Произведение «Апостол Павел. Ч. 1. Очищение. Гора Хорив. Глава 10.» (страница 1 из 5)
Тип: Произведение
Раздел: По жанрам
Тематика: Роман
Темы: апостол павелАравия
Сборник: "Апостол Павел".
Автор:
Баллы: 6
Читатели: 1201 +1
Дата:
Предисловие:
Наконец, важно и с пониманием собственного величия взошло над горою солнце. И показалось Саулу, что розово-черным было оно. Потому что черною была верхушка горы.
Гора с почерневшей, будто бы сожженной и оплавленной верхушкой, с самой высокой из рядом стоящих…
И вспомнилось ему из Дварима:«Вы приблизились и стали под горою, а гора горела огнём до самых небес, и была тьма, облако и мрак»[24].
Кааб, указавший ему на гору, тоже не оплошал. Эхом откликнулся он на мысль Саула, словно продолжив, но уже вслух:
— «И говорил Господь к вам из среды огня; глас слов вы слышали, но образа не видели, а только глас; и объявил Он вам завет Свой, который повелел вам исполнять, десятисловие, и написал его на двух каменных скрижалях»[25]…
Потрясения Саула продолжились в тот день.

Апостол Павел. Ч. 1. Очищение. Гора Хорив. Глава 10.

Глава 10.

Если тебя позвало в дорогу, будь уверен: не скоро она закончится. Во-первых, в ряде случаев возвращаются домой, и это уже другая, еще одна дорога, как ни крути. А-вторых, очень многие люди, познав ее, обнаруживают, что лучше всего, полнее всего, они живут именно в дороге. И тогда она вообще не заканчивается для них никогда. Вернее, они, закончив одну, спешат открыть для себя иную. А в конце концов, что есть жизнь: не дорога ли? Одна длинная, извилистая, лишь местами прямая, полная открытий, свершений, радостей, но также опасностей и бед дорога…
Большое путешествие Саула начиналось дорогой в Эфес. Потом был Иерусалим. Потом Дамаск. Теперь путь его лежал в Аравию.
Он, правда, еще не знал этого. Когда он открыл глаза, впервые после своего падения с крепостной стены Дамаска, над головой его было звездное небо. Слышен был бой адуфы[1], не очень громкий, впрочем, а цитра[2] вела мелодию. Тихую, спокойную мелодию выводила цитра. Казалось, не человек играл: окрестность, упокоенная ночью от дневных забот, сама пела, музыка лилась от звезд, рождалась ветерком, и большая желтая луна в небе подпевала им негромко. Пахло костром; впрочем, порывы ветерка несли с собой откуда-то и гораздо менее приятные запахи верблюжьей мочи и пота. Болела спина, саднила кожа на ноге. Коснувшись головы, поморщился Саул: в области темени набухла, выпятилась шишка; и рана на голове была, пусть небольшая.
Он с трудом потянулся и сел.
Никто не обернулся в его сторону, из чего Саул сделал вывод, что и не ждали его возвращения в мир, а значит, давно он лежал в забытьи.
Да, были шатры, и он лежал подле одного из них; был и очаг невдалеке от его шатра. С десяток людей, может быть, чуть более, окружили очаг с дымящимся на нем мясом. Пятеро мужчин, остальные женщины и дети. Были и верблюды, устроившиеся на песке в стороне от шатров. И музыка не почудилась ему. Двое мужчин играли, и нежным голосом, что показался Саулу похожим на лунный, подпевала им молодая женщина.
Он пошел к ближнему очагу, где были люди.
Луна светила ему, а блики костров добавляли красок в ее сонное сияние. Мужчина лет многих, с убеленной седою бородой возлежал на песке, опираясь левой рукою на возвышение из одеял, оглядывал довольно свое семейство. Четверо окружавших его мужчин чертами лица напоминали его самого, но возраст их был разным, от сорока до двадцати лет. Старуха, чье лицо избороздили морщины, а щеки провалились, чей голос отображал ее сварливый нрав, пыталась занять внуков. Распределяла работу между ними.
— Руки болят? — ворчала она на прелестную девочку лет девяти, что пожаловалась на пальмовый лист, оцарапавший руку. — У меня они болят всегда, и уж давно, и не сгибаются совсем. Когда бы ни это, могла бы я и сама сплести корзину из пальмовых листьев, у меня это всегда получалось быстрее, чем у других женщин. Учить тебя сложнее, чем делать самой, а ты слушай меня, слушай, тяни сильнее, рук не жалей…
Малыш лет пяти-шести попытался вывернуться из-под левой руки бабушки. Маневр не удался, несмотря на то, что правой рукой она в это время помогала внучке подтянуть ветку пальмы. Женщина ухватила мальчика за шиворот, и держала крепко. «Даром, что руки болят», — усмехнулся про себя Саул.
