вы над одним-единственным плачете, которому уже не поможешь…
– Ку-та-и-сец…
Хатуна выдавливает это сквозь плач и всхлипывания. Теперь понятно. Память на лица у меня не очень. Да, пожалуй, это тот мальчик, что угощал нас сегодня сладким, с которым щебетали мои девочки и флиртовали напропалую. Угомонили мальчика, замолчал певец, теперь уж никогда не понадобится Хатии телефон, который записан на бумажке. Спрятан надёжно в нагрудный кармашек халата.
Мда… орала я на них более чем громко. И несправедливо, наверно, это было, и истерикой смотрелось. А что делать? Мне они нужны были в здравом уме. Мы ещё не всех осмотрели.
Зато Нугзар справился уже, со своей бригадой. Обежали всех.
– Закругляемся, девочки, – только и сказал он, прервав меня не на полуслове даже, а на полукрике. – Живых тут нет. Милицию я вызвал, перевозку тоже. Нас с подстанции вытребовали. Там возле Дома Правительства тоже что-то было. Ехать надо…
Но уехать мы не успели. Подъехало к нам два БТРа, когда уж к машинам подошли. И ссыпались с них люди, в осточертевшем уже хаки.
Нугзара к машине прижали, руки за спину, обыскали. Нас, несмотря на протестные выкрики, тоже обыскали тщательно.
– Оружие есть? – спросили.
– Нет! – отвечали мы возмущённо в три голоса, уворачиваясь от сильных рук.
– Если найдём, ляжете рядом с этими, – жестко отвечали и нам.
А ведь Сулико выражал желание обзавестись автоматом в лихие эти времена. А ведь мог позаимствовать, пока мы ребят осматривали…
Господи, Боже мой, каждый квадратный сантиметр машины они обыскали. Я обливалась холодным потом: а вдруг!
К счастью, водитель мой оказался человеком не чёрствым, не меркантильным. Картины беды, случившейся на площади, впечатлили его. Идея об автомате, который можно было бы продать, в страшные эти минуты куда-то отступила. Он и не вспомнил. А я вот и до сих пор помню «Калашников», что выпал из руки убитого кутаисца и валялся рядом… Не соблазнился никто.
Выяснив, что угрозу в себе мы не несём, сменили гнев на милость люди в хаки. И объяснили, что сегодня ночью уходил из города Звиад Гамсахурдия со товарищи. Со товарищи, которые живы остались, а те, кто убит, они вот, перед нами. Да и в других районах города есть жертвы среди звиадистов, уходили они, отстреливаясь. И стреляли в них тоже.
***
Рассвет того дня вскрыл, обнажил язвы на теле Тбилиси, порождённые войной. Долгое время любимый всеми проспект был перекрыт, стояли БТР-ы и танки поперёк, валялись брёвна, ящики, покрышки. Ни пройти, ни проехать. В то утро, сразу по уходе Гамсахурдия и подчинённых ему войск, людей (правительство уходило вместе с президентом), проспект стали расчищать. Не сговариваясь особенно, обменявшись парой фраз буквально, всей нашей комнатой пошли наутро смотреть, каков урон. Помню, как вскинулась Мери, когда первая среди нас разглядела «раны на теле» Первой школы (или классической гимназии)… Помню слёзы, собственные, при виде гостиницы «Тбилиси» с её уникальной художественной росписью, утраченной отныне нами. Помню, как спотыкались, шагая через упавшие стволы и ветки, как стояли у БТР-а, ждали, когда его оттащат. Столкнулись с коллегами, ушедшими раньше. Почему-то хорошо помню лицо Сусанны Мнацакановой, заплаканное, опухшее от слёз, помню как горько, обречённо махнула она рукой, глядя на дыры в стенах…
