от дальнейших уговоров.
Так и замолчали вопрос обращения грека Хезиода к Господу иудеев. Первая попытка Саула проповедовать оказалась неудачной…
Как тронулись, отец занял внимание грека вопросом, который Саула, собственно, волновал мало. Как и на каких условиях будут давать жрецы деньги. Грек объяснил.
— Как возьму деньги, возьму на год. Вот если сто талантов[17] возьму, десять отдам в конце года вместе с долгом. Это если я от лица своего возьму, да еще дадут ли. Общине дадут на лучших условиях: те сто талантов вернем, да еще шесть добавим. Хотел бы выпросить у верховного жреца условий, какие только стране ставят. Когда война, или другая какая беда. На сто талантов каждых полтора таланта лишних вернуть. Вот когда бы так, не знал бы ваш Хезиод беды, и жил бы он в Эфесе, возле Артемисиона, услышь меня, о Партенос, услышь!
Оглянулся грек на этих словах на Саула. Испуганно так. Поперхнулся тут сам Иувал, подавился смешком…
Город встретил их шумом и криком, столпотворением вавилонским на улицах. Верхняя Агора[18], ее Базилика, куда стремился отец со своими торговыми делами, Пританий[19]…
Глаза разбегались; уши от окриков, от стуков по мостовой копыт, грохота повозок — глохли.
Хезиод, в отместку Саулу за приступы кашля, одолевавшие в дороге, видимо, поспешил припугнуть.
— Здесь, в Притании, в совете городском, ныне живут куреты. Не стал бы я, мальчик, при них говорить всякое… ну то, что норовишь ты высказать…
Выяснилось, что куреты служат Артемис. Они, когда исполняют свои священные танцы у алтарей, впадают в экстаз. И тогда страшны, неуправляемы. Обиду Артемис отмстят в мгновение ока, и лишь на взмах кинжала продлится жизнь обидчика. А еще сторониться надо тех, кто служит в Храме Гестии[20], богини домашнего очага.
— Вот он, Храм Гестии, — указал грек. — Пританы жуют зелье, что сводит с ума. И, танцуя, идут к Артемисиону. Не стал бы я попадаться им на глаза, да в Таргелии, да с твоим лицом… Им объясняй, не объясняй, что имеешь гражданство римское, да принадлежишь к фамилии Павел, раньше убьют, потом узнают!
Лицо Саула действительно выражало нечто вроде презрения. Правда, он его не ощущал, а изображал. Трудно презирать все это. Эти дома, эти площади, от которых идут прямые улицы, эти великолепные фонтаны, этот огонь, отблески которого рвутся наружу из Храма Гестии. Все, что казалось таким смешным и сказочным в пересказе учителя-грека, таким игрушечным в сравнении с тем, что составляло веру отцов, вдруг ожило, обрушилось на него! Нависло над ним, вознеслось! Он, Саул, не может презирать, он скорее подавлен всем этим. И ему страшно, только выказывать страх не хочется. Тревожно…
Но как не выказать презрения, когда грек хвастается такими глупостями! И город-то назван по имени амазонки Эфесии, подруги, возлюбленной Андрокла, сына правителя Афин. И никогда не имел даже стен крепостных вокруг.
— Что, пожалели трудов и денег выстроить? — съязвил Саул. — Одни веревки вокруг Артемисиона, чтоб оградить «чистоту» вашей Артемис? Это наивно, да и просто смешно!
— Кто поднимет руку на эти храмы? Кто станет сражаться с самой Воительницей? Богатый город, несметно богатый, и надеется только на стены храмов своих во имя богов, что их прославляют, да на мудрость властителей своих. А ты не пожимай плечами, мальчик, вот приходил сюда лидийский Крез[21] когда-то, взглянул на то, что ты называешь «наивностью жителей», на то, что седьмым чудом света объявлено. Восхитился! Сказал: «Радуйся, Великая!», преклонил колени возле Артемис, целуя ноги ее. А потом повернул назад, не преминув внести денег в храмовую казну.
Саул состроил усмешку, недоверчивую, ироничную. Это разобидело грека вконец.
