КРЕСТ НАШ? (киносценарий. Фильм третий) ФЕДЯ.

выше и перед нами предстает огромное, летнее поле, по обеим сторонам
                    которого - два конных отряда. Два непримиримых воинства.
                    Камера уносит нас на другую строну поля, к "красной" коннице.
                    Молодой, красивый командир. Начищенные до зеркального блеска сапоги, туго перетянутая ремнями талия.
                    Фуражка с высокой тульей из под козырька которой выбивается лихой чуб с ранней сединой.
                    Командир вынимает из ножен шашку. На клинке, у самой гарды - гравировка:"За храбрость! От Командарма
                    Блюхера." Вбрасывает шашку в ножны. Достает из седельной кобуры карабин "Мосина", вкладывает в его
                    магазин патроны, доставая их из поясного подсумка. Закончив с карабином, достает из поясной кобуры -
                   "Наган", вкладывает в гнезда его барабана патроны.
                    Рядом с командиром - знаменосец. Расчехляет красное полотнище.
                    С другой стороны - мальчишка-трубач. Картинно сидит в седле, оперев о бедро трубу-корнет.
                    Камера движется вдоль строя. Кто-то, как и командир - снаряжает, проверяет оружие, кто-то туго бинтует
                    ногу своего коня, кто-то просто курит.
                    Разноликие и разномастные. Вон - группа то ли тунгусов, то ли монголов, в пестрых одеждах, вон - отряд
                    китайцев, с косичками, в сером, с длинными пиками и тяжелыми саблями - секачами.
                    Вон - несколько кавказцев, в папахах, в черкесках с газырями и кинжалами на витых поясах.
                    И, совсем уж экзотическая группа польской шляхты в накрахмаленных рубахах и опереточных "гусарских"
                    ментиках. Совершенно не похожи они на "угнетенных" пролетариев.

                    Камера возвращается к отряду Лесина.
                    Кто-то, как и командир, проверяет, снаряжает оружие. Тяжелые и надежные японские "Хино", изобретенные
                    еще в Эру Мэйдзи и поставляемые Семенову Антантой. Кто-то бинтует ногу своего коня, кто-то просто курит.
                    Разноликие и разномастные...Вот группа то ли Таджиков, то ли Узбеков, в пестрых халатах и кривыми
                  "арабскими" саблями. Вот группа Китайцев в сером, с длинными пиками и тяжелыми саблями-секачами.
                    Вот несколько офицеров - Каппелевцев. В черных мундирах и с черепами на рукавах. И совсем уж экзотически
                    смотрится - японский, конный Самурай в черном кимоно, деревянными щитками - наплечами и тяжелым
                  "двуруким" мечом за поясом.
                   
