взглянул на Ляльку, веселую, счастливую и до того красивую, так сильно похожую на свою фотографию, что сердце неистово забилось, а низ живота свело. Все эти месяцы разлуки я беззастенчиво пользовался ее образом. К нему мысленно обращался в поисках утешения. Именно благодаря идеальному образу моей жены, что безмолвно стоит на столе фотографией, я выжил – не дал сгубить себя в угаре пьяном. Потому что верил: однажды она вернется, и мы заживем по-старому.
Иван, засмеявшись, встал.
А я остался с тревожной мыслью – а вдруг она сегодня со мной, чтобы сказать, что уходит теперь навсегда. Поймал ее взгляд. Она взглянула и отвернулась. И это движение охладило мой пыл. Между нами по-прежнему висело предательство – злое чудовище невероятных размеров. И унижение - оно прожгло в моем сердце дыру. И подозрение - я не тот мужчина, которого она в кумиры придумала.
Выпили и еще…. Развязались языки.
Разлад в нашей семье стал главной темой застолья.
Ляльке бы сейчас досталось, но я решил ей прийти на помощь.
- Один очень умный человек сказал: никогда не оглядывайся назад – просто оставь прошлое позади и найди что-то лучшее в настоящем.
- Уж не Гончарова ли? – съехидничала жена, и я стал объектом порицания.
Никогда еще за свою ложь не получал я награды выше.
В минуту уединения она сказала:
- Спасибо, Мыгра.
И бросилась в мои объятия, как самое уютное место на земле. А я зарылся в сладостный запах ее волос. Коснулся губами ее губ, и от печали перехватило дыхание. Это был сон - это просто не может быть правдой! Лялька в моих объятиях! Я прижал ее изо всех сил. Потом взял в ладони ее лицо и упер наши лбы.
- Не думал, что сегодня увижу тебя.
Перецеловал ей брови. Тронул губами ее переносицу; легко, словно бабочка, черкнул по ресницам; едва-едва, словно шепот, коснулся губ – снова и снова.
- Что ты делаешь?
- Забираю тебя в себя. Жаль мы в гостях.
Снизошло умиротворение. Я не стану таким, как все. Никогда не стану, потому что открыл и вобрал в себя истинную красоту. Всю оставшуюся жизнь готов нести ее в себе - обжигающую, как сокровенная тайна, и хранить ее так же доблестно, как мальчиш Кибальчиш военную тайну.
- Я тебя никогда не забуду, Оля Крюкова, - снова прильнул к ее губам.
И снова почувствовал вкус печали. Она поглотила меня, но вдохнула надежду.
Наши сердца бились в унисон.
- Давай будем думать, что сегодня мы первый раз встретились.
- Мыгра, - дрожащим голосом прошептала она, - ведь я тебя тоже очень люблю….
Двусмысленно это «тоже» – то ли она любит, потому что я люблю ее, то ли любит своего Куликова и меня тоже?
Больше она не могла говорить – из глаз ее брызнули слезы. А потом ее прорвало. Лялька никогда в жизни так не ревела (по крайней мере, на моей памяти) – до икоты, до того, что больше вообще не могла издать ни звука.
Тем не менее, в ванную постучали:
- У вас все хорошо?
Пушнинкова, которая теперь Иванова, быстро все сообразила – обняла Ляльку, усадила за стол, принялась потчевать:
- Успокойся – вы не все еще растеряли.
Стуча зубами о край стакана, Лялька сказала:
- Я бы предпочла, чтобы выбор оставался за мной.
Наверное, не для моих ушей. Но я присутствовал, и молчать было унизительно:
- Понятно тогда, почему ты замуж пошла. Чтобы обеспечить свободу выбора – под родительской опекой не разгуляешься.
- Ты о чем? – жена удивленно вздернула бровь.
- Все о том же.
- Вот знать бы, кто и когда посеял зерна сомнения в души ваши! – воскликнула бывшая свидетельница нашей свадьбы.
- Подробности любопытны? – я, кажется, начал хамить.
Сергей налил в рюмки, поднял свою и сам поднялся:
- Не могли бы вы поспорить где-нибудь в другом месте и в другое время?
Дамы не обратили на него ни малейшего внимания.
