В своё время мне, уважаемые читатели, повезло застать в живых ветеранов, повоевавших в гражданскую войну не только за красных, но и за белых, а потом отсидевших в одних и тех же ГУЛАГовских лагерях и искупивших свою вину кровью, воевавших на одной стороне против Гитлера и его коричневых полчищ. Мой родной дед, по материнской линии, Дигавцов Филипп Никитович был героем гражданской войны и орденоносцем, а потом вдруг на старости лет он оказался предателем Родины, только лишь потому, что оказался на временно оккупированной территории и работал по своей специальности — пахал и сеял. Как итог штрафбат — одна винтовка на десятерых… и марш-бросок на гнилые лиманы Сиваша, осенью вброд, под кинжальный, перекрёстный огонь. Потом работа в колхозе бригадиром и искусственно созданный голодомор сорок седьмого года, как наказание украинской нации. За что!?
Да наверное за то, что пахали и сеяли на своей земле, подвергаясь грабежу гитлеровских окупантов!? А где же были их защитники, куда они подевались? Выполняли поставленным высшим командованием тактическую задачу — заманивали немца в глубь своей территории. Об этом не пишут в мемуарах наши полководцы, маршалы Победы. Мне об этом рассказал мой тесть. Воевавший с первого дня войны, прошедший через два штрафбата и демобилизованный только через год после войны, работавший председателем колхоза и попавший сам в сорок седьмом году, под жернова голодомора. Его то за что? За любовь к своей Родине!?
Бей своих, чтобы чужие боялись!?
Мой дедушка освобождал Крым, я сам не только служил в Севастополе, но и многим помогал крымчанам в лихие девяностые. Многие мои картины остались в галереях крымских музеев. И в итоге, я как и мой дедушка стал врагом. Да разве только я один.
К чему я написал этот рассказ, в преддверии семидесятилетия победы над фашистскими оккупантами? В назидание будущим поколениям, одураченных и одурманенных пропагандой, готовых все спорные вопросы, решать с помощью оружия. Поверьте автору — ветерану и инвалиду Советской Армии, оно того не стоит. Проблемы так не решатся, а крови прольётся — немерено.
На чужом горе, своего благополучия не построишь. За всё придётся рано или поздно платить. Закон бумеранга ещё никто не отменял. Каждому воздастся — по делам его.
Две войны прошёл он, пятилетки,
Лагеря ГУЛАГа и штрафбат,
А на старости, презренные объедки,
Не погиб там? Сам брат виноват!
***
Тонкая, яркая полоска света пробилась сквозь опухшие веки, пройдя по извилинам, запустила работу казалось навеки уснувшего мозга. В голове у человека вспыхнули радужные круги, прошли обрывки каких-то его воспоминаний. Атомы и нейроны мозга пытались наладить свою работу, прерванную варварским вмешательством извне. По телу, лежавшего в луже своей мочи и крови человека, прошла судорога, руки конвульсивно задёргались, как бы проверяя свою работоспособность, веки приоткрылись и показались залитые кровью белки глаз. Сквозь кровавую пелену, ещё застилавшую зрение, лежавший на полу человек увидел источник света — стоявший на столе мощный электрический фонарь. Чуть в стороне в отбрасываемой им тени, маячил чей-то силуэт. Он что-то отхлёбывал из кружки, периодически затягиваясь папиросой. Заметив, что лежащий пришёл в сознание, силуэт отставил кружку и неторопливо, смакуя каждое своё слово сказал:
— Ну что гнида фашистская, теперь понял какой я тебе товарищ и брат!? Ты сволочь два года на оккупированной территории жировал: пахал и сеял — немца кормил, а мы в это время за тебя и таких как ты, свою кровь на фронте проливали! Так что поднимайся падла, садись на табуретку и если не хочешь ещё им огрести по самое не балуй, бери ручку и подписывай протокол допроса. И моли бога, за товарища Рокоссовского я бы таких как ты сволочей расстреливал, без суда и следствия, а он даёт тебе возможность искупить свою вину кровью. Пойдёшь на фронт штрафником. Хотя я бы на твоём месте, предпочел расстрел — всё равно тебе подыхать, а так быстро и без мороки. Что скажешь герой гражданской? Ты ведь, кажется был кавалером ордена революционного Красного Знамени?
