сомнения. Олег сказал мне тогда, и стоит на том, что могли быть и русскими, и украинцами, и белорусами; да, конечно, служивый люд. Обслуживать танки и БТР-ы привычный. Были ли в строю на тот момент? Вряд ли, во всяком случае не в регулярной армии, просто наёмники, просто техники. Те, кто эту самую технику знает. Такие нужны и той, и другой стороне. И они были, будут, есть. Не по приказу идут, иногда по зову сердца или, что чаще, конечно, за деньги. Работа у них такая, и это единственное, что они могут и умеют. Куда им ещё идти?
Вот эти люди были единственными «русскими», которых я видела в той войне. Кто знает больше, кто видел: рассказывайте, я ведь не против. Я же буду говорить лишь о том, что сама видела.
Некое начальственное лицо, в белый халат обряженное, присело на переднее сиденье ведущей «Скорой», заурчал мотор. Тронулись через мгновение и мы. Девочки мои покидали Дом не без сожаления. Кусочек устроенного мира: отапливаемого, освещенного, сытого. Чуть-чуть мира посреди войны.
Дежурство продолжалось. К вечеру начался обстрел Дома Правительства нешуточный. Было несколько ранений, развезли мальчиков по больницам. Потом чуть затихло, посыпались обычные вызовы. Если не отпаивали валерианой и валокордином, если не дефицитный реланиум кололи, то димедрол-то был, шёл на «ура». Ну да, седативный (успокаивающий) его эффект ни что иное, как побочное действие. Но в данном случае такое удачное побочное! Чудное, прелестное побочное!
Часа в три ночи удалось прилечь. Грохот и выстрелы были, причём снова в значительном количестве, но вызовов отчего-то не стало. И славненько. Если очень хочется спать, сбился с ног, то спать можно под любую канонаду. Проверено. Особенно, когда Анка сопит уж носом, прижавшись к стенке. Это значит, что постель тёплая. Это значит, сейчас вот-вот согреешься, выпрямишь ноги.
Главное, свой вызов ты «поймаешь» в любом случае. Селектор не грохочет, но он пробирается в подсознание. Его слово гораздо слышнее, весомей, и кажется, что негромкий голос диспетчера бьёт молотком по мозгу, вызывая в нём эффект взрыва. Каждую клеточку сотрясает. Ужасно, когда диспетчер произносит негромко и вежливо, но настойчиво:
– Доктор Какабадзе, у Вас вызов! Доктор Какабадзе, у Вас вызов!
Чертыхнувшись, я присела в постели. Надо же, я пропустила, когда ушла Анка. Умеет она не беспокоить. Как испарилась, честное слово.
Комната пуста. Нет Мери, нет Иры, Виолы. И Анка не просто так исчезла. Значит, я пропустила новый поток вызовов, хороша. А час-то который?
Часы с подсветкой, папин подарок, ответили: шесть десять. Здорово, целые три часа украла у «Скорой», у неумолимого долга, у войны. Повезло мне сегодня.
Вылезти из-под одеяла надо, и при мысли об этом уже зубы стучат. Впрочем, надо так надо.
Что же так надрывается девочка-диспетчер, иду, иду; незачем повышать голос до верхнего регистра. Я хорошо слышу, но ведь сил никаких нет уже. Иду, иду, спустилась уже со второго этажа. Догоняет меня на лестнице Хатуна, медсестра, а где-то вдали хлопнула дверь у сестры-хозяйки. Это Хатия, санитарочка, крестница моя, выбралась. Она сегодня на ночь устроилась в бельевой. Одеяла в бельевой в нужном количестве, резервные. Свалила все имеющиеся у сестры-хозяйки на себя, теплей будет. Как она из-под вороха выбирается на белый свет только, не пойму? Хорошая девочка, крепенькая, не зря мама её в горы возила всё детство. Не задыхается и под десятью одеялами, богатырь.
