красила, так же как и не молодила. А кстати ты-то, что здесь делаешь, тебя же я помню списали подчистую, по ранению?
— Смываю свою вину перед Родиной кровью.
— Понятно, — тяжело вздохнул комбат и посмотрев на расплывающееся кровавое пятно, на плече Филипп Никитича добавил. — Похоже, что ты уже её смыл. Ну-ка давай я тебя перевяжу, по старой памяти и пойдёшь с донесением в тыл. Там тебя за одно и подлечат.
— А как же вы, что с вами-то будет? Вас же здесь неполная рота осталась. Я не пойду, чем смогу-помогу вам здесь.
— Отставить разговоры рядовой. Ноги в руки и вперёд. Чем быстрее дойдёшь, тем быстрее к нам придёт помощь. Давай, Никитич, давай родной… Не подведи.
Комбат перевязал своего фронтового друга, написал на листке бумаги донесение и вложив в свой планшет отдал его Филипп Никитичу.
— Давай, Никитич, шуруй, пока не стреляют. С богом.
— Ты что в бога уверовал, ты же коммунист?
— Бывший коммунист и бывший комкор. Пошёл! Не трави душу, твою мать, — выматерился комбат.
В штаб бригады, Филипп Никитича доставили, только к вечеру, рана на плече кровоточила, тело обдавало жаром, по всей видимости поднялась температура, недалеко было и до абсцесса, но он настоял на том чтобы лично отдать донесение комбригу.
Комбриг взял донесение, молча прочел и достав видавшую виды фляжку, налил спирт в алюминиевые кружки. Одну протянул Филипп Никитичу и мрачно сказал:
— Опоздал ты солдат с донесением. Пали все они смертью храбрых. Всех представим к снятию судимостей и к орденам. Помянем солдат комбата — светлой души был человек и коммунист настоящий.
***
Лёва Давыдов дочитал страницу, перевернул её и. досадливо крякнув, закурил сигарету, дневник был написан химическим карандашом и после стольких лет хранения на продуваемом всеми ветрами сыром горище, его некоторые страницы размокли и слиплись. Надо было их просушить, аккуратно рассоединить и попробовать восстановить первоначальный текст.
Но и на тех страницах, что ещё можно было хоть с трудом, но прочесть, описанные события вызывали тихий ужас,
Демобилизовавшись из армии в начале сорок шестого года, а Филипп Никитич во время войны не только дошел до Берлина, но и участвовал ещё и в войне на Дальнем Востоке и вот только тогда, когда победили японский милитаризм, он подлечившись после очередного ранения в Баку, был демобилизован.
Вернувшийся с войны ветеран-орденоносец, увидев своё село поразился переменам произошедшим за эти неполные три года. Село нищенствовало. Весь работоспособный скот был частично угнан в Германию, а тот что удалось спрятать от немцев в Алтагире, забрали уже советские войска. Из трёхсот мужиков, которых мобилизовали в армию, вернулось трое калек. Работать было некому, да и не на чем. А ведь шла первая послевоенная весна и надо было пахать и сеять. Родине был нужен хлеб. Первое, что хотелось сделать Филипп Никитичу — плюнуть на всё, забрать свою семью и уехать на шахты Донбасса, к своему брату. Он уже и начал было собирать нехитрый скарб, как неожиданно за ним пришла машина с Мелитополя и два вежливых человека, в полу-военной форме, цвета хаки, предъявив повестку забрали его с собой.
В кабинете председателя исполкома, куда привели двое штатских Филипп Никитича. было так накурено, что можно было смело вывешивать кумачовый транспарант с лозунгом — «Все на борьбу с табакокурением», ну или хотя бы топор. Смешно, было бы смешно, если бы не было так грустно. За столом председателя исполкома, сидел до боли знакомый силуэт следователя СМЕРШевца, сумевшего так ловко законопатить Филипп Никитича, на старости лет в штрафбат, а рядом с ним крутился второй его знакомец Иван Сикорский.
Председатель исполкома, поднял голову и потому, как хищно блеснули его глаза, Филипп Никитич понял, что его узнали. Да председатель этого и не скрывал, он налил в стакан из графина воды, сделал неторопливо глоток, все находящиеся в кабинете замерли, трепетно наблюдая за этим процессом, и изрёк:
— Проходи, Филипп Никитич, ближе к нашему столу, не стесняйся. Искренне рад, что ты остался жив на фронте и снова стал уважаемым человеком. Помнишь наш разговор? Я с тобой тогда поступил по человечески, как чувствовал, что ты ещё пригодишься. Вот ты и пригодился — снова на твои плечи ложится груз ответственности. Мы тут посовещались на горкоме и решили доверить тебе, как старому коммунисту, ответственный пост председателя колхоза. Будешь заниматься своим любимым делом — выращивать хлеб. А заместителем и по совместительству агрономом, у тебя будет твой старый знакомец Ваня Сикорский. Справитесь, не поцапаетесь?
Услышав такую новость, пал совсем духом Филипп Никитич: «Старый я дурак. Надо было вообще в село не заезжать, а ехать прямиком на Донбасс устраиваться на шахту. А потом бы и жену свою с детьми к себе перевёз. А так… кажись кабздец мне подкрался. Подсидит меня этот иуда. Придётся ещё на старости лет ехать на Север сосны в лагерях шатать». — подумал он, но учёный табуреткой, вслух сказал совсем другое:
— Готов выполнять задание партии, на любом участке мирного социалистического строительства. Но у меня есть несколько просьб. И боюсь, что если они не будут выполнены, то ничего у меня с посевной не получится.
