Поздняя любовь

столом, часто вставала, чтобы видеть глаза всех учеников, ходила у доски и по рядам. Все ее передвижения заворачивались сложными траекториями, шли через этот угол у окна и в нем же заканчивались восторженным стоянием под гитарные признания барда в любви то ли арбатским переулкам, то ли самому себе, сумевшему найти красоту в неудобном для жизни многолюдном и многошумном городе.
Попытки понять идею его песен настораживали Игната. Если бы Игнат прочитал только что вышедшие тогда якобы исторические романы булатного барда, он бы уже нарисовал на нем червоточину и не удивлялся бы тому, что в 1993-м тот не просил милости к обманутым бунтовщикам, а наслаждался их расстрелом. Жил бы этот романтик во времена Христа, непременно кричал бы: «Распни!»
Вообще с недавних пор Прянишникова бесили талантливые шуты, остановившиеся в уровне развития на самолюбовании своими непогрешимыми мыслями. Никакой культуры они не поднимали, а только сетовали на ее упадок, благодаря которому и плавали на поверхности, зарабатывая деньги. Да еще надувались от собственного величия, готовые лопнуть, не разобравшись в извечном противостоянии цивилизаций и принимая западные ласки за искреннее признание их талантов.
Раздражение приносило пользу. Пытаясь его объяснить и зная, что все идеи давно уже сформулированы, он любил искать точные формулировки тому, что раздражало, и часто их находил.
«Не всякий Пушкин», например, в него попало точно. Без этого он бы не почитал стихи Ю. Мориц, хотя ему несколько раз это советовали. Один из товарищей, например, рассказывал, как его мама и ее седые подруги мучились над виршами для мемориальной доски хорошему человеку, пока не догадались обратиться за мыслями к Мориц.
Но слова другого, даже товарища, — это только слова, надо было попасться самому. «Бард со смаком» попал Прянишникову прямо в яблочко. Пришлось читать. Почитав, он не разочаровался. Бабушка Юнна была умнее него:
«И одного усилья над собою
Достаточно бывает иногда,
Чтоб чудно просветлеть и над собою
Увидеть, как прекрасна та звезда,
Как все-таки прекрасна та звезда,
Которая сгорит с моей судьбою.»
«На грани выдоха и вдоха есть волна,
где жизнь от видимости освобождена,
упразднены тела и внешние черты,
и наши сути там свободно разлиты.»
«Любови к нам - такое множество,
И времени - такая бездна,
Что только полное ничтожество
Проглотит это безвозмездно.»
Русской он признал Мориц сразу, хотя слово «безвозмездно» укололо еврейским мотивом. Заменить бы на «бесполезно». Но это была чепуха, на которую не стоило обращать внимания. Главное было в другом. Он нашел еще одного человека, который высоко держал планку…
От стихов Мориц Пряничников вернулся в класс, где ничто не прерывало завораживающий сознание тихий монотонный лад модного барда. Глаза притихших учеников отзывались на торжествующие взгляды учительницы, и это сильно воодушевляло Галину Васильевну на дальнейшую работу по посвящению провинциалов в тонкие материи интеллигентской борьбы за личную свободу и правду в грубом тоталитарном обществе.
С некоторыми продвинутыми классными активистами она разговаривала полушепотом о двух борцах с говорящими фамилиями Солженицын и Сахаров, - замолкая и покашливая, когда близко к ним оказывались непосвященные в тайну, вроде Игната. Эти разговоры ему были неинтересны. Но он часто вертелся поблизости, потому что положил глаз на журнал, который передавался через учительницу из рук в руки.
- Галина Васильевна, я хотел почитать, а ребята мне не дают. Вы их так просили, - подошел, наконец, Игнат к учительнице после урока.
Прянишникову показалось, что он услышал свой нетвердый голос и увидел себя: восточные скулы, неаккуратно выдвинутый из лица нос, большие уши среди неаккуратных кудрей – странный несформировавшийся юношеский облик. Внутри него шевельнулась струнка боли, напомнившая, как он не любил просить, надеясь, что ему предложат сами, и с каким трудом тогда переборол себя.
В журнале с голубой обложкой, который ребята ему разрешали только полистать, был напечатан роман неизвестного ему писателя, - что-то необычное и стоящее. Произведение было с предисловием Константина Симонова, которого Игнат уважал за «Живых и мертвых», рекомендованных соседом-фронтовиком, допустившим Игната в свою домашнюю библиотеку. «Живых и мертвых» Игнат прочитал в пятом классе, когда осилил все толковые книжки, которые можно было взять с маминой помощью из городской библиотеки, и узнал, что интересную литературу, как и дефицитные продукты, надо доставать.
Не любив просить, Игнат и не умел этого делать, так что Галина Васильевна не сразу сообразила, что нужно Игнату. Ему показалось даже, что он увидел сначала тень испуга на ее лице, а потом явное облегчение и привычно разгладившиеся морщинки, когда она поняла.
- Конечно, конечно, - сказала учительница. – Я тебе дам сейчас первый журнал, мне его вчера вернули, а второй номер придется подождать, на него целая очередь образовалась. Впрочем, пока прочитаешь первый, очередь подойдет.
Игнат прочитал журнал в тот же вечер, а потом недели две ждал продолжения истории про город Ершалаим, про уставшего от земной жизни правителя и про господина дьявольских сил, посланного проверить, смогли современные земляне состояться людьми, как было задумано в высших сферах, или продолжают оставаться рабами своих желаний, которыми так легко манипулировать?