Еще не пустыня, еще не самое ее сердце. Но подступы к ней. Большой желтый шар и мириады светящихся точек поблизости, нависшие над головой. Запах мяса, жарящегося на костре. Негромкие звуки музыки и пения. Гомон женщин, что-то трущих, чем-то звенящих невдалеке, понятно, что к мясу будет что-то еще, ими приготовленное. Здесь пахнет еще и приправами, от которых кружится голова. Очень хочется поесть, донельзя, до головокружения. Саул не знал этого, пока не вдохнул запах приправ.
— Вот и видно, что ты мужчина. Вот как старая пальма, которой двести лет, будешь стоять одиноко в пустыне, ненужная никому, они все мужские, что одинокие…когда не научишься работать, говорю тебе, никому ты не будешь нужен!
Саул подошел к костру, протянул руки к огню. И сказал всем: и старцу, что был патриархом семьи, и его сыновьям, что прервали игру и что вертели мясо над костром, и молодой женщине, что пела и почему-то закутана была так, что не только фигура скрыта полностью в складках широкой одежды, но и лицо прикрыто. И старухе, и женщинам в сторонке, и детям, что от удивления и любопытства привстали с открытыми ртами, всем, и луне, и небу, что смеялось звездами, сказал:
— Мир вам!
И услышал пожелания мира в ответ.
— Располагайся, мой гость, — сказал тот, кто звался Каабом, и действительно был отцом и патриархом семьи, как и думал Саул. Будем есть и пить скоро, готово почти, с благословения Всевышнего. Гость посылается Богом. А ты, кроме того, послан мне Георгием. Значит, свят вдвойне.
Саул прилег на расстеленную у очага циновку из пальмовых листьев, напротив старика. Чудно смотрелось лицо Кааба сквозь языки костра. Пылали глаза, борода светилась красным. Стар уже, правда это, но какая-то старость крепкая, какая-то сила не по возрасту. Вот луна стара, звезды стары, и что? Та же в них сила и мощь, как во дни сотворения мира.
— Почему вы не играете? — спросил Кааб у сыновей. — А ты, Дина[3], радость сердца моего, почему молчишь? Спой мне! Не знаешь, сколько дней дала судьба, мало ли, много. И ты не вечно будешь моею. Я уйду, ты останешься. Пока я тут, пой мне, Дина.
Женщина запела. Снова куда-то проваливалось сердце Саула. Небо радовалось звездами снова. Луна сияла ярче…
Женщина, что была женою Кааба, смотрела недобро на Дину. Оставила внуков заботою, малыш тут же воспользовался, потихоньку отполз по песку и направил свой бег к другому шатру, к другому огоньку. Не видела и не слышала бабка ничего. Тоска глубокая и горечь читались в лице, в опущенных плечах. Но и усталость от них. Ото всего на свете усталость страшная. От работы, от ревности и одиночества своих на старости лет, от того, что должна все равно нести опостылевшие годы и заботы на плечах…
И ощутил себя Саул частью мира, в котором праотец Авраам жил. Он видел шатры, он видел убеленного сединами старца, видел его сыновей, их жен и детей, и наложницу видел он, и жену, что тосковала от близости соперницы; и широкие складки одежды, когда встала наложница, обрисовали ее высокий, упругий живот. Женщина носила под сердцем плод последней любви Кааба…
И началась странная жизнь Саула: вне определенного времени, вне определенного пространства.
Жилище кочующих людей было устроено просто. Плотная ткань из козьей шерсти, черная, лишь у шатра Кааба синего цвета, но не у погонщиков верблюдов и не у рабов, и не у других членов его каравана, растянутая на шестах, вот и весь дом. Укреплялся шатер веревками, что завязывались на клиньях, вбитых плотно в песок. Делился таким же куском ткани на две половины, мужскую и женскую. Очаг устраивался вне шатра, а иногда внутри его, когда дождь или холодно; но уж тогда на мужской половине. Топили сухими ветками или навозом.
Кааб жил в своем синем шатре отдельно с женщинами своими, Адассой[4] и Диной. Остальные делили свой ночлег между шатрами. Приходилось Саулу спать то под одной крышей, то под другой. Спали на подстилках из той же грубой ткани, что неплохо была знакома Саулу, прямо на песке или земле, как уж случалось.
