Пороховой заговор (повесть).

не отправиться ли сию же минуту к графу? Он человек государственный, да и, к тому же, “four eyes see more that two” (“четыре глаза видят больше, чем два”). Он должен знать толк в подобных делах… А вдруг сознается, что все это лишь его шутка – сам нагадал, сам и прислал…
Милорд хлопнул в ладоши, и башмаки усилиями все еще терзавшегося угрызениями совести, пристыженного слуги, вновь водрузились на места, сжав тисками только что начавшие отдыхать ноги. Ну, прямо, «испанский сапожок», подумал милорд, натягивая шляпу.
- Немедленно карету!
Из комнаты ученого донеслось, как напутствие:
- Наибольшие колебания эфира дают ощущение красного цвета; наименьшие и наиболее короткие – фиолетовые, а промежуточные – промежуточных цветов…

* * *

- О, как безумны люди, - говорит Якимо. – Им Богами даны глаза, чтоб видеть свод небесный, раскинутый над морем и землей; чтоб различать сверкающие звезды, каменья на кремнистом берегу, - и эти же глаза не отличают дурное от прекрасного!
- Но, что так удивляет вас? – спрашивает Имогена.
- Нет, не глаза виною здесь. Ведь даже павиан из самок двух красивую избрал бы, с гримасой отвернувшись от урода. Тут неповинен ум: глупец и тот, красу такую видя, мудрее станет. Тут ни причем и чувственность – ведь страсть, которая такому совершенству предпочитала б грязь, была бы лишь бессильным возбужденьем, желанье неспособным утолить.
- Что вы сказали? – не расслышала Имогена, думая о своем.
- И лишь один сосуд бездонный – похоть, неутолимая в своих желаньях, пожрав сначала нежного барашка, на требуху кидается…
- Что с вами? Не больны ли вы? – удивлена она странными речами гостя.
- Благодарю. Здоров я, - отвечает Якимо и поворачивается к Пизано: - Прошу тебя! Слуга мой там остался, он никого не знает, да и робок, - найди его.
- Как раз желал я с ним знакомства, - отвечает Пизано и уходит.
- Что мой супруг? – спрашивает Имогена. – Скажите, он здоров?
- Здоров, принцесса.
- Весел иль грустен? Надеюсь, весел?
- Меж иностранцев первый он шутник и весельчак, поэтому его прозвали мы повесою-британцем.
- А здесь он больше склонен был к печали, порою даже беспричинной.
- Быть не может! К печали? Он? Поверить не могу. Есть в Риме у него француз-приятель, влюбленный в девушку своей страны. Он все вздыхает, а шутник британец – ваш муж – над ним хохочет, повторяя: «Со смеху лопнешь, глядя на мужчину, который из примеров, книг, молвы и собственного опыта узнав, что женщина собою представляет, во что ей превратиться суждено, в часы досуга станет тосковать по прочному ярму».
- Так говорит он? – не верит ушам Имогена.
- Да, да, притом смеясь до слез, принцесса! Быть с ним и слушать шутки над французом – потеха просто! Видит небо, все не без греха мужчины.
- Но не он!
- О нет! Но за дары небес он мог бы быть признательней, чем есть. А что до вас, доставшейся ему не по заслугам, - я столь же удивляться принужден, сколь и жалеть.
- Кого жалеть, скажите?
- Обоих – от души!
- Как? И меня? Вы так глядите… Что во мне такое внушает жалость вам?
- Весьма прискорбно! Ах! От сиянья солнца отвернуться и предпочесть ему ночник тюремный…
- Прошу вас, отвечайте откровенней: что вынуждает вас жалеть меня?
- То, что другие… Едва не вырвалось – владеют вашей… Но пусть уж Боги разберутся – не мне судить.
- Вам, вероятно, сударь, известно что-то обо мне; прошу, скажите. Ведь предвкушенье горя порой страшней уверенности в нем; коль зло непоправимо – с ним миришься, но, вовремя узнав о нем, возможно, предотвратить беду. Что вас толкает и сдерживает вместе с тем?
- О, если бы я мог к такой щеке прильнуть устами, взять эту руку, чье прикосновенье, одно прикосновенье призывает дать верности обет! Владеть всем тем, что жадный взор влечет мой, - неужели – проклятье мне! – слюнявил бы я губы, доступные любому, как ступени у Капитолия; иль руки жал шершавые от грязных, лживых ласк, как от работы; иль глядел любовно в бесцветные глаза, чей тусклый блеск не ярче, чем мерцанье фитиля, чадящего в зловонной плошке с салом? Достоин был бы я всех адских мук, когда бы грех такой свершил.
- Мой муж забыл меня?! – меняется в лице Имогена.
- Он сам себя забыл! Его б не выдал я, но ваша прелесть моей безмолвной совести велела открыть измену языку.
- Я слушать больше не хочу, - заслоняется она рукой. – Довольно!
- О, чистая душа! Мне ваше горе сжимает сердце жалостью до боли! Жену свою, красавицу такую, которая любого из монархов могла б возвысить, - приравнять к блудницам, продавшимся ему за ваши деньги, к подлейшим тварям, девкам, что способны корысти ради на любую мерзость! Их гниль опасней яда. Отомстите! Иль ваша мать была не королевой? Иль вы свой род забыли?
- Отомстить? Но как же мстить? Будь это даже правда, не так легко ушам поверит сердце. Не так поспешно… Если это правда, как мстить ему?