                   Камера поднимается над полем.
                   Мальчишка-горнист трубит в свой "Корнет".
                   Оба отряда вскакивают в седла.
Короткий женский стон: - А-ахх!
                   Две конные лавы двинулись друг к другу.
Высокий и чистый женский голос: - А-а-ааа!
                   Врубились отряды друг в друга.
                   Камера поднимает свой объектив к небу.
Высокий женский голос: - А-а-а-а... (кажется, вот-вот зазвучит Ave Maria...)
                   Но, нет - тишина.
                   Объектив камеры обрушивается на землю.
                   Все кончено. Поле усеяно павшими и раненными.
                   Камера лихорадочно "ищет" Лесина.
                   Вот он! Уже на другой стороне поля.
                   С высоты всадника, втыкает шашку в землю. Тяжело спешивается. Из под фуражки с надвое
                   до самого околыша, с разрубленной тульей - струйка крови. Устало сбрасывает с коня седло,
                   проверяет - цел ли конь. Ласково треплет коня за уши, отпускает пастись.
                   Вынимает из земли шашку, вытирает пучком травы, вбрасывает в ножны.
                   Чувствует кровь на лице, снимает фуражку. Вынимает из тульи, разрубленную пополам,
                   стальную, кованную пластину. (спасла казака старая казачья хитрость) Отбрасывает.
                   Вынимает и целует отцовский крест.
                   Вынимает револьвер, переламывает ствол, высыпает стреляные гильзы.
                   Прячет револьвер, вынимает из седельной кобуры винтовку. Приклад разрублен надвое.
                   Вынимает из магазина два оставшихся патрона, отбрасывает винтовку, ищет глазами по полю
                   знакомый силуэт "Арисаки". Находит. Идет к ней, перешагивая через павших.
                   Поле, от края и до края, усеяно женщинами: Русские, Китаянки, Казашки, Тунгуски...
                   Знакомая Лесину картина. Перевязывают раненых, закрывают глаза павшим.
                   Лесин выдергивает из груды тел винтовку, проверяя, передергивает затвор.
                   Совсем рядом, красное полотнище знамени, накрыло как саваном - командира и мальчишку-трубача.
                   Только рука, с окровавленной шашкой и другая - еще совсем детская, так и не выпустившая
                   свой "Корнет"...
                   Лесин широко и размашисто крестится, с минуту стоит, наклонив голову, отдавая дань павшим
                   Поворачивается и замирает.
                   Неподалеку, молодая женщина, сбросив с себя платье, рвет исподнее на бинты-ленты, пытаясь
                   прибинтовать, приладить почти отрубленную руку воина, крепко держащую шашку.
                   Женщина почти обнажена.
                   Но, не нагота ее, неожиданная на этом поле а слова ее, заставляют Лесина выпустить из рук винтовку.
Плач Женщины: -
                   Что же вы, мужики с собой делаете?
                   Кто така, эта мировая пролетария?
                   Как принесла она тебя на это поле?
                   Аль приголубила-приласкала она слаще меня?
                   Али плохо тебе было, меня любить-баловать?
                   Детишек своих холить-пестовать?
                   Хлеб растить. нас кормить,
                   Молодух ублажать, стариков уважать?
                   Свадьбы-праздники гулять-праздновать?
                   Аль, для того тебя мать выносила,
                   Выкормила и вырастила?
                   Подмогой в трудности,
                   Подпорой в старости?
                   Чтоб сгинул ты во поле широком,
                   В стороне далекой?
                   Воронью в радость,
                   Шакалью в сытость...
Воин: - ( На секунду очнулся, тянет руку к обнаженной груди женщины) Мама...(затихает)
                   Кака, така - мировая идея
                   Тебя привела сюда,
                   На смерть лютую,
                   На погибель безвестную...  (закрывает глаза воину, оставляет ладонь на его лице)
             
                   Голова женщины скорбно опущена.
                   Так и застывает все:
                   Затянутый ремнями и широко открытыми глазами - Лесин.
                   Яркое пятно савана-знамени позади него.
                   Полуобнаженная женщина, на коленях, перед павшим воином.
                   Тишина.
                   И в этой тишине полукрик-полушепот Лесина: - Понял я, Никита...