— Почему был? Я им остаюсь — коммунистом и орденоносцем, — подписав бумагу и выплюнув сгусток крови, вместе с осколками зубов, прошепелявил человек, чуть слышно.- А в том, что я оказался на временно-оккупированной территории — не моя вина. Уж больно немец быстро пёр и вы наши защитнички, так от него драпали, что не успели мы отогнать скот на станцию в Запорожье, как оказались уже в окружении. Ну и что мне оставалось делать, пятидесятилетнему ветерану, отцу пятерых детей? Отдать скот немцу или раздать его людям и взвалив на себя груз новых испытаний, делать то. что я умею делать лучше всего — выращивать хлеб и спасать людей? Так мы не только немцам сдавали свой урожай, мы и партизанам хлеб пекли и им же в отряд его, и поставляли.
— Ты, сволочь, говори, да не заговаривайся, не то я передумаю и вопреки приказа, выведу тебя за угол и шлёпну, как шкурника и паникёра. Ишь ты разговорился — немец пёр, мы драпали. Только из уважения к твоему героическому прошлому сделаю вид, что я твоих слов не слышал, а ты запомни — не было этого. То был такой манёвр, заранее спланированное тактическое отступление, заманивание врага в глубь советской территории. А теперь про партизан и про хлеб, которая созданная тобой сельскохозяйственная артель, якобы им поставляла. В донесении подпольщика Ивана Сикорского, нет об этом никаких данных. А написано здесь о том, что голова артели Филипп Никитич Мигавцов, старательно поставлял выращиваемый им урожай в Германию и сынка туда своего отправил, на работу. Что скажешь на это сволочь, прихвостень фашистский?
— Да Вы что тов… гражданин следователь, — поправился, учёный табуреткой, человек, — это же полицай, как такому человеку можно верить, ведь он же сам участвовал в облавах и расстрелах?
— Кто в чём и где участвовал, мы разберёмся, для этого мы сюда органами и поставлены. А тебе скажу так, у него есть бумага, направление на подпольную работу. Так кому мне верить — человеку с бумагой, оставленному партией для подпольной работы, (пусть даже и служившим для прикрытия полицаем) или тебе сволочь, прихвостню фашистов? Так что поменьше болтай, а побольше бей фрицев и проливай свою кровь — авось и искупишь часть своих грехов, перед Родиной. Выметайся и помни мою доброту.
***
Лёва Давыдов отложил в сторону, найденную на горище старого родительского дома тетрадь, закурил и пуская ароматный дым в потолок, задумался. «Похоже на то, что это дневник с записями моего деда. Интересно и своеобразно описаны дела и события давно минувших лет. Каким же годом они датированы?»
Докурив свою сигарету до фильтра, он выбросил окурок и снова стал её листать. Пролистал её всю до конца датировки и подписи не было. Записи обрывались на описании голодомора сорок седьмого года. Лёва нервно закурил новую сигарету и снова углубился в чтение дневника. Записи шли в произвольном порядке и следующая описывала фронтовые будни.