— А что до вашего Иерусалима, мальчик, так у него и стены были, только перед всеми падали, кто не пришел! Говоришь, повсюду твой Бог, так что, он спал в те времена?
Ужаленный в самое сердце Саул потерял дар слова. Иувал взглянул с укором на соседа, нахмурил брови, сосредоточился, готовясь дать достойный ответ. Никогда Иувал не отрицал чужих достоинств, но и свое, отчее, не дал бы порочить.
Грек почувствовал, что сказано лишнее, смутился. Не следовало вести борьбу с ребенком еще почти. Ни к лицу ему, Хезиоду, с мальчиком тягаться. Только, сказать по правде, мальчик тоже не из обычных детей, коль скоро уважение к старшему не считает обязанностью своей. Вот как давился хлебом, что протянул ему давеча Хезиод. Словно он, Хезиод, скверной какой поражен, нечистотой.
Но в это самое время отвлекло внимание всех троих явление для Саула странное.
Обходить пришлось греку яму, с решёткой над ней, да коня, ведомого под уздцы, провести стороною. Наклонился он и плюнул вниз, сквозь решетку. И пробормотал нечто из того, что не повторишь вслух, по крайней мере, Саулу точно нельзя, отец такого не примет. Не поймет, он и сам не сквернословит, и Саулу не позволяет. Пошел и Саул, обходя стороной яму, и наклонился над ней. А в яме — человек! Оборванный, грязный, тянет руку, мычит…
Рванулся мальчик в сторону, как стрела, выпущенная из лука Артемис. Спасибо, ухватил его отец, а то бы ударился Саул. Да и неизвестно, остановила бы его стена дома, уж такую он набрал вмиг скорость!
— Не торопись, сынок! Да не бойся ты! — закричал ему грек. — Этот уже ничего не сделает, его не бойся!
Уткнулся Саул в грудь отцу, да еще и глаза зажмурил.
— Что это? Зачем, зачем? — бормочет.
— А затем, что в яме неспроста сидит человек, — назидательно отвечал грек. — Если в яму бросили, значит, убил, значит, изнасиловал. Нет ему прощения. И ты не бегай, а лучше сделай так, как все люди. Плюнь на того, кто презрел законы! Видел ты мрамор, испещренный надписями? Ты все статуи разглядывал, оно конечно, статуй тут много, да не они тут главное. Законы изложены там, на стене. А этот, что в яме, он против пошел. Против того, что написано…
Не стал Саул плеваться. Бочком, бочком и дальше. Чтоб не видеть, не слышать. А лучше бы и не думать, но как такое забыть?
— Наш Закон дал нам Всевышний через Моше, — не преминул отметить Саул, хотя бы для того, чтоб вызвать вдруг умолкнувшего грека на разговор. И скрыть свой страх. — Что же такое закон Эфеса, если ты говоришь, что он создан людьми? Зачем соблюдать такой закон? Много тут ям, наверное, не может быть совершенен людской закон, не станут его блюсти…
— Когда бы ты был внимателен, да не вертел головой по сторонам, а читал, ты бы увидел. Там, над сводом законов, была надпись. Для наших богов. Там сказано: «Боги, если вы хотите вмешаться в наше правление, вы можете это сделать, ибо вот наши законы».
Ох, многое мог бы сказать Саул обо всем этом! Но в этот день все менялось стремительно. И череда событий меняла намерения, не позволяла сосредоточиться на чем-то одном.
— Ну, добрались, — сказал отец. — Можно сказать, мы дома.
— Артемис Мелисса[22]! — сказал грек. — Вот это — дома?!
Да уж, домом для Саула подобное сооружение быть не могло. Не знал Саул подобных домов ранее. Познакомился он с ним подробнее попозже, но волнение грека, несомненно, имело под собой основание, в чем они и убедились, когда их впустили в дом. Достаточно было Иувалу назвать себя, постучав в маллей[23], и вызвав тем самым привратника. Пустили через двустворчатую дверь, украшенную накладками из золота. Грек не преминул потереть руками, убедиться в характерном блеске металла. Отдернул руку под насмешливым взглядом привратника. Вошли в дом, слыша за собой, как закрываются засовы, щелкают бронзовые репагулы[24]. Оробели слегка гости.