Стремление побыстрее дочитать помогало Игнату преодолевать робость и учиться говорить с незнакомыми людьми. Галина Васильевна назвала ему двух ребят и девочку, записавшихся читать роман. Все они были незнакомцами из двухгодичников, и к каждому из них Игнат смог подойти и попросить ускорить чтение. Девочка даже уступила ему свою очередь, поверив, что Игнату хватит одного вечера и ночи, чтобы вернуть ей книжку. У девочки была узкая сумка, из которой журнал трудно доставался, а когда достался, то вместе с посыпавшимися на пол ручками и парой тетрадок. Игнат поднял одну далеко отлетевшую тетрадку с загнутыми страничками, которые как будто нарочно раскрылись в его руках. Пока девочка собирала мелочевку, он успел разглядеть почерканные вычисления, жирно наведенные формулы и рисунки нетвердой рукой, среди которых были угадываемые контуры мужского органа в опущенном и поднятом состоянии. Девичьи рисунки смутили Игната: телесные соблазны уже томили его грудь, но признать законность подобных поисков в существе противоположного пола он был не готов.
Дольше всех очередников журнал держал парень из десятого «д», который научил Игната не хватать вечером первый попавшийся кусок батона, а выбирать вкусную горбушку. Ожидая книгу, Игнат каждый вечер специально пересекался с ним на раздаче батонов. В интернате была такая традиция: за пару часов до сна из столовой приносили большие кастрюли с нарезанными на три части теплыми румяными батонами. Проголодавшийся народ собирался в вестибюле школы и, дождавшись отмашки, весело набрасывался на хлеб.
- Водички попьем, хлебушек в животе размокнет, вот и наелись, - живо и не совсем справедливо объяснил Игнату раздачу батонов долго читающий парень.
А Игнату традиция понравилась. Хоть потолкаешься со всеми, кто здесь учится. А какой вкусный запах у недавно испечённого хлеба!
Впрочем, и учивший жизни парень больше красовался. Иначе не прибегал бы вечерами в вестибюль. Ведь были такие, кого Игнат в веселой толчее не видел…
К месту или нет, но Прянишников вспомнил, что не поехал на юбилейную встречу однокурсников: хвалиться ему было не чем, знать, какими стали ровесники, – неинтересно, а другой цели сбора он не видел. На другие подобные встречи, - в первую свою школу, например, - он тоже не ходил по тем же причинам. Ему было достаточно встречи выпускников интерната, на которой он присутствовал давным-давно, когда учился в университете, и которую помнил.
Большой актовый зал университета был полон. Спрятавшиеся в задних рядах студенты разгадывали, кто есть кто среди главных действующих лиц в президиуме, первых рядах и попеременно выскакивающих из зала на сцену убеленных сединами и лысых ученых и преподавателей. Лица эти вспоминали какие-то трогающие их истории, представляя себя школьниками и заводясь полагающимися моменту эмоциями. Они много чего весело и долго рассказывали собравшимся – и про батоны, наверное, тоже. Впрочем, из всего услышанного хорошо Игнат запомнил только гимн, который старые дядечки и тетеньки довольно дружно исполнили хором в конце встречи:
«Привет тебе, о ФМШа!
Бесспорно, ты всегда прекрасна!
Твои четыре этажа
Всегда светить нам будут ясно!..»
Слова гимна пару дней крутились в голове Игната, как крутятся, обманывая сознание, рифмованные песенки ни о чем.
<…>
Эх вы, друзья! Поощряли Мишку, похваливали, а потом, когда пошла крупная игра, бросили. Сами утекли, а парня оставили прикрывать отход. Пропал бы он, если б не отец. Да и не известно еще, что с ним стало. Не просто так Коран запрещает азартные игры…
Линии в ночи переменились, и хохлы теперь стали фоном и спрятались за студенческими воспоминаниями Прянишникова. В них он почти жил, а с хохлами спускался, как по реке, течение которой не осилить, пока не выплыл на бережок к Тарасу Бульбе.
Красивы украинские ночи, душевны украинские песни, щедра украинская земля. Мила украинская вольница русскому сердцу. Но слишком уж ветрена, нетерпелива до любезной ей легкой жизни. Если бы еще смогла она придумать свой особый путь. Так не придумала ничего лучше того, что «моя хата с краю». А хитрецы тут как тут. И обнимут, и пожалеют. И посоветуют одной быть. То турки обманут, то поляки. То цивилизованная Европа. То оплот демократии. И всегда в незалежной найдется красавец, заглядывающий на чужое добро. И должен будет брат исправлять предательство брата дорогой ценой. А несчастный отец - вразумлять неразумных своим горем и своей смертью.
«Ще не вмерла Украина», - это трогает душу за те же струны, что и «пощады никто не желает». Но разве пощада не выше жертвенной гордости? Ведь «не жертвы хочу, а милости».
Смерть за идею имеет смысл тогда, когда идея согласна с промыслом, прочувствована каждой клеточкой, когда она своя, родная, как у Тараса Бульбы.
Колмогоров (5)
Перебирая и расставляя по местам старые картинки, Прянишников снова подошел к сильному в юности стремлению избрать себе друга, и к тому, как судьба то ли давала ему на это надежду, то ли обманывала его.
Стремление дружить занозой сидело в голове Игната, пока он не женился.
Таким другом ему мог стать молчун Саша из летней школы. Или дагестанец-абитуриент. Или упрямый Лебедев. Или Мишка, если бы не его картежный выбор.
Много раз, меняя комнаты и общежития, Игнат присматривался к новому соседу, надеясь обрести товарища, но все у него оказывалось не то и не так, как он себе представлял. То, что его математический запал оказался слаб, он приписывал, в том числе, и не состоявшейся в его жизни дружбе.
Дружбу и творческий импульс Прянишников связал, прочитав воспоминания о Колмогорове. Он и раньше слышал о необычной дружбе А.Н. Колмогорова и П.С. Александрова, бывших вместе до смерти. Об их общем загородном доме, общих увлечениях,