Филипп Никитич, сидел в окопе на патроном ящике, дымя самокруткой, с променянного на свою пайку табачка. Зная по опыту гражданской войны о том в что в атаку надо идти с пустым брюхом, он и расстался со жратвой без сожаления и выпив свои положенные фронтовые сто грамм, готовился к своей первой атаке, нервно сжимая черенок сапёрной лопаты. На роту штрафников выдали один допотопный пулемёт и десяток винтовок трёхлинеек. Не потому, что в сорок третьем была напряженка с оружием, просто никто не считал их за серьёзную боевую единицу. После каждой лобовой атаки по минному полю, штрафники несли катастрофические потери. Кто оставался лежать подорвавшись на минном поле, кто не выдержав плотности огня и обезумев поворачивал обратно, того скашивали пулемёты заградительного отряда СМЕРШа, а некоторым наиболее фартовым везло и они добравшись до окопов первой линии обороны фашистов, рубили сапёрными лопатками по живому их руки и головы, вырывали автоматы и стояли в тех окопах насмерть, оттягивая на себя превосходящие многократно вражеские силы. Обеспечивая своей гибелью, успех на каком-то другом участке фронта.
Как бы ты не ждал сигнала к атаке, молясь в душе всем богам, чтобы тебя пронесло и атаку отменили, сигнал раздаётся, как всегда неожиданно. Вот и сейчас красная ракета, разбрызгивая искры шипя, взмыла в небо и выскочивший в полный рост, на бруствер окопа, командир штрафного батальона, бывший командир механизированного корпуса, разжалованный за рукоприкладство, (набил рожу члену военного совета, требовавшего всё новых и новых бессмысленных атак) подняв вверх руку с пистолетом, закричал перекрикивая грохот артиллерии:
— В атаку! За Родину, в ёба… в гроба, в душу мать. Кто тут собрался жить вечно!? Вперёд братья славяне за мной!
Давно забытое чувство кровавого куража, захлестнуло сознание Филипп Никитича и несмотря на свой возраст и боль в избитом теле, он выпорхнул по молодецки на минное поле и ведомый чувством инстинкта, перескакивая подозрительные места, побежал к проволочным заграждениям, преграждающим путь к вражеским окопам.Что он будет делать дальше, когда добежит до заграждений, об этом он не старался думать, потому как твёрдо был убеждён , что в этом бою он не погибнет, а значит и колючку он преодолеет.
Комбат был помоложе и добежал до заграждения первым, бросив свою шинель на колючку, он по ней перескочил первую заградительную линию.Филипп Никитич кинул ему свою шинель и пока сам перебирался через первую линию, комбат преодолел вторую и распластавшись в прыжках, стреляя со своего пистолета, нёсся уже к окопам.
Что-то сильно ударило Филипп Никитича и сбило его с ног. Пока он поднимался, и хромая бежал к окопом его обогнало несколько бойцов, спешивших комбату на помощь. Один из них упал. Филипп Никитич подобрал выроненную им винтовку и передёрнув затвор, выстрелил в немца, перезаряжающего автомат. Немец упал, из дверей блиндажа выскочило ещё двое. Комбат свалил одного выстрелом с пистолета и патроны кончились. Второй немец поднял автомат… и осел на дно окопа с проломленной головой. Филипп Никитич в горячке боя, взяв винтовку за ствол, по простому, по рабоче-крестьянски проломил прикладом немецкую черепушку. Он забрал его автомат и гранату, которую не раздумывая бросил в блиндаж, от куда неслись крики;«Hände hoch, nicht schießen». После взрыва крики прекратились и из блиндажа вывалился окровавленный человек, в обгоревшей форме с нашивками РОА, вопящий что-то на русском языке. Комбат перезарядил пистолет и хладнокровно выстрелив, оборвал его мучения. Потом повернулся к Филипп Никитичу, угостил того папиросой и спокойно сказал:
— Теряешь былую сноровку комэск, стареешь. Я вот тебя сразу Никитич и не признал. Да и ты смотрю меня никак признавать не хочешь. А ведь когда-то в этих же местах в двадцатых, вместе рубили белую сволочь. Не вспомнил?
— Сашка ты что ли!? — ахнул Филипп Никитич, обнимая старого фронтового товарища и бывшего своего заместителя по эскадрону.- Заматерел, заматерел волчара, в жизни прошёл бы мимо — не узнал.