Я люблю тебя, город мой. Каким бы ты не был. Мы же не перестаём любить близких, когда видим их раны; напротив, любим их в минуты уготованного им страдания ещё сильней. Только, пожалуйста, береги себя от разрушений, выстрелов, смертоубийства. Не проливай крови братской, не разрешай падать на твою землю детям твоим, заливаясь кровью. Пусть мирным будет небо твоё, солнечным и тихим день. Я хочу касаться твоих стен рукою, и пусть в стенах этих не будет дырищ, обугленной краски, а главное – нигде в твоих домах не слышно плача, не видно слёз. Я хочу видеть тебя красивым, любоваться тобой. Я так люблю, когда платаны роняют свои листья, медленно и долго, на твои тротуары и решётки у подножий деревьев. Пусть ворчат дворники, собирая эту жёлто-коричневую роскошь ещё и зимой; раздетые, оголённые стволы платанов и без того не ведают стыда, что им ворчание ленивых людей, они его не слышат. Чем меньше листвы, тем прозрачнее воздух. Кажется, он становится виден и осязаем. Я мечтаю о том, что настанет очередная, мною обожаемая твоя осень, и я вернусь к тебе, колыбель моя, Тифлис…
Я уже вижу, как Кура несёт свои воды, осенью довольно бурные, она говорлива, шумна. Она разрезает город на две половины, а мы идём по набережной, и ведём давний спор с мужем: какая лучше? Мы жуём на ходу чурчхелу, купленную у крестьянина, мы вдыхаем запахи бензина, куда же без него, но ещё и пеламуши , и винограда, что продают прямо с машин…
А на Сухом мосту, когда доберёмся до него, мы постоим и помолчим. Вспомним всё. Как уходили близкие, как они уезжали, разбредались по всему миру. Как мы выживали. Олег – продавая марки из любимейшей своей, драгоценной коллекции, и мелочь разную здесь, на мосту. Я – зарабатывая купоны чуть ли не миллионами, только без возможности что-либо на них купить. Да, было такое время, когда плакал ребёнок, и выговаривал мне: «Мама, я люблю толму и котлеты, а мы всё время едим какие-то баклажаны»…И время это последовало за гражданской войной. В Богом благословенном краю, в Грузии. Где до того всё всегда было.
До гражданской войны были и определённое благосостояние, и радость, и душевный покой. Потом их не стало. Много лет спустя, приехав в Грузию из Москвы, я услышала разговор один. Пересказывать не буду, не было в нём особой смысловой нагрузки. Но мне понравился некий эпитет, применённый моею соседкой к прошлому своему. Она сказала: «Это было до войны, во времена радостной жизни».
Берегите свою радостную жизнь. В ней может быть много такого, что не нравится. Много такого, что хотелось бы исправить, да и надо исправить обязательно. Только войной и братоубийственным кровопролитием ничего исправить нельзя. Такою дорогой идут в инферно, большой огонь или ад…
***
Жизнь расставила все точки над i.
Гражданская война официально давно ушла в прошлое. Однако она принесла горькие плоды.
Большинство истинных или мнимых «врагов» Грузии, людей с кровью, «отравленной» тем или иным образом, покинуло её пределы.
Моя Анка стирает каблуки на улицах Нью-Йорка; Самая, которая вместе с ней должна была быть принесена в жертву национальному долгу, живёт в Баку, Ира Геворкова потерялась где-то в районе Ростова-на-Дону. Гога живёт в Москве. Мы с Олегом в Болгарии, наш сын с женой Дарьей в Москве, Мери и Виола большей частью живут в Тбилиси, но их дети и внуки в Москве и на Кипре, а с ними не совсем в Грузии и сердца матерей.
Почему-то я думаю, что оставшимся дома не стало легче или лучше, когда мы разъехались…
Я выхожу на свою страницу в «Одноклассниках» или на «Фейсбуке», и с трепетом смотрю на адреса моих друзей в титульной части их собственных страниц.
Какая география! Германия. Голландия. Израиль, ещё Израиль, и ещё. США, снова США, и опять США. Болгария. Украина, ещё Украина. Россия, Россия в квадрате, в кубе… нет, пожалуй в девятой степени. Италия. Испания…
Но не Грузия, нет. Только не моя маленькая родина. Там почти никого не осталось из моих друзей. А многие из оставшихся в Грузии стоят в очереди, мечтают об отъезде.
Те, кто войну затевал, тоже заслуживают упоминания о них на этих страницах.
