Потом повозись на ней, сделай ей ребенка, получи свою радость. Потом возьми свое дитя на руки, вдохни его запах, пойми, что пришел в жизнь для того, чтоб ее продолжить. Вырасти дитя, будь строг с ним, в Законе Моисеевом пусть дышит и живет. Потом скажешь: вот теперь я могу учить! Теперь я мужчина! Будто не знаешь, что учить может лишь тот, кто знает. Ты не знаешь и половины, даром, что учен…
Саул отмахивался; злился Кааб.
— Оставь, — говорил ему Саул, оставь. — Быть может, так надо, как говоришь ты. Но некуда привести мне женщину, нет у меня своего и шатра над головой, нет денег, чтоб кормить ее и одевать; чтоб все это было, надобно вернуться мне домой, к матери с отцом. Я не хочу.
Кааб недовольно качал головой, пытался возразить. Но Саула уже и не остановить было. Рвались мысли, которые думал и передумывал он по сто раз за день.
— Я думаю лишь о Нем. О том, зачем Он встретил меня на пути, зачем обратил. Я не могу проповедовать во имя Его; много таких, как я, в Иерусалиме, но то ученики Его. Много и в других городах, вот в Дамаске. Только запретно мне благовествование во имя Его: кто-то не верит мне, как недавно обратившемуся, другой за мной гоняется, как за преступником. Нет мне возврата ни домой, ни в Иерусалим, и даже в Дамаск. Не знаю я, что следует мне делать; а ты хочешь, чтоб еще и женщину я привел; тогда и вовсе не буду знать, все запутается окончательно и бесповоротно. Мне бы понять, зачем я Ему, когда я совсем не первый среди всех. И как стать первым?
Каабу вот это было понятно. Он хотел быть первым среди соплеменников, когда налаживал безопасное продвижение караванов в пустыне. Он хотел быть первым, когда брал женщину в любви. Он хотел быть первым, когда шел в Иерусалим из дальних мест своих, совершая алию. [16] Наморщив лоб, смотрел он на своего друга и гостя, с которым был уже бок о бок несколько месяцев. Он хотел и пытался помочь.
— Для меня, — сказал он вдруг взволнованно, — после Господа, — лишь Моше. Его слушал я всю жизнь, и тебе советую. Хочешь быть первым, спроси у того, кто знает. Я, когда только начал ходить с караванами, только учился оберегать и сохранять добро свое, пошел к тому средь детей Исава, кто знал это дело лучше. И просил помощи и совета; это понравилось язычнику. Он был польщен, и я выиграл полдела. Он знал, и поделился со мною. Теперь и я знаю.
Саул воззрился на Кааба в удивлении. Легко сказать: возьми и спроси Моше…
Но Кааб, видимо, знал, о чем говорил. И недоуменные взгляды Саула его лишь раззадорили.
— А я говорю тебе: можно спросить! Моше знает, он, как и ты, говорил с Господом. Для этого надобно было найти тот куст, или взобраться на ту гору. Про куст я не скажу тебе ничего, не знаю я ничего о неопалимой купине[17], где она, как ее искать. А вот на гору Моше я тебя отвезу. Там спросишь, и может, дано будет услышать тебе…
Путь до истины был не очень далек, в пределах двух-трех дней. Кааб выбрал три: он не спешил. Вообще, он был человеком восточным: не любил спешки и суеты. Собирались в дорогу дня три еще: в Хегре Кааба тяготили заботы, люди и обстоятельства. Плакала Дина: ей уж скоро рожать; кто примет ее дитя на руки? Неужто отдать его Ассаде? Не принесет ли зла старуха, не сведет ли дитя в могилу, как сводит ее самое, Дину?
— Вот ведь глупая, — жаловался Кааб Саулу. — Ассада, она, может, не любит Дину и не должна. Ей кажется, что я уж слишком занят молодой женщиной. Это так, но ведь мать детей своих, и ту, что была со мной, когда я поднимался…а поднимался я трудно, не я первым явился на свет из сыновей отца! Ассаду я не отпущу никогда, как надеется Дина. И никогда Ассада не принесет зла ребенку, тем более — моему. И потому, что убоится, и потому, что мать. Да и вообще, случись я в Хегре, разве я ей помогу, Дине? Какой от меня толк, как я могу помочь? Ассада рожала шесть раз, уж она знает. И детей она теряла…
Саул, слегка лишь злорадствуя, отвечал, что только человек женатый может быть в такой путанице обстоятельств; тому, кто свободен, не о чем печалиться…
— А вот и нет, — отвечал Кааб, — и я тебе докажу!
