Роман "Медвежья кровь", ч.1, Запись первая.

Роман Медвежья кровь. Часть первая. Начало превращения.
Александр Осташевский






Медвежья кровь.
(Психологический триллер).







Сия есть заповедь Моя,


да любите друг друга,


как Я возлюбил вас.



Нет больше той любви,


как если кто положит душу свою


за друзей своих.


                     Евангелие от Иоанна, гл.15, ст.12, 13.


Содержание.

Пролог…………………………………………………….4

Дневник А. А. Оленевского.

Часть первая.
Начало превращения.

Запись первая. Начало новой жизни……………………9
Запись вторая. След зверя………………………………17
Запись третья. Медвежонок……………………………23
Запись четвертая. Медведь нападает………………….31
Запись пятая. Медвежья кровь…………………………42
Запись шестая. Травля......................................................50
Запись седьмая. Начало моего превращения…………..66

Часть вторая.
Превращение.

Запись восьмая. Медведь побеждает……………………86
Запись девятая. Я наступаю…………………………….107

Часть третья.
Между человеком и медведем.

Запись десятая. Казань………………………………….129
Запись одиннадцатая. Москва………………………….151
Запись двенадцатая. Кавказ…………………………….168

Часть четвертая.
Спасение.

Запись тринадцатая. Спасение…………………………200

Эпилог……………………………………………………..204



Пролог.

1

 Как мощное начало симфонического концерта, грянули формы, краски и запахи широкой панорамы гор, зелени, неба и света. В могучем «сиянии голубого дня» и прозрачной дымке уходили вдаль сплошные купы раскидистых деревьев, белые, аккуратные домики среди них. А дальше, в зелено-голубом светлом мареве стояли горы: ближе – темно-серая, а за нею сверкал снежной двуглавой вершиной величественный Эльбрус. Роскошное нежно-голубое небо светлело к горам и горизонту.
 Ощущение безграничной свободы в беспредельном пространстве неба, земли и света среди бодрящего, чистого горного воздуха и чувство какой-то больно-щемящей, но радостной тоски охватывает душу. Рядом, в струнах беседки «Эолова арфа», ветер поет далекую, очень тихую, непонятную мелодию природы.
 Еще дальше, на юго-восток, дорога идет равниною, и с нее хорошо просматривается Казбек на фоне высоких горных хребтов, выстроившихся горизонтальной стеной. День все больше проясняется, и Казбек, «Кавказа царь могучий», понемногу обнажает свою величественную двуглавую снеговую вершину. Туманные, белые облака, расходящиеся в стороны от нее, как длинные, узкие перья, медленно поднимаются вверх. Казбек, «седой, незыблемый», снимает свою облачную корону, а горы вокруг застыли в немом почтении к «самодержцу».
 От гор исходило сияние солнца, они были частью не только земли, но и неба, звали к слиянию с ним, стремясь возвыситься до него. Их снежные вершины, пронизанные золотом лучей, стояли как острова неведомого, но близкого сердцу мира, звали, манили к себе. Там было так ясно и чисто, что они, казалось, находились совсем рядом, там была волшебная тайна, перед которой все земное становится мелким и ничтожным.



 А далеко-далеко, на севере, в глубине приволжских полей и лесов, в широкой и глубокой лощине притаилось царство бурых медведей. Чахлая трава окружала высохшие, полуобгрызанные деревья, беспомощно свесившие свои мертвые ветви. Другие, больные, но все еще живые, тщетно тянулись к почти всегда серому, обложенному тучами небу.
 Медведи, огромные, неуклюжие, черные глыбы шерсти и мяса, грызли и губили деревья, хотя ими не питались, разрывали зубами или затаптывали своими большущими, косыми лапами даже самую мелкую живность, хотя не были голодны: им просто нравилось это делать. Самцы никогда не заботились о своей семье, жили только ради себя: им ничего не стоило убить или съесть своего малыша, когда он оставался без присмотра матери.
 Такое эгоистическое варварство диких зверей превращало этот некогда цветущий уголок русской природы в мертвую пустыню, медвежий угол, где все попытки выбраться к свету, выжить были обречены.