Каждое утро кто-либо из членов семьи, мужчин, раскачивал шест, пока он не падал. Ткань, что давала сень семейству, опускалась, свертывалась в тюк и под мышкой переносилась на седло верблюда. На пустом месте, где каждый только что чувствовал себя как дома, ничего не оставалось, кроме маленького очага, который еще дымился некоторое время, но скоро гас при сиянии солнца.
Погонщики и рабы взнуздывали лошадей, мулов и поднимали верблюдов. Дети и женщины усаживались в повозки. Мужчины взвивались в седла. Начинался долгий, утомительный дневной переход. Ели в дороге немного, пили и того меньше, только по необходимости, когда невмоготу. Начнешь пить, так не сможешь уж и остановиться, а запас воды не бесконечен, и дети более всех уязвимы, когда жара, вода всегда и прежде всего — младшему. Закрывали лица от солнца, скрипел на зубах песок.
Зато вечерами, когда располагались на покой, в особенности под пальмами в оазисах, начинался не просто отдых. Он был благословением Божьим для всех, вечер трудного дня.
Вечерами собирались все у очагов. Саул был гостем Кааба, и потому очаг Кааба был и его очагом.
По-разному бывало. Кааб любил, чтоб молодая его женщина была рядом. Довольно было женских рук, чтобы подать, приготовить, убрать и расстелить. Дина предназначалась для утех. И любования ею тоже. Она радовала сердце старика, да и тело его тоже наслаждала ласками Дина. Трудно было, верно, троим под одною сенью шатра. Ассада изводилась. Она была женою, и матерью сыновей Кааба, и свекровью, и бабушкой, всеми чтимой. Муж не изгонял ее от себя, и во всех делах житейских слово ее было первым. Дина же молчала днем и покорно сносила все приставания Ассады, все ее попреки. Молча поднималась, когда говорили ей: «Оставь нас», молча выходила из шатра, в повозке занимала свое место. Голова ее вечно была опущена долу. Часто и слезы выступали на ее глазах, но и только.
А вот ночью Ассада лежала где-то в стороне от ложа, что было ее ложем когда-то по праву; все стоны, все вздохи, все удары и отступления, вся эта игра, которая теперь ее не касалась, слышна была ей и видна при желании. Поистине, то было пыткой для ревнивого сердца; Ассада жила и дышала ревностью, злобой…
Саул слышал, как бранила она Дину.
— Иаиль[5] ты, проклятая ты, а муж мой — Сисара, что вошел к ней в шатер, упился ласками бесстыжей, и убит был ею… Знаю я, что уж готовишь ты колья, чтоб вбить ему в голову. Думаешь, родишь сына, станешь главной у нас? Праматерь Сарра, на что была женщина избранная, редкой благости и святости, а уж выгнала от себя Агарь с приблудышем. И я выгоню. Вот погоди! Кааб мой горяч, и то, что между ног у него, часто над головой начальствует, только не вечно это будет продолжаться! Сколько не стони ему ночами: «Еще! Еще!», только рано или поздно надоест. Возьмет другую, я расстараюсь…
Да, по-разному бывало, и все же часто играли сыновья Кааба, Йехояким и Йехояхин, и пела Дина.
Как чудесный шатер, из ткани нечеловеческой выделки, расстилалось над пустыней звездное небо. Пела Дина, Саул воспарял…
Саул не был жителем северной страны, который вечно видит между собой и светилами облака и туманы. Но и такого неба он не знал раньше. Только кристально чистое пространство отделяло его, созерцающего бесконечные миры, от неба. Душа его, душа человека, рожденного из праха, глядя на эти миры, стремилась и сама из своей земной оболочки. Бесконечность Божья виделась ему в пустыне, он видел в ней Храм того, который создал и засветил эти миры.
Говорят, кто в пустыне не почувствует Божьего голоса, тот не знает Бога. А Саул Бога знал и познавал все больше.
Вечерами ели по-настоящему сытно, впервые за день. Кааб любил пальмовое вино, мог пригубить его, мог и выпить изрядно, но последнее редко. Пили для удовольствия своего, понемногу, под разговоры.
Кааб любил рассказывать то, что когда-то рассказывал ему собственный отец, вот такими же вечерами, у такого же костра. А отцу — дед, а деду — прадед…
— Адам[6] познал Еву[7], жену свою; и она зачала, и родила Каина, и


Оценка произведения:
Разное:
Реклама
Реклама