— Выдвигай свои условия, товарищ председатель, но помни — терпение партии не безгранично.
— Я это хорошо знаю и попрошу самое необходимое: нужен посевной материал, гужевой транспорт, трактора и сеялки, ну и какие-никакие деньги, на оплату труда колхозников.
Неожиданно раздалось хрюканье — это смеялся председатель райисполкома, к нему присоединились все присутствуюшие в кабинете. Отсмеявшись, председатель промокнул глаза белоснежным батистовым платком и сказал, подчёркивая каждое слово:
— Посевной материал мы дадим. Гужевой транспорт? Выделим пару быков с десятком коров. На них и пахать будешь. Потому, как нам не трактора сейчас нужны, а танки и самолёты. Ну а с зарплатой — уморил брат, давненько я так не смеялся. Передай своим колхозникам, что за ними должок. Во время войны на Гитлера работали? Работали. А что получали? Шиш? То-то же. А Советская власть их простила и даже будет рассчитываться за каждый рабочий день одним трудоднём, который приравнивается к килограмму зерна.
Всё свободны, идите получайте свой гужевой транспорт, грузите на него со склада зерно и приступайте к посевной. И помните не только о своей персональной ответственности, но и о своих семьях. Советская власть — беспощадна не только к предателям Родины, но и к их детям.
***
Мрак. Средневековое мракобесие. Лёва Давыдов устало прикрыл глаза. Он не удивился тому, что семья и дети выступали в качестве заложников системы. Она хотя и декларировала принцип гуманизма, что сын за отца не отвечает, но уж Лёва знал не на словах, а на деле, как работала система. Самому пришлось давать не одну расписку о неразглашении… и в качестве гарантии исполнения в заложниках, была его семья. А соблазн остаться за границей был, но сдерживал страх за свою семью. Этим и пользовалась система, загоняя своих сограждан всё в большую кабалу. И даже развал империи, не много изменил в независимой стране. Система базирующаяся на коррупции и страхе, осталась такой же.«Какой-то идиотизм, кормим полмира, сами живём в дерьме и впроголодь», подумал Лёва продолжая перелистывать слипшиеся страницы. Показались удобочитаемые места и Лёва снова углубился в чтение.
— Вы что меня за дурака принимаете уважаемый Филипп Никитич, где Вы видели, чтобы мешки с зерном, могли нанести такие рваные раны. Вы сами посмотрите на труп. Да на нём же живого места нет. Что мне прикажете писать в акте о причине смерти? — возмущенно причитал врач сельской больницы, куда доставили раздавленный мешками труп бывшего полицая Ивана Сикорского.
— Что Вы от меня хотите услышать, уважаемый доктор? Официальную причину смерти этой гниды, я Вам озвучил, а что случилось на самом деле, Вам знать не положено, по должности и по сроку службы. Я понятно изъясняюсь или хотите поучаствовать в судебном процессе, в качестве соучастника террористического заговора?
— Избави Бог, от такой напасти. Несчастный случай, так несчастный
— Ну вот и ладненько. Мы труп у Вас заберём и сами его похороним. Не возражаете? Вот и хорошо.
Уставший и задёрганный Филипп Никитич вышел из сельской амбулатории и пошёл к стоящему невдалеке обозу. Одним замаскированным врагом стало меньше. Труп бывшего полицая, завернули в мешковину и бросили на зад последней телеги, планируя утопить его по дороге в лимане.
Сельские бабы сразу узнали в новом агрономе своего старого врага и не успел обоз отъехать от города, как на дремавшего иуду навалились разъярённые женщины и оглушив гада, бросили тело под тяжело груженную повозку. Пришлось Филипп Никитичу, чтобы не доводить дело до греха, заезжать в сельскую амбулаторию. за актом о несчастном случае.
Человек живущий годами мыслью о мести, горит изнутри подогреваемый ею, но когда акт возмездия совершен, наступает внутренняя пустота. Пропадает интерес к жизни и восстановить душевные силы, может только мысль о новой мести. Круговорот зла в природе.
У Филипп Никитича остался ещё последний враг, но вынашивать планы о его физическом устранении было не время. Надо было запрягаться вместе с коровами и женщинами в ярмо и пахать, пахать, пахать с утра до ночи. А потом когда всё было вспахано, засевать пшеницей в ручную поля. Отстраивать коровники, садить черешневые сады и баштаны. А потом жать. косить и молотить новый послевоенный урожай.
Хлеба выросли знатные. Было чем гордиться. Но не успели полностью обмолотить урожай, как прикатило распоряжение с исполкома: «Весь собранный хлеб, погрузить на подводы и доставить на склады на железнодорожный вокзал в Мелитополь».
Наученный жизнью, Филипп Никитич решил часть не обмолоченного хлеба смешать с половой и сбросить его в овраг. Оказалось не зря он так сделал. Через два дня весь собранный районом урожай, под охраной был вывезен в центр. А район окружен войсками НКВД, оставлен на голодное вымирание. О том чтобы рассчитаться по трудодням не было и речи. Пришлось Филипп Никитичу, ночью, как тати, вместе с проверенными людьми молотить сброшенный в овраг хлеб и подбрасывать ночью его труженикам во дворы.
Повествование обрывалось на склеенной странице, на том месте где вооруженный отряд, из войск НКВД, под командованием председателя исполкома ворвался зимой в село, круша дома мирных украинских хлеборобов в поисках хлеба.
Как сказал один старожил переживший оккупацию: «При румынах было лучше».