У диспетчерской, топая ногами, чтоб согреться, стоит Нугзар, реаниматолог. Вообще-то я с ним не дружу. Вредный тип. Ему бы только не работать. Вот сколько раз вызвала его на помощь, столько раз получила выговор. По принципу: «Работайте, доктор, самостоятельно. Тбилисские больницы не на краю света, мы в центре работаем, купировали приступ, значит, и довести можете». Конечно, могу. Только ведь бывают случаи, когда не хочу. Для того и нужен реаниматолог, чтоб в оборудованной машине везти пациента в тяжелом состоянии. Не потому, чтоб мне лень было ехать самой. Только пациенту так лучше. У пациента шансов доехать больше. А Нугзару бы в комнате сидеть, кофе потягивать. Правильно, солдат спит, служба идёт. Дежурство он отработал, даже если вызовов не было, отсиделся.
Но он какой-то другой сегодня ночью.
– Быстрее, – бросает он мне, – долго спишь. Вызов тяжёлый. Много раненых. Говорят, есть убитые, есть агонизирующие. Быстрей!
Один взгляд на диспетчера я себе ещё позволяю. Глаза тревожные, лицо бледное. Даже огромное родимое пятно ярко-красного цвета, на всю щеку, предмет её страданий, какое-то выцветшее сейчас. Лица на ней нет, на диспетчере, вот что.
– Скорее, скорее, доктор! – говорит она. – Никого нет, видите же, только Вы остались и реаниматолог, а вызывают на человек двадцать-тридцать раненых… Держите Ваш вызов, это в район бань, Ваш водитель уже знает, слышите, машина уже заведена, я сама его разбудила…Как только появится кто, пошлю, а пока вызвала с подстанций, пусть помогут…Бегите же!
А я и так бегу. И она бежит, на ходу всовывая мне бумажку в руки, договаривая, захлопывая за мною дверь в машине. Сулико срывает с места автомобиль, несётся по Набережной. Мы едем в Абанотубани, район серных бань. Гордость Тбилиси. Место, где предаются неге, в пестроте мозаики из смальты, в клубах пара с тяжеловатым запахом помойки, зато целительного и бодрящего. Ага-Магомет-хан, говорят, в Тбилиси пришёл за исчезнувшей мужской силой, надеялся в здешней серной воде восстановить… гм, здоровье. Не получилось, за что и обрёк город разграблению. Ох, я Тбилиси люблю, радугу семицветную; сколько же баек о нём память хранит!
Светает потихоньку. Фонарей либо нет, либо разбиты, либо не горят, но очертания крупных предметов, вроде домов, уже налицо. Догорает окончательно и без того бледная зимой красавица-Луна, тают звезды. Тишина в городе, замечаю я. В городе больше не стреляют, не грохочут. Впервые за много дней я не слышу канонады, и даже одиночного выстрела нет, ни одного. Что случилось? Хорошо это или плохо?
Район бань, но не более того. Ни улицы, ни переулка, ни тупика не назвали. Не ложный ли это вызов? Хочется, чтоб был ложным. Но инстинкт не обманывает, я знаю. А было бы здорово: промчаться по тихим улицам, доехать, убедиться, что ерунда всё это, никто не умер, тишина не несёт угрозы, просто мир установился, надоело людям стрелять и убивать друг друга, устали, замирились.
***
Добрались довольно быстро. Ехать-то недалеко. Площадь перед банями, ещё темно, несмотря на быстро прибывающий свет. Нечто среднее между ночью и вечером, зимнее утро, не самое мрачное, явно будет солнце. Угадывается по тому, как прибывает свет.
Тишина оглушающая. Ни звука из окружающих зданий, не горит свет ни в одном окне. Никто не бежит навстречу, чтобы провести к пациенту, доставить доктора поскорей к ложу страдальца.
Меж тем, не верится, что спят, скорее прячутся. В самом центре площади стоит автобус. Мы сошли с машины, и рассматриваем его, не торопясь подойти. Страшно. Нет ни одного целого стекла, на асфальте вокруг тысячи и тысячи осколков, по которым и в зимней обуви неприятно идти: порежет. Из разбитых окон вылетают и развеваются занавески, белого цвета.
Даже издали видно, что водитель автобуса… мёртв, конечно. Уложил голову на рулевое колесо. Так не спят: неподвижно, безжизненно. Ещё один парень в хаки свешивается вниз головой из среднего окна, почти на корпус. Странно, что не сполз вниз, ведь он такой кабанчик тяжёлый по комплекции, должен был бы выпасть.