И оторвал, оторвал руки Дины от себя, пропустил мимо ушей ворчание Ассады, поручил множество дел сыновьям, — и вырвался! Доказал!
И поплыли они вновь по песку на верблюдах; и было путников, было их немного: Кааб, Саул, и четверо вооруженных охранников. Спали в шатрах, ели накоротке и без излишеств. Чего было много, так разговоров.
Запомнился из них один Саулу: интересно стало. Всегда интересно, когда жизнь страны в целом пересеклась в отдельной точке с жизнью отдельного человека, словно наложив печать неизгладимую на судьбу его.
Рассказывал ему Кааб:
«Когда исполнится двадцать, и ты мужчина для того, чтобы жениться, то и во всем остальном быть должен мужчина. Я не был! В делах отца не участвовал, было кому, имел я двоих старших братьев; да и до сей поры не люблю я Большого рынка в Хегре, не люблю отпускать и отдавать, не люблю торговаться. Хвалили меня за знание Пятикнижия Моисеева, но и только, не пошел я в учебе далее того, и этого мне тоже не захотелось. Хотелось, помню, всегда одного: идти и идти, идти долго: пересечь пустыню и горы, пройти по равнине, окидывая взглядом красоты ее. Потом вновь взобраться в гору и обозреть равнину сверху, потом спуститься вниз к морскому побережью. Я никогда не знал моря, но я слышал о нем. Так понимаю, что всю жизнь хотелось быть мне бродягою…
Но не было оснований к тому, чтобы расстелился предо мной вожделенный путь. И, может быть, кончил бы я рынком в Хегре; только рано или поздно все равно есть миг, когда позовет тебя Господь из куста и скажет имя твое. И придется ответить: «Вот, я здесь», потому что Он позвал. А если не ответишь, так горе тебе, потому что не найдешь более себе места в жизни никогда. Вот ты, Саул, мог ли ты не ответить, когда тебя позвал Он?».
Саул отвечал, что не мог бы, чего и спрашивать об этом…
«Вот так. И я ответил. Только не напрямую говорили мы с Господом, не был я того удостоен. Зато человек мне послался; так ведь и народ израильский не сам говорил с Господом, а послан был ему Моше для того. Тот, о котором говорю, он, конечно, не Моше, но сильный был мужчина. Звали его Элий Галл[18]. И был он римлянином, конечно, как ты понимаешь.
На взгляд любого из моих соотечественников, на взгляд любого из детей Исава, был он совсем сумасшедшим, этот человек. Уж если хотелось ему в Счастливую Аравию, то можно бы отправиться из Египта морем. Но он пошел по суше, и пошел летом. Проводником его был некий Силлай. До сего дня недоумеваю я, Саул. Был он поданным царя Ареты[19], он набатей, конечно. И с ним была еще тысяча соплеменников. Быть может, не очень хотелось набатею помочь римлянину вывести войска в спину тем, кого не без оснований считал Силлай родными и близкими куда более, чем своих хозяев. Но полагаю, что шел Силлай с войском по трудным тропам и дорогам вовсе не потому, или еще и потому, что в наших краях вода редкое сокровище. Он вел их так, чтобы можно было пить время от времени, а это важнее, чем есть; впрочем, кому я говорю, ты и сам знаешь…
Рано или поздно, но пришли они в Хегру. Три легиона римлян и пятьсот человек из телохранителей Ирода. Ирод прислал свой отряд для того, чтобы мой народ, издавна живущий в наших местах, помог римлянам в борьбе с детьми Исмаила[20]…
Что толкнуло меня в самое сердце, когда я увидел идущие строем легионы? Они нарочно печатали шаг; они заполонили, залили собой улицы и переулки, так, что места не оставалось торговцам с лотков и спешащим прохожим. Они улыбались и смеялись, они без стеснения рассматривали женщин, они шлепками разогнали любопытных детей, бросающихся под ноги; словом, шли так, что понятно было: они дома! Это мы тут в гостях, мы, которых они оттеснили, отбросили, словно были мы ненужным тряпьем старым, мы со своими лотками и бытом, глупыми заботами…
Мне кажется, именно увидев их, еще ненавидя, еще не понимая, я уже знал, что уйду с ними. Нужды нет, что они были для меня сумасшедшими дикарями, что я не любил их. Не надо было мне и любить. Вот что я хотел, так того, чтоб научиться так…печатать шаг. Идти так повсюду, словно ты дома!