Эдуард Шеварднадзе. Тот, о котором пишут в интернете: «Уже через несколько недель после ухода с руководящей должности в Москве Шеварднадзе вновь приходит к власти в родной Грузии. В декабре-январе 1991—1992 годов Шеварднадзе был главным организатором военного переворота в Республике Грузия, сместившего президента Звиада Гамсахурдия и фактически остановившего гражданскую войну». Жив, здоров и невредим человек, который одним из первых среди руководителей СССР признал Беловежские соглашения и предстоящее прекращение существования СССР, подписал соглашение о передаче США акватории Берингова моря по разделительной линии Шеварднадзе — Бейкера. Принял участие в фальсификации парламентских выборов 2003 года в Грузии (за что и поплатился хоть как-то, наконец). Забавно, вот такой факт. Лидеры «Революции роз» выдвинули ультиматум, в котором говорилось, что оппозиция займёт его резиденцию в Крцаниси, если Шеварднадзе не уйдёт в отставку. Он ушёл. В какой мере его поспешный уход определился воспоминаниями об уходе Звиада Гамсахурдия по итогам тбилисской войны? Живо вспомнилось, верно, когда пришёл собственный «час икс», как выдворен был соперник. Как печально это закончилось. Эдуард Амвросиевич всегда представлялся мне человеком гибким, почти гуттаперчевым; он оправдал мои ожидания, когда ушёл.
Но в тот день, когда объявили о его отставке, мне было больно совсем по другой причине.
Я вспоминала времена, когда мандарины потеряли всякую цену и катились по асфальтовому настилу тбилисского вокзала вниз, вниз, к череде машин «Скорой», окружённых толпой плачущих родственников. Мы встречали «холодильники» из Абхазии с расстрелянными, взорванными, зарезанными мальчиками.
Я вспоминала времена, когда покупала на жалкие свои купоны одно яйцо в неделю для Саши (мальчику нужен белок!), всё остальное время он, как и мы, ел лаваш с запахом плесени. Хлеба не хватало городу, в руки давали два лаваша, а очереди выстраивались на всю ночь, и дед Павел, отец Олега, чтоб добыть его на всех четверых, лез через двухметровую ограду на территорию завода, рискуя жизнью. Не потому, что высоко, а потому, что морду набьют, если только не убьют за хлеб без очереди…
Я вспоминала, как выгоняла Олега из города, из страны. Он потерял работу. Он потерял себя, и твердил заученно, что никуда не поедет. Потому что привык ходить по этим улицам, дышать этим воздухом. Что Россия, конечно, родина, но этой Родины он не знает. А я говорила в ответ, держа его руки в своих:
– Уезжай. Уезжай, потому что мы не выживем. Мне не прокормить троих… Моих денег едва хватает на Сашу. У собаки вон весь нос облез, был чёрный, стал белый. Лежит целыми днями Ланс, на прогулку не просится. А знаешь, бобиков окрестных, говорят, на шашлыки пустили. Не знаю, насколько это правда, но и впрямь бродячих собак не стало. Уезжай, ты мне не по силам. Я устала, Олег.
– Ты никогда не говорила мне такого, – заглядывая в глаза, тревожился муж. – Никогда!
– А мне никогда и не было так тяжело, – отвечала я…
Он вернулся за нами. Многие уже не вернулись за семьями, так случалось. Вошли в иную жизнь, вросли в неё корнями. Отбросили старое навсегда.
Он вернулся в день, когда Эдуард Амвросиевич вскочил на подножку последнего… нет, не трамвая или троллейбуса, а вертолёта. Война в Абхазии, которую он принял из рук Национальной гвардии, как ранее принимал переходящие красные знамёна, завершилась. Вводом русских войск в регион. Разгромом гвардии.
Я ждала Олега, пялилась в телевизор, где об этом говорили.
На экране малюсенького «Шилялиса» разыгрывалась драма.
Шеварднадзе объявил о своей отставке. Прилетел, вышел к народу из Дома Правительства, взял микрофон и сказал. Что-то вроде того, что несёт ответственность за произошедшее, посему считает необходимым уйти.
Было
