в Михайловской больнице был.
Если и сегодня по такому сценарию, то хоть в петлю лезь.
Однако день, вопреки ожиданиям, складывался весьма удачно. Раз съездила на вызов, купировала гипертонический криз. Бабушка-пациентка оказалась на редкость приятной дамой, терпеливой, мужественной. Боролась вместе со мной за каждый миллиметр на столбике тонометра, и мы сбросили цифры давления к 140\90 мм. Для неё весьма благополучное состояние. Норовила встать с постели, проводить меня.
Вторым был вызов к ребёнку двенадцати лет. Вообще-то, должен был ехать педиатр. Но педиатра не было. Спасибо и на том, что ребенку лет довольно, можно пообщаться. Потому что ехать к грудничку мне, грешной, было бы совсем уж страшно. ОРЗ оказалось у ребёнка, стандартное, если только примем за правильное утверждение, что у детей вообще что бы то ни было может протекать стандартно. Температуру высокую сбила, конечно. Успокоила мать, что осложнений нет. Хорошо…
***
А ведь могло быть не так безоблачно. Гога, о котором уже рассказывала, как-то поехал на вызов к ребёнку тринадцати лет.
Поступил вызов утренний к ребёнку, а нашего педиатра нет, она уже на вызове. Вообще-то доктору Гоге Алпаидзе так и так ехать, до конца смены чуть больше часа, вызов обязательно поступит, вероятность 99,9 %. Доктор терапевт нынче, не кардиологом работает. Терапевт Алпаидзе, пройдя специализацию по кардиологии, может быть и одним, и другим. Но педиатром? Нет!
Гога принял решение по принципу «раньше сядешь, раньше выйдешь». И диспетчер ныла:
– Что Вам стоит, доктор? Там ребенок, верно, ОРВИ или грипп у него, анальгина уколете с димедролом, температуру собьёте, вызовете участкового потом, активность проявите, и все дела. Вернётесь, сразу домой. А то ведь очередь Ваша, а вызов придёт в последние пятнадцать минут, когда же смену закончите? Ребёнок-то взрослый, тринадцать лет, это не месяц первый или год. Считай, мужчина уже!
Вот Гога и «купился» на эту мысль. И поехал педиатром лечить «мужчину» тринадцати лет.
А «мужчина»…А мальчик, которого он приехал лечить от ОРВИ, оказался в коматозном состоянии.
Ошалевшая от ужаса бабушка, умоляющая спасти внука, помочь ничем не могла. А то, что низким оказалось давление, редким пульс и частота дыхания, почти точечным – зрачок, и «ребёнок» без сознания…
Это – «шуточки» нашей работы. Это очень страшно, особенно страшно в таком случае терапевту, взявшему на себя обязанности педиатра. Попробуй не потеряйся!
Если бы не показавшийся странным Гоге кружок друзей-товарищей вокруг «мужчины»! Мальчики гораздо старше пациента, с повадками особенными, врачу «Скорой» знакомыми. С несколько заплетающимися языками, с характерными зрачками…
Гога быстренько исследовал глазами зону в области локтевого сгиба, там, где кубитальная вена. Кто ищет, тот найдёт. И занялся отнюдь не врачебной работой, а детектива из себя разыграл. Отвёл ребят в сторону, пригрозил…
Словом, есть случайности в нашей работе, поражающие воображение. К мальчику, так называемому «мужчине», мог приехать педиатр. Не знаю, разобралась бы наша бабушка-педиатр с тем, что увидел Гога, то есть с наркотическим «передозом», или нет, сделала бы то, что мог и умел Гога, не очень понятно. Мальчику повезло.
Не очень повезло Гоге; сложный оказался вызов. Домой он не сразу попал…
***
Подспудно каждый из нас ждал вызова на «передовую». Не просто же так там стреляют и бабахают.
Но одна только Мери увезла днём парня с огнестрельным сквозным ранением верхней конечности откуда-то из центра. Мы занимались обычной, рутинной работой, правда, без привычной езды на собственных машинах. Это трудно, особенно если надо госпитализировать пациента. Но таковых среди наших пациентов, к счастью, не было.
Вечерело. Мы собрались за столом вчетвером. Странное чувство: нас мало, всего ничего, но мы, как говорится, в тельняшках. Делаем своё дело, несмотря ни на что. Даже чай пьём, будто бы ничего не случилось.
Стук в дверь. Кричим хором:
– Войдите!
И расплываемся в улыбке. На пороге муж Иры, драгоценный её Узунян. Ира словно девочка влюблена в него до сего дня, а ведь у них двое сыновей, старшему лет десять. Чего мы только не знаем о них, об этой семье. Ира рассказывает, как водится у работающих женщин, очень подробно о детях, кто что сказал, как был болен, как выздоровел, как дышал, как повернулся. Да что там муж, дети, свекровь, свёкор, они мне до сих пор можно сказать родные. Я же даже чайник Иркин зримо представить себе могу, такой красный в белую горошину, и всегда начищенный до блеска сумасшедшей хозяйкой…
Мы даже не успеваем ответить на приветствие, поскольку сегодня Иркин муж не просто не улыбчив, он очевидно неприветлив и хмур. Он бросает с порога:
– Собирайся! Едем домой!