И я ушел с ними. Поход был обречен, мой Саул. Шесть месяцев ужаса, страданий и болезней. Знаешь ли ты, как болеют в пустыне? Голод и жажда ничто, мой Саул. Это еще можно перенести, если в меру. Но если ты страдаешь беспрерывно тошнотою и слабостью кишки, из которой льет каждую минуту. Если на теле появляется сыпь, а десны твои кровоточат, распухают, зубы выпадают. Если бесконечно болят ноги, и невыносимая боль сосредотачивается в крестце, сверлящая, нудная[21]…
Знаешь, сколько я видел смертей? Из десяти тысяч избежали ее едва ли две тысячи. Умирали и набатеи, и иудеи, и римляне; я узнал, мой Саул, что в смерти равны все, и все братья. Я узнал, что одинаково плохо умирать всем.
И все-таки, я видел и то, что римляне умирали легче. Не знаю почему, Саул. Они научены были улыбаться. И даже смерть не могла заставить многих из них плакать. Они сжимали зубы покрепче, когда их убивали жара или жажда, а при больных деснах это больно; но в то же время даже позорная болезнь вызывала у них порой шутки и смех, и тогда губы их расползались в улыбке. Они поддерживали друг друга соленым словцом и улыбкой. Наши уходили плача и стеная, римляне смеясь…
Как я добрался домой после поражения, оставив всех, не помню. Я, правда, не болел так, как другие. До сих пор думаю, что благодаря любимому лакомству. Немногое я взял в дорогу с собою; но мать успела всунуть мне в руки плотный мешок с агуа.[22] Как ребенку; другого подарка у нее не было, видно, для меня; я уходил вопреки воле отца и вопреки ее собственным слезам. Я таскал лакомство из мешка, по одному, два финика в день. Все остальное у меня было таким же, как у других: мой день, моя ночь, моя еда, моя дорога. Только финики были отличны от остального; верно, мать вложила в них всю свою любовь….
Когда я вернулся, мой Саул, я был тощ и страшен, я был обуглен солнцем. Но что было главным: я научился печатать шаг…
Я точно знал уже, чего хочу. Римляне искали в Счастливой Аравии[23]пряности и благовония. Я тоже стал искать их; только теперь я шел мирными караванами, я брал все нужное мне за деньги. Другое дело, что я научился и защищаться, бороться за свое с оружием. Не хуже, чем римляне. И научился улыбаться, когда больно.
К чему я все это говорю, мой Саул, не знаю и сам…
Ах да, Эллий Галл…Он был таким крепким, плотным мужчиной высокого роста. Глаза были светлые, мой Саул, я бы сказал, что синева неба уступала цвету его глаз. Видел ли ты сапфиры чистоты небесной? Он пронзал ими, как кинжалами. Немногие могли устоять под его взглядом, когда он вперял их в виновного. Он был суров, он был строг неимоверно. Он гнал себя в Аравию, он гнал своих солдат. Он никого не жалел. Вокруг него падали люди, а он стоял. Никакая болезнь не брала его. А ведь жизнь его была отнюдь нелегкой. Он не искал для себя преимуществ. Он ел то, что ели все. Пил то, что пили все. И в тех же количествах. Он шел и шел, и мы шли за ним. Уже падая, в бреду, но шли.
И я тогда думал, Саул, и сейчас думаю…
Чтобы дойти куда-то, нужна вот такая воля. Такая была у Моше.
У нашего ли народа, у язычников ли, время от времени появляются люди, которые могут и должны вести вперед…
Хочешь стать истинным учителем, и чтоб шли за тобою