Большой, коринфский, с шестнадцатью колоннами вокруг имплювия[25] атрий. Пол мозаичный, и мозаика непростая, не галечная, а из тессер[26]. Как потом объяснил отец Саулу, рисунок, выложенный на полу, был ничем иным, как картиной битвы при Иссе, а загляделся Саул на самого Александра-воителя. В Эфесе, благодарном царю за вновь отстроенный Храм, встретиться с живописью, его прославляющей, можно повсюду, от дома до Артемисиона включительно. Стены атрия не побелены, как обычно, и даже не фресками украшены, а опять же мозаикой. Слева — сцена охоты, и охотница, похоже, сама Артемис: невысокая, стройная девушка, с медного оттенка кожей, высокая грудь и тонкая талия, бедра широкие и округлые, ноги стройны, короткая туника их почти не скрывает. Длинные темные, но не черные, волосы опускаются на точеные плечики. Веет от облика неженской силой, несмотря на грацию и определенную хрупкость. Может, потому, что натянула она лук, и стрела, кажется, вот-вот вылетит, звеня, и совершенно точно, что не минует она цели. На правой стене нет живописи из мозаики, только отделка мозаичная. Множество ниш в ней выдолблено, а в них — лица, и скульптурные бюсты. Как объяснил потом отец, в нишах этих помещаются посмертные маски предков, да и бюсты их изображают. Родословная семейная, одним словом. То-то Саулу стена та не понравилась, отвернулся он от нее сразу. Потолок в атрии деревянный, но не простой: с кассетонами[27], образованными перекрестом балок. Вьется рисунок по дереву. Виноградная лоза. Ягоды золотом покрыты, а стебли из слоновой кости.
Из солиума[28], стоящего в центре, возле имплювия, вдруг послышался голос.
Ошеломленные гости вздрогнули. Занятые разглядыванием стен и потолков, они и не заметили хозяина дома. А он того стоил, между прочим.
— Привет! Рад видеть тебя, Иувал. Благодарю за преданность, я понимаю, что путь был дальним, дорога пыльной, усталость неимоверной. Ну, когда бы не надобность, не звал…
В солиуме сидел, а впрочем, не сидел, а восседал, старец. Волосы короткие, седые, орлиный нос, впалые щеки, глубоко посаженные светлые, очень яркие глаза. Небесно-синие, пронзительные, Саул даже поежился, когда они остановились на нем. Патер фамилиа[29] Павел умел не понравиться…
— Это — сын, я полагаю? Похожи. Что же, юноша. Быть может, и ты послужишь семейству Павел, как дед твой и отец. Принудить не могу, могу лишь сказать, что это большая честь. А как ты ее оценишь, это мы увидим. А ты, человек с лицом грека и торговца, что так часто совпадает, какому счастливому случаю, я, собственно, обязан твоим появлением в моем скромном доме? Иувал, кто эта твоя тень?[30]
Объяснений Иувала патер фамилия слушать почти не стал. Грек, пораженный как домом, так и иронией хозяина, вообще на объяснения был неспособен, стоял красный, переминаясь с ноги на ногу.
— Хорошо-хорошо, довольно того, что он с тобою, Иувал. В доме кубикул[31]предостаточно, одним гостем больше, одним меньше, какая мне разница? Ты нужен мне завтра. Отдыхайте, я отдал распоряжения. Балинея[32] ждет вас. Еду можно будет спросить в коквине[33], и поесть у писцины[34] с веридарием[35]. Боюсь, мой триклиний будет слишком мал для троих, таких важных, гостей…
Он соизволил улыбнуться своей, на взгляд Саула, неуклюжей шутке. Впрочем, этот человек не нуждался в чужом одобрении, во всяком случае, одобрении своих скромных гостей. Чувствовалось, что он снисходил к ним, и этого, с его точки зрения, было довольно. По-своему, он был даже гостеприимен.
О них заботились. Им дали помыться. Им принесли еду. Еду, к которой пристрастный Саул не смог придраться. Их кормили с учетом иудейских вкусов. Поджаренная рыба, овощи к ней. Из мясных блюд мелко рубленная птица, голубь.
Значит, были отданы определенные распоряжения, и не значило ли это, что хозяин
