Поздняя любовь

квартирах по соседству в профессорской зоне главного здания университета, - с разными интерпретациями их взаимных чувств. Но теперь он прочитал выдержки из писем, - и не только их писем друг другу, но и к ученикам, и писем учеников учителю, - и многое ему показалось честным и состоявшимся, - дружба, в том числе.
Состоявшаяся дружба как творческий толчок – это было понятно Прянишникову. Он бы не стал спорить с тем, что несостоявшаяся дружба и несостоявшаяся любовь тоже может быть сильной встряской и дать импульс к творчеству. Но эту возможность смело отдавал западу, - все то, что было вопреки, ему никогда не нравилось.
<…>
Гуляя, Игнат несколько раз пересекался с Колмогоровым, которого неспешно вел под руку один и тот же аспирант, судя по возрасту, или докторант, судя по опекаемому им человеку.
За шесть лет московской учебы Игната Колмогоров сильно сдал. Говорили, что он почти ослеп и не мог работать. Внешне все так и представлялось и, казалось, прогулка старого с малым должна была вызывать в Игнате одну жалость, - но нет, она трогала другое. Несколько раз он ловил себя на том, что бессознательно менял свой путь и шел за ними, пока не соображал, что уже неприлично приблизился. Тогда Игнат останавливался или отворачивал в сторону, и продолжал следить за удаляющейся парочкой взглядом.
Высокий молодой человек наклонял голову к старику, вслушиваясь в произносимые им слова. Даже на самом большом расстоянии чувствовалось желание Колмогорова говорить, и то, с каким трудом даются ему слова. И чудилось, как через его страдания с божьей помощью возникает и дрожит незримая и негласная связь этих разных людей, держащихся за руку, начинающих понимать друг друга без слов и создающих общими усилиями то особое и манящее других людей состояние любви, которое Прянишников понял только взрослым человеком, связав его с благодатью.
Теперь Прянишников сам стоял на пороге старости и, как любой разумный человек, допускал, что и ему предстоит перед смертью пострадать. Он верил, что сможет смириться и превозмочь рассудком свои страдания, если они ему суждены, но очень не хотел для себя такого урока.
Думая об этом, он снова и снова вспоминал, как гулял по Москве, прощаясь со столицей, и как неподалеку прогуливался, прощаясь, Колмогоров, и вместе с подкатывающим к горлу комком жалости по ушедшему человеку, чувствовал его, как живого.
Прянишников давно уже не любил тягу людей рассматривать старые фотографии и вспоминать, как кто когда выглядел. Ведь изменчивая внешность – это только оболочка человека. Память о нем остается и хранится другим невидимым образом, который доступен душе без искусственных приспособлений. Всех близких себе людей он воспринимал силой чувства, без фотографической точности, - зачем она нужна? Близкими ему были не только родные, но и те, у кого он чему-то научился, пусть даже эти люди и не подозревали об этом, как Колмогоров, или жили в другое время, как Пушкин или Толстой.
Примеряясь к Колмогорову по воспоминаниям учеников об учителе, Прянишников нашел не только подтверждение восприятия людей по духу, к которому пришел самостоятельно, но и много формулировок, подходящих старым ощущениям прячущегося от людей Игната и теперешним своим невысказанным мыслям. Его покалывало в сердце и тогда, когда читал, и теперь, когда вспомнил про пережитые Мировым страдания неразделенной дружбы и ответ учителя, расставляющий чувства ученика по своим местам.
«Если бы существовал лучший мир, где люди собирались бы вновь вместе с умершими для вечной жизни, то у каждого там была бы соответствующей длины неделя, в течение которой он один день проводил бы с самим собой и Господом Богом, а остальные по очереди с каждым из этих в самом деле бывших ему на Земле близких людей…
Но на Земле люди бывают обуреваемы страстями и чувством собственности и не удовлетворяются такими тихими радостями. Они желают получить другого «в собственность». Матери в этом отношении не менее требовательны, чем любящие по законному праву супруги или осуждаемые любовники.
К счастью, эта потребность во «владении» когда-либо кончается. В этом смысле все человеческие отношения, как бы в принципе (и в самом деле) они ни были по существу «вневременны» и «абсолютны», - преходящи» .
Почему Колмогоров заложил Мирову страничку с рассказом Томаса Манна, в котором обычные люди занимались своими обычными делами, переживая чувства, соответствующие этим делам, и не имея времени подумать о душевном устройстве и распознать страдания призванного им помочь в этом и не замечаемого ими должным образом Тонио Крегера? Хотел сказать, что жаждущий и рожденный для любви Крегер не стремится получить в «собственность» школьного товарища или красивую подружку? Что он ищет человека, - почти как Диоген, за тысячу лет до него гулявший по городу днем с зажженным фонарем, - но также не находит, направляя данную ему энергию в творчество? Или что дружбы в западном мире не существует?
Ведь попавшие в библию знаменитые слова апостола Павла коринфянам, – они будто из другого источника, они как инородное тело, как цветок чертополоха среди рассаженных по линейке и одинаково подстриженных кустов роз.