- Есть идея получше, - поднялся я. – Пойдем на балкон: пусть душу отводят.
- Это верно! – друг мой прихватил со стола бутылку.
Неожиданно Лялька схватила мою ладонь и прижалась к ней лбом – из груди ее вырвался всхлип, напоминающий мяуканье котенка.
- Прости меня! Я веду себя идиотски.
- Вот тут никто спорить не станет.
Тем не менее, когда, попрощавшись с Ивановыми, сели в такси, спросил жену:
- Ты куда сейчас?
Она наклонилась к водителю:
- ЧПИ, ДПА….
Возле общаги студенческой вышла, помахала рукой:
- Спасибо за приятный день! Уверена, ночью тебе меня будет не хватать.
- Вряд ли, - вздохнул и пожал плечами. – Мне сейчас на работу.
И направил такси к проходной.
Следовало бы заскочить домой, переодеться, собрать тормозок - время позволяло. Но, покурив и подумав, вошел в проходную.
Цех, как говорит Иванов, торчал!
Впервые за время моей работы здесь ничто не звенело, не скрежетало, не визжало, не трещало и даже не выло. Где-то женщины пели тихо. Не хватало расстеленных для пикника одеял и вкруг веселящихся людей. И разговоров. Мне так хотелось услышать ответы на свои вопросы.
- Эй, мастер!
Я вздрогнул и обернулся.
Слесарь-сборщик Куликов, «хлюзд, отхаренный в туза», обольститель моей жены стоял за спиной. У нас была причина ненавидеть друг друга – повисло тягостное молчание. Потом он сказал:
- Бардак на киче. Переходи на нашу сторону –в авторитете будешь.
Мне показалось, что я ослышался.
- Ты всерьез?
- Всерьез, – Куликов вытер пот со лба рукавом футболки.
Меня осенило: вот почему в цехе тишина – бригады бастуют.
- В будке народ, - подсказал Куликов.
В конечном итоге все сводится к одному: стадный инстинкт непреодолим, он дремлет в каждом человеке, готовый вспыхнуть в любую секунду. И не имеет значения, по какому поводу толпа всколыхнулась – инстинкт есть инстинкт. Но я был мастером и знал, что должен делать на производстве в любой ситуации: главное для меня - это безопасность людей. Поэтому вошел в будку мастеров, куда набилась большая толпа, и закрыл за собой дверь. Вошел и руки скрестил на груди, надеясь, что выгляжу так же круто, как мне это кажется. Но….
Под ногами был твердый пол, но, казалось, качается палубой – так много мата и брани из многих глоток да сразу, услышал я первый раз. Что за люди передо мной? Может, кто-то кого-то ножом убил в пьяной драке, жену забил до смерти дома или избу спалил с живыми людьми – им теперь сам черт не страшен, потому что терять уже нечего. Как говорится: ужас, мама – куда я попал? Но….
Но я выстоял, вытерпел, откашлялся, нервно сглотнул и готов был вести диалог.
Они продолжали орать и махать руками, но никто не решался смотреть мне в глаза.
Наконец, дали возможность вымолвить слово.
- Как вы думаете – чем это кончится?
- Как говорится, никак не думаем, - ответил Костя Кузьмук.
И бригадир Григорий покачал головой:
- Понятия не имеем.
- Так зачем же народ подставляете?
Кто-то крикнул:
- Мы требуем сюда представителей администрации завода, профкома и парткома!
- Кого-то послали за ними?
Бунтари переглянулись.
- Мы сказали начальнику цеха.
- А тот? – пытал я.
- Поди узнай….
- Пойду и узнаю, - решился я.
- Тогда тебе лучше поспешить: в конторе сейчас директор, - сказал за моей спиной Куликов. «Хлюзд, отхаренный в туза», должно быть - филер у бунта.
На моих глазах черная «Волга» отъехала от двухэтажной конторы цеха.
Собрался с духом и постучал в дверь начальника – потом открыл и вошел.
Ник. Ник. Чугунов сидел за своим столом и тупо смотрел перед собой. Если бы я вошел в кабинет десятью минутами раньше, то застал на его месте генерального директора и героя соцтруда Самарина Михаила Тимофеича – его мат и ругань, а еще знаменитый удар кулаком по столу, от которого на толстенном канцелярском стекле трещины разбежались. Теперь наш начальник, его заместители и прочие инженерно-технические работники цеха душевно переживали высокий визит.