Надо бы обойти автобус, подойти со стороны двери, взглянуть на то, что там. Но мы застыли, оцепенели, замерли. Сулико направил подсветку на автобус с крыши нашей машины, и мы наблюдаем колыхание занавесок, блики от разбитых стёкол, слушаем тишину, от которой просто звенит в ушах.
В тишине вдруг шум мотора. Это задержавшийся Нугзар: забавно, но у реанимобиля были проблемы, не заводилась машина. Вот теперь они добрались, тормознули.
– Что стоим? – коротко бросает он. – Раненые есть?
Я опомнилась от морока, вызванного картиной из американского кино. И бросилась к автобусу, стараясь выправить оплошность. Я ведь врач, там могут быть раненые…
Через мгновение ясно: вряд ли. Мелькает в голове мысль: слава Богу, кто-то успел уйти, не все здесь расстреляны. Есть пустые места. Как будто это обязательно: автобус мог бы быть не забит. И все, кто здесь был, уже мертвы.
– Проверьте артерии, – бросает Нугзар. – Не возитесь, полна площадь несчастных…
Артерии. Легко сказать. Я оказалась впереди. Но теперь мне трудно дотянуться рукой до тех, кто лежит на полу, кто прижимается к окнам, откуда достала их пуля, пусть их и немного. Приходится переступать через лежащих на полу, чтоб дотянуться до шеи, и надо их перевернуть порой, чтоб это сделать. Надо отодвинуть в сторону чемодан с разверзшимся дном, выпростать вещи, чтоб расчистить пространство. Меня интересуют магистральные артерии, сонная обычно легко достижима, но не теперь. В полевых условиях приходилось работать, конечно, но это уж чересчур как-то. Такого сюрреализма ещё не было. Работаем слаженно, быстро, борясь с подступающей к горлу тошнотой и слезами.
Сколько их? Человек десять, не более того. Но ни одного такого, чтоб под пальцами забилась кровь. Чудное биение жизни под пальцами, такое знакомое и обнадёживающее, почему тебя нет? Они так молоды, эти расстрелянные дети, не может быть, чтоб ни один…
– Дальше, девочки, дальше, ищем живых, – командует Нугзар. – Не может быть, чтоб хоть кто-то живым не был. Не может быть. Давайте на площадь, рассредоточиваемся, ищем живых.
Там и сям автомобили, как оказалось. Я как-то пропустила их мимо зрения. Я рассредоточиваю свой отряд. Жестами.
Автомобиль у дома. Разбитое стекло боковое, через него видно нечто. Ох, читала я в детстве «Всадника без головы», любила этот роман; теперь уж любить не буду никогда. Тут вот «Водитель без головы». Я, право, не стану искать её в салоне, не могу. Без толку это, искать оторванную снарядом голову. Он не может быть живым, этот несчастный. Зря буду искать сонную артерию на несуществующей шее. Вся кровь выплеснулась из обнажённых и разорванных артерий; то-то залит труп весь густым, липким. Чёрным в этом неярком свете, и красным наверняка в самом деле.
Дальше, дальше. Отвести глаза от этого кошмара, такого я и в анатомичке не видела. Это уж чересчур, право, Господи, зачем я здесь?
В этой машине всех расстреляли, ничего особенного. Живых нет. «Ничего особенного», потому что способ смерти несколько уже привычный. Не столь страшный.
Громкий плач, с очевидным посылом на перерастание в большее, на вой какой-то, раздаётся невдалеке. Плачет крестница моя, Хатия. Плачет так, что сердце разрывается, право…
Бегу к ней. Застаю её над трупом молодого человека. Хаки само собой, и маечка тоже. Беретка в сторонке валяется. Бронежилет на нём, который не спас. Причина смерти: ранение в голову, огнестрельное. Вон сколько крови натекло. Только не первый он сегодня…
Да что же такое сегодня с ними? Куда это годится? С санитарки что возьмёшь, она ещё не медик. Но чтобы плакала Хатуна, прошедшая огонь, воду и медные трубы?
– Прекратите сейчас же! Что это такое, вы на службе! Ищите живых, всё остальное потом. Может, кого-то спасти можно, может, многих, а