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Визит к королю. «Кого ещё чёрт принёс?» Всё прощено.

Справившись у графа, не его ли это розыгрыш и получив ответ, что ему такое и в голову бы не пришло, лорд Монтраэль пересказал другу содержание странного письма.
- Ничего не понимаю, - ответил государственный советник. – Надо незамедлительно доложить об этом Его Величеству.
Так и сделали, отправившись без промедления в королевские покои. В связи с неотложностью и важностью дела, они, несмотря на поздний час, были приняты и выслушаны. Проницательный разум монарха все расценил правильно (он хорошо помнил о взрыве в особняке в Кирк-о-филд).
Детство, пришедшееся на весьма непростой период Шотландской истории, зависимость от протекторов, манипулировавших Иаковом с годовалого возраста, наложили тяжелый отпечаток на его характер и душу. Новый король страдал манией преследования и страшно боялся, что к нему подошлют убийцу. Из-за этого он всегда носил одежду из простеганной плотной ткани, которую трудно было бы пропороть кинжалом. Любимым его цветом был зеленый. Иаков увлекался охотой и вместо шпаги носил на боку охотничий рожок. Вот и сейчас он был в соответствующем костюме, очевидно совсем недавно оставив любимое занятие.
- Я догадываюсь, - заключил он, - что дело состоит в подорвании на воздух Парламента. Я немедленно прикажу освидетельствовать ближние дома и погреба около парламентской залы.
Обер-камергер граф Сюфолк в сопровождении небольшого отряда лично отправился выполнять поручение короля.

