императоров перевязывал обреченному на смерть половой орган, чтоб довести до разрыва мочевого пузыря? Тиберий? Нерон? Не помню. Зато понимаю, что это самая настоящая пытка…
Потом мы вместе пытались «поймать» частника на дороге, чтоб довёз до больницы. И, даже уже усадив страдальца на заднее сиденье, и вроде облегчённо вздохнув, когда захлопнулась дверца, я так и не обрела покой. Во всяком случае, не сразу. Молила Бога, чтоб поменьше встретилось кочек и ухабов на дороге, чтоб стерильный катетер