Разыгрывается семейная сцена. Плачет доктор Ира Геворкян, объясняя, что она врач, и сегодня её смена. Что она должна работать, а потом, как же можно бросить девочек…Всего трое врачей останется, и это для центральной станции «Скорой» не просто мало, а невозможно мало, а теперь вечер, и всё самое главное может начаться теперь, как обычно, к ночи. Что же будет в городе, когда некому помочь. И потом, ведь это будет прогул?! А она, Ира Геворкян, отличница и умница, в жизни ещё ничего не прогуляла!
– Знать ничего не знаю! – разоряется Роберт. – Ты для меня не врач, ты моя жена и мать моих детей. Если что-нибудь с тобой случится, то я мальчиков один растить буду. Я не собираюсь. Ира, давай поднимайся, едем, я тебе говорю.
Ира не сдаётся, приводит довод за доводом. А мы, её подруги, переглядываемся. Наверно, надо Иру выгнать. Потому что муж, который потеряет лицо, с ней не справившись на наших глазах, а всё к этому идёт, это муж, оскорблённый в лучших чувствах. Это муж, который не забудет. Его женщина оказалась сильнее, чем он, лучше, чем он. Мы-то понимаем его, но что толку в этом; нам будет трудно в последующем, оставаться в её подругах при муже с хорошей памятью. А мальчики, они впрямь маму ждут. И менее всего виноваты в том, что происходит на улице…
– Ждут провокаций! Говорят о терактах. Над вашей головой гостиница нависает, если её взорвут, вас засыплет обломками. Ира, не заставляй меня кричать, собирайся. Я тебя жду.
Роберт выходит, хлопнув дверью. Ира не трогается с места, сидит, уткнувшись подбородком в ладонь, ни дать ни взять Алёнушка из сказки. Брови соболиные свела к переносице. В глазах слёзы.
– Вот что, дорогая, – выдаёт вдруг Мери. – Шла бы ты отсюда к своим детям. И без тебя управимся. Пока, как видишь, сидим, баклуши бьём. Дай Бог, так до утра. А если что случится, так и четверых не хватит, и двадцати сразу. Сгонят всех, кто остался на других станциях. У них там тише, значит, и врачей больше.
– Но Мери…
– А что Мери? Будешь в героях тут ходить, а если что, Мери твоих детей усыновит? Кому совсем плохо, умирать уже собрался, тому и без нас глаза закроют… Ира, давай, собирайся. А то выкинем тебя за дверь…
Молча, без единого слова собравшись, сложив халат и баночки из-под еды в сумку, выходит Ира из комнаты. Мы молчим. Улеглись на койки, вперили глаза в потолок. Думаем…
– Моя Тея большая уже девочка, – выдает вдруг Мери. – Отец в Москве, если что, так он её не оставит.
Саше моему, между прочим… немного. У него тоже есть отец, и он его не оставит. Две девочки Виолы постарше, как и Тея, но ведь девочки ещё. Ну, и Миша их не бросит, надо думать. Чёрт побери дурацкое чувство долга! Зачем мы тут?
– Предлагаю спеть что-нибудь, – подаёт голос Виола. – Мы все книжки про войну читали, кино смотрели. В таких случаях надо стихи читать или песни петь.
– Я помню «Песню о Буревестнике» и «Песню о Соколе», – усмехаюсь я.
Какая подача не будет отбита Мери? Мери «сечёт» с полуслова, с полувздоха.
– Тоже мне, Ульяна Громова, – усмехается она в ответ. – Давай без этих выходок.
Виола вносит своё предложение. Почитать Шукшина.
В доме гречанки Виолы на прикроватной тумбочке стоит фотография. И это отнюдь не фотография счастливых Миши с Виолой, или её драгоценных девочек, их общих с Мишей детей, как можно было бы думать. Это фотография Василия Шукшина. Виола не просто любит и знает его творчество. Виола им бредит, и её девочки, кстати, тоже. Одна из них учится на филолога. В доме культ русской литературы, но Шукшин, он вне всякой конкуренции.
Вот и сейчас она говорит:
– Васю могу почитать. «Волки», «Мастер», «Крепкий мужик», у меня вот есть, что хотите…
И я, и Мери в один голос отвергаем Шукшина. Русская душа, её глубокая психология, разумеется, заслуживают самого пристального внимания. Но не сегодня, тут и без того хоть волком вой.
Идея Виоле нравится. Выть так выть.
– Сейчас спою, – улыбается она. – Раз уж такая пьянка.
Виола затягивает глубоким грудным голосом:
– Эх, дороги, пыль да туман…
Посмеявшись вначале над выбором, мы втягиваемся в процесс. Начинаем подпевать. И впрямь ведь помогает. Как в кино!
Только на словах «твой дружок в бурьяне неживой лежит» пение прерывается. Безудержный, истерический хохот нападает на нас, мы катаемся на койках, задыхаемся от хохота. Тычем пальцами друг на друга…
Да ведь совсем не смешно, по правде. А мы тогда так смеялись! В диагнозе нашем, по «скоропомощному» кратко следовало было указать: «ситуационный невроз». Только некому было указывать, сами себе доктора, всё понимаем. Не колоть же себе седативное?
Снова стук в дверь. Чёрт, неужели мужья? Мери, правда, не вздрагивает, из Москвы за ней вряд ли кто приехал.
Береты. В розовых маечках. Опять двадцать пять. Сколько же можно?
– Собирайтесь, – говорят они нам. – Готовится теракт, нас предупредили. У вас над головой «Иверия» нависает, если рванут, вы под ней и останетесь…