* * *

Пирс и Джонсон шли по ночным улицам и беседовали, – им было о чем поговорить.
- Я не случайно больше пишу стихами, чем прозой, - тихо говорил Уильям своему подвыпившему спутнику. – Я обращаюсь, в основном, к простым людям, а они привыкли к поэзии, как к лучшему способу передачи сказаний, занимательных рассказов, историй, новостей о событиях и сенсациях. Ты же знаешь, что как на городских улицах, так и на деревенских лужайках вразнос продаются не газеты и романы, а баллады об Автолике и его товарищах, удовлетворяя общий спрос. Баллады переписываются и продаются сотнями штук; в них и библейские легенды, и греческие мифы, и средневековые сказания, а также описания нынешних и недавних событий. Например, об Армаде…
- Или о Пороховом заговоре, - добавил, внезапно как бы протрезвев, Бен.
- О каком это «пороховом»? Я о таком не слышал.
- Скоро все услышат, - лукаво улыбнулся драматург. – Ну, ладно, продолжай о своем! Я слушаю.
 Он взял под руку коллегу, и они зашагали дальше. Пройдя несколько кварталов, остановились возле одного ничем не примечательного дома, и Бен постучал в дверь несколько раз. Стук пришлось снова и снова повторить, так как в окнах все не было света.
- Спят уже, - недовольно пробурчал Бен и стал стучать настойчивее.
Наконец наверху засветилось и распахнулось окно, и хриплый женский голос спросил:
- Кого еще черт принес?
- Неужели ты не поняла по стуку, (количество ударов было условленным) или по моему красному носу, что это я? – выказал обиду ночной гость.
- Мне в темноте не виден цвет твоего носа, пьянчуга проклятый! Подожди, подожди! – Женщина скрылась, оставив окно раскрытым.
- Вот видишь, - похвалился Бен, - для меня открыты двери даже и в самый поздний час. По правде, говоря, я немного опасался, что меня встретят здесь не особенно ласково, но, по-видимому, старые счеты уже забыты, и мы превесело проведем здесь остаток ночи.
- Мне кажется, что твои опасения не напрасны, - съязвил Уильям.
Вдруг в окне показались поднятые руки и ушат. Раздался неприятный плеск, и у ног кавалеров образовалась целая лужа вонючих помоев, после чего окно резко захлопнулось и свет погас. Бен разразился красочной бранью, хотя сумел отскочить, несмотря на свой хмель; Уильям же замешкался.
- Тебя замочило?
- Да, слегка, - отряхивал требуху и очистки коллега.
Бен принялся, что есть сил, барабанить, сыпля отборными ругательствами во все горло, пустив в ход и ноги. Ветхое здание сотрясалось от бурного натиска. Уильям пытался урезонить друга, но тот вошел в раж. В окнах соседних домов стали зажигаться огни и послышались крики: «Воры! На помощь! Позвать стражу»!
Бен подустал и поубавил рвения, – возлюбленная была непреклонна и не открывала. Раздавшийся вдалеке и быстро приближавшийся цокот заставил друзей поспешно укрыться в темной нише. Мимо промчалась кавалькада всадников.
- Смотри, во главе с самим графом Сюфолком, обер-камергером Его Величества, - указал вслед кавалеристам тяжело дышавший Бен.
- Не случилось ли чего? – насторожился Уильям. – Куда это они среди ночи?
- Кажется, я знаю, куда, - загадочно произнес Бен и потянул за рукав приятеля. – Пойдем-ка отсюда по добру по здорову!

* * *

- За ваш же счет он над вами смеется, - продолжал Якимо наговаривать на Постума. – Мстите! Я предлагаю вам себя, принцесса, взамен того, кто изменил вам. Хранить любовь я обещаю тайно и надежно!
- Что? – опешила Имогена и стала звать слугу: - Пизано, где ты?!
- Могу ль скрепить обет я поцелуем? – наседал Якимо.
- Прочь от меня! – оттолкнула его принцесса. – Я проклинаю уши тебе внимавшие, наглец! Будь честен ты, ты эту сказку рассказал бы мне из добрых, а не грязных побуждений. Порочишь ты того, кто столь же чужд всей этой клевете, как сам ты честен! И смеешь соблазнять его жену, которой ты как дьявол ненавистен! Сюда, Пизано! Король, отец мой, если это все узнает, – сочтет, что грязный иноземец держаться может во дворце его, как в Риме у себя, в публичном доме, и скотские намеренья свои нам излагать, - так двор ему не дорог, и дочь не уважает он. Пизано!
- Счастливец Леонат!- восклицает Якимо, потрясенный. – Скажу одно: уверенность в тебе твоей жены заслуживает постоянства мужа, а блеск твоих достоинств отвечает ее доверью. Долгих лет вам счастья, супруга лучшего из всех людей своей страны! Вы госпожа его - достойная достойнейшего мужа. Молю простить! Я лишь узнать хотел, сколь глубоко вы верите в него, теперь скажу, что есть на самом деле; он чистотою жизни всех затмил; он чародей, сердца к себе влекущий…
- Как! Вы раскаялись? – удивляется Имогена.
- … Он словно Бог, сошедший к смертным! Столь благородства в душе его, что над людьми высоко вознесся он. Великая принцесса! Не гневайтесь на то, что я дерзнул испытывать вас ложными вестями; ведь это только подтвердило вам, с какою мудростью в мужья избрали вы лучшего из лучших на земле! Я испытал вас из любви к нему, но вижу,