                            Театр.
                   Ложа Никиты.
Лесин: - (вцепился в руку Никиты) ...Понял! Любая пуля, на любой войне, попадает в женщину и ребенка!
Никита: - (С трудом отдирает пальцы Лесина. С невольным состраданием) А потом что было?
Лесин: - (помолчал) Потом Харбин был. Я там на сахарном заводе работал. Не сладко но жить можно. Наших там много осело. Купцы, заводчики, казаки...Строиться начали, торговлишка пошла, то, се... Потом чувтвую: Китай краснеть начал. Ну. я-то знал уже чем это заканчивается. Пояс с отцовскими золотыми "десятками" на себя, револьвер в суму да в Манчжурию. В Далян. Слыхал?
Никита: - (кивает. Видит, что старик ему не верит) Да, знаю! Дальний, Порт-Артур...В конце сороковых китаю отдали.
Лесин: - Вот-вот! Только я конца сороковых дожидаться не стал, в 36м выкупил свою ненаглядную...Она в матроском кабаке официанткой работала. И сюда, к родственникам.
   Здесь лавку купили, ресторанчик в складчину (помолчал. Как бы самому себе) Все бы ничего да детей нам Бог не дал...А мне тошно здесь было, хоть волком вой! (скрипнул зубами) Едят не по-нашему, пьют не по-нашему, спят не по-нашему...Живут не по-нашему! Веришь: Я о горбушке черного, ржаного мечтал! Запах его по ночам снился...Ну...И начал я ее поколачивать... (помолчал. Удивленно) Они же, Японки, совсем как наши. (с болью) я ее бью а она ночью приползет, разбитыми губами шепчет:"Реша, ты меня бей, бей, мне не борьно... Ришь бы тебе рекче было." (стонет, обхватив голову обеими руками. Продавливает комок в горле большим глотком "Саке", прямо из бутылки.) Так и умерла в сорок втором. В великой вине, что отцом меня не сделала.
Никита: - Одному трудно было?
Лесин: - Не, не трудно...Тоскливо. Лавку продал, ресторанчик родственникам оставил. Мне одному много ль надо? Стол да постель. (помолчал) Ну, может еще циновку, если от стола до постели не доползу.
  Ваши в сорок третьем, Гитлера на Волге погнали а здесь, народ, как взбесился! Все - "Самураи", "Камикадзе", Воины! Мальчишки себе повязки на лоб повяжут, в войну играют. Веришь, по неделе из дома не выходил. (видит, что Никита не понимает) Ну, я-то - Русский! Как увидят, за камни да за палки...(вдруг тоненько скульнул, потирая когда-то ушибленное плечо) Больно! (помолчал)  Потом, правда полегче стало. Американцы пришли, Ваши.
Никита: -  А наши что здесь забыли?
Лесин: А, они "ленд-лизовский" металлолом Американцам возвращали. Я сразу нужный всем стал. Я же и английский знаю.
Никита: - А в театре как оказался?
Лесин: - (впервые улыбнулся) Ну. это еще "та" история! Лет десять тому, иду я по улице. Просто так, никуда. Вдруг слышу - русскую песню поют! Я - туда! Ресторанчик маленький...А там Японцы, которые у нас в плену были, по пятницам собираются. Они же из плена Русскими вернулись.(видит Никитино удивление) Ну! Едят ложками, поют по-русски, матерятся! Водку - стаканами а потом друг друга "за грудки". смешно, ей Богу... Посидел, послушал а потом не выдержал и подпел. Эту:"По диким степям Забайкалья..." Знаешь?
Никита: - Знаю.
Лесин: - (удивленно) Знаешь?  
Никита: - (поет) Где золото роют в горах...

                      Камера показывает правую ложу.
                      В ложу возвращается Префект.
                      Жена что-то говорит ему, показывая биноклем на Никиту.
                      Префект кивает головой, выходит.

                      Ложа Никиты.
Лесин: - А главный у них там - старый Тадано. Он у вас лет пять в плену был. Больницы строил, школы. Он, как меня услышал, так и не отпустил. У него театрик свой был -"Кабуки". Знаешь?
                       Никита кивает.
А потом сын из Америки, с учебы вернулся, решили этот театр строить. Ну и я переехал. Сторожу, дворничаю...Живу, помаленьку.

                                  Заканчивается антракт.
                       Возвращается в свою ложу Префект.
                       Поднимается занавес. Прожектора высвечивают сцену.
                       Никита смотрит спектакль, одновременно наблюдая за женой Префекта.
                       Она искренне переживает то, что происходит на сцене.
                       Смеется, негодует...Вот она резко выпрямляется. По ее щеке катится слеза, отбрасывая такие же
                       лучики, как и бриллианты в сережках.
                       Это на сцене: "Наташа" с обваренными ногами, в боли, предает "Ваську-Пепла"...
                       Префект отвернувшись и сняв очки, украдкой вытирает глаза.

                       Занавес опускается. Прожектора гаснут.
                       Никита поворачивается к старику.
                       Лесин дремлет, опустив голову на грудь.
Никита: - (трогает Лесина за плечо) Все, старик, конец. (видит, что Лесин проснулся) Я не знаю ваших, японских традиций но надо, наверное, поблагодарить Тадано?
                       Лесин пожимает плечами, встает,