Не дождавшись «добра» на свое «разрешите?», вошел и пристроился на свободный стул. Гена Шабуров кивнул на меня:
- А вот и зачинщик.
- Знаешь, что творится у вас на участке? – поднял на меня взгляд Чугунов.
- Знаю, - ответил, глядя ему прямо в глаза, - но это вина не моя.
Крюков Валера сидел и грыз ноготь, таращась на пол у себя под ногами, совершенно не обращая внимания на мой настойчивый взгляд.
Повисло неловкое молчание.
Николай Николаевич шумно вздохнул – орать после директора очень непросто. Поэтому он сказал холодно и негромко:
- Вас поставили бомбы делать, а вы кренделя выделываете. Значит так, ШабурОв, забирай свою братию, и чтобы духу вашего на заводе не было.
Гена ссутулился и зажал ладони между коленями.
- Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, - добавил Чугунов.
Наш старший мастер молчал, но был сплошным комком нервов. Казалось, он просто пышет негодованием. И еще - что у него сейчас случится сердечный приступ.
Это замечаю не я один.
- Успокойся, - едва слышно сказал старший мастер механического участка Пушкин Боря, - это решается не здесь.
Начальник цеха смерил его взглядом, но промолчал.
Гена вцепился руками в колени.
- Чего сидишь? – голос Чугунова напрягся. – Встал и нах... отсюда пошел. Я хочу, чтобы поняли все: здесь производственный цех, а не цирк шапито, и заказ у нас оборонный.
И снова Шабурову:
- Ты помнишь, в какой стороне дверь или тебя нах.. в окно выбросить?
Гена встал и поплелся к двери. Я встал и поплелся следом.
Женька Перфильев встал и сказал:
- Мне в туалет.
Подался за нами.
В туалет мы вошли втроем.
Гена пристроился к писсуару:
- Доигрались в инженеров, сукины дети!
- Да хрен че он сделает! – беспечен был Женька. – Подумаешь, выгнал из кабинета. Сам там последний день обитает.
- Тебе не мешало отрезать язык.
- А тебе прикусить, - усмехнулся Перфильев. Однако щеки его раскраснелись от злости – у него было такое выражение лица, какое бывает у подростков, которые хотят показать взрослому, в данном случае старшему мастеру, что о нем думают: мол, распоследний ты неудачник и трус, а мне не указ.
Ситуация расставляла всех по своим местам.
В цех на участок мы с Геной вернулись.
Народ притомился – без работы тоскливо, а начальства все нет.
- К какому решению пришли наверху? - Гену спросили.
Прощальная речь стармаса Шабурова была краткой, но выразительной:
- А пошли вы впиз….!
Более он ничего не сказал – собрал из ящика стола личные погремушки и, сильно сутулясь, побрел по проходу на выход. Но, казалось, душа его еще карабкается по крутому и скользкому склону надежды, уповая на то, что к завтрашнему дню, возможно, вся его жизнь переменится к лучшему.
- Мастер, может, ты нам правду расскажешь, что там, в конторе у вас происходит?
Что им сказать?
- Я, парни не в шабашЕ – ни там, ни здесь: я сам по себе.
- А Гена куда? Неужто прогнали? За что?
- За глупость мою.
У меня не было причин испытывать неловкость, тем не менее, лицо мое вспыхнуло.
- А правда заключается в том, что цеху поставили план, который нормальной работой не выполнить. И они растянули рабочее время с восьми до двенадцати часов, прихватив выходные, без компенсации отгулами или зарплатой. Даже отпуска в этом году запретили. И об этом вы смело можете ставить вопрос на любом уровне – вплоть до суда.
- А ты куда?
- А я домой.
Брел и с тоскою думал: нет, в лейтенанты Шмидты я не гожусь - разве только в сыновья. Чувствовал себя отвратительно. Когда с Лялькой расстались, досада была, а теперь – полное опустошение.
Флюра догнала:
- Ты тоже домой?
- С работы прогнали.
- А я отпросилась – у нас девичник в общаге.
- Народ