«1 Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий.
2 Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто.
3 И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.
4 Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится,
5 не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,
6 не радуется неправде, а сорадуется истине;
7 все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.
8 Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
9 Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем;
10 когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится.»
Откуда это в книге, научившей разделять и властвовать?
И не из-за этой ли книги укоренившееся в Колмогорове неприятие церкви и веры богу, несмотря даже на искренне верившего в бога своего друга Александрова и на признания возможного существования иного и лучшего мира в своих письмах?
Конечно, он не мог не признавать существования иного мира, мысля системными категориями. И не просто так указывал на случайность как попытку познания явного мира в условиях отсутствия надежного знания о надсистемных управляющих факторах. Взаимосвязь случайного и детерминированного была одной из тем его последних работ. Много раз он подчеркивал закономерность случая и, любя Пушкина, должен был знать определение случая как орудия провидения.
Но в его жизни была состоявшаяся дружба и было много творческих импульсов, - и все они исходили от милосердия, поддерживаемого церковью больше на словах, чем на деле. Мог бы он дружить и творить, если бы принял церковь и ее версию веры?
«А что любить и «излучать усвоенную» нами «манеру жить и видеть вещи надо на всех окружающих», а не на одного «избранного друга», это, конечно, верно, и я это знаю, так же, как и то, что особенно трудно бывает излучать что-нибудь такое на окружающую нас Веру Архиповну <…> В защиту же «избранного друга» <…> скажу только, что по собственному опыту знаю, что наша человеческая любовь происходит по образцу некоторого индуктивного процесса: любовь к данному «избранному» человеку, в котором действительно на каждую черточку его существа радуешься и в котором всякое проявление красоты человеческой воспринимаешь, порождает такую большую радость и освобождает такую большую «энергию любви», что эта радость ни во что другое не может перейти, как в любовь ко всем людям и ко всему миру – пусть несовершенную, но такую, на которую данный человек способен. А этот проблеск универсальной любви дает новый толчок к любви индивидуальной и т.д. Но я положительно утверждаю, что единственная возможность для меня хоть немного приблизиться к решению трудной задачи <…>, это – чувствовать в себе так много любви «к избранному другу», чтобы имея эту любовь и происходящую от нее радость, стыдным и мелочным делалось бы <…>, если у тебя на кого-нибудь (хотя бы на Веру Архиповну) любви и радости не хватает. Если люди научатся радоваться, они сами собою научатся и любить, потому что невозможно радоваться всей душою – и в то же время хоть к кому-нибудь (хоть к Вере Архиповне) относиться не по-человечески. А радоваться легче всего и проще всего – имея «избранного друга»…
Между прочим, удивительно, что <…> у германцев <…> мне часто приходилось слышать фразу «такой-то ist mein Freund» в гораздо более серьезном и определяющем смысле, чем в других местах. Не знаю, существовало ли это понятие в еврействе – мне, кажется, там типичны эти бесконечно разветвленные родственные отношения, и само собой разумеется, что определением отношения двух людей является указание на то, что он мой <…>»  
Последнее замечание этого письма хорошо иллюстрирует понимание дружбы на западе с учетом важных там прав собственности. Поскольку владение человеком подразумевает и физическое обладание им, неудивительны и сочиненные по этой кальке мифы о дружбе Колмогорова и Александрова.
Действительно, как будет мыслить воспитанник западной культуры, вживаясь в образ ученых, покупающих один дом на двоих, счастливо в нем живущих и организующих вокруг себя мир, не похожий на окружающий? Как он расценит любимые ими до старости мальчишеские многокилометровые походы зимой и летом в одних трусах или шортах, не обращая внимания на публику? Или непременное желание залезть в любую погоду в любой открытый водоем? Или их взаимно воспитанные художественные вкусы?
Поставив себя на место любого из этих ученых, он естественно представит собственное поведение и собственные устремления к обязательному физическому обладанию, без которого священное право владения в отношении другого реализовано быть не может. И нарисует очередной миф о русской душе, равный по правдоподобию мифу о Михаиле Булгакове, основанному на статистическом знании о малой вероятности излечения людей от наркотической зависимости с выводом отсюда источника вдохновения писателя.
Две заповеди (6)
Ночь раскололи яркие огни и звуки никогда не засыпающего большого города.
Все дороги вели в этот город, его нельзя было обойти, с ним невозможно было проститься, как бы этого не хотел и как бы не стремился к этому Прянишников.
Притяжение города приподняло его голову с подушки и развернуло к окну, заставляя смотреть на залитые искусственным светом дома и небоскребы, дороги и мосты, на фабричные здания и заводские трубы за заборами с колючей проволокой и глазками видеокамер, на подъездные пути, на нескончаемые складские территории вдоль них, на темные дворы, скверы, парки и воду одетых в гранит рек и каналов, - даже знакомые районы, представшие в ночном освещении и, вдобавок, своей изнанкой, казались Прянишникову неживой и холодной выдумкой, а вся ночная картина города, наложенная на