2

 Шли восьмидесятые годы 20-го века. Российская советская империя шла к своему концу. Страна увязла в болоте бюрократии и партократии. «Товарный голод», карточная система на необходимые продукты и 18 миллионов чиновников-управленцев, проедающих народные деньги. Всякое сопротивление «медвежьей» власти, ведущей страну к гибели, «затаптывалось» заключениями в «психушку», изгнаниями, арестами. Дикость и варварство, присущие советской системе, заставляли партийного лидера Л. И. Брежнева и окружающих его чиновников, особенно военных, «ястребов», затаптывать все вольное и творческое не только в своей стране, но и в других, подвластных ей странах. Были уничтожены правительства либерала А. Дубчека в Чехословакии, Х. Амина в Афганистане. Эгоистическое варварство и дикость усваивались человеческой кровью, превращая ее в «медвежью», от высших чинов ее наследовали средние и низшие. Лучшая часть русской интеллигенции была уничтожена Лениным и Сталиным, ее продолжали душить Брежнев и Андропов, а от милосердия, от Господа, своего Спасителя, эти бедные слепцы отказались. Дряхлая, умирающая империя предстала в образе предпоследнего генерального секретаря правящей партии, 73-летнего Л. У. Черненко, который еле передвигался.
 Шел 1988 год. Относительно молодой, энергичный последний генсек партии М. Горбачев своими полумерами не смог спасти страну, потому что сам не смог оторваться от ее коммунистической пуповины, обрекающей на бесплодие. Помню его обаяние, речи, похожие на беседу с народом, но только похожие, и не верил ему.

3

 Ранним погожим днем я ехал в провинциальный городок Медведеево проведать своего старого друга, которого почти забыл за последние годы. Как это бывает, крепко взгрустнулось, когда я вспомнил, как, будучи студентами, мы проводили целые ночи в философских беседах, с упоением слушали Моцарта и были неразлучны. После университета мы почти не встречались. Я не смог написать диссертацию и ушел в школу работать учителем. Много пережив, женился на хорошей женщине и начал печатать рассказы в журналах, твердо решив стать писателем. Мой друг преданно любил М. Ю. Лермонтова и, работая художником на заводе, писал о нем диссертацию. Семейная жизнь у него не сложилась, и год назад он уехал учительствовать в деревню, как я недавно узнал, в Медведеево. Звали его Александром Алексеевичем Оленевским.
 Удобно устроившись в мягком кресле теплохода на подводных крыльях, я плыл «вниз по матушке, по Волге», как всегда близкой сердцу в своей широте и величавости, но теперь одной из самых грязных рек в России. Боялся дождя: с запада шла быстро растущая огромная сизая туча, похожая на медведя, распластавшего лапы для нападения.
 Но вот и скромная волжская пристань, всегда милая моему сердцу, так не соответствующая великолепному цивильному виду скоростного «Метеора», дальше лес, полого поднимающийся вверх… но… стоп! Застывший перед дождем воздух… пах гарью, и народа на пристани почти не было.
 Я быстро поднимался в гору по лесной тропинке – запах усиливался, и, наконец, на вершине, там, где начинался городок Медведеево, я остановился запыхавшись. Пройдя немного вперед, увидел идущих мне навстречу людей, которые громко разговаривали, и понял, что сгорела будка сторожа дровяного склада, но особенно меня насторожило то, что они упоминали какого-то учителя. Я спросил стоявшего на дороге пожилого мужчину, оживленно беседовавшего со своими сверстниками, о случившемся. Он объяснил мне, что сторожем был учитель из СПТУ, сам он куда-то пропал, но нашли труп какого-то зверя, кажется, медведя, который, возможно, и задрал его. Скорым шагом я вышел на окраину, где около леса увидел большой, обугленный дровяной склад, а сбоку, как кровавая рана на земле, догорала, перебегая красным пламенем, избушка сторожа.
 Народ столпился у одинокого газика «Скорой»: люди разговаривали, волновались, недоумевали. С большим трудом я протиснулся к машине и в темной ее глубине увидел носилки, на которых лежал кто-то накрытый простыней, как человеческий труп, но очень большой, так что ноги его свесились вниз. Обратился к стоящему рядом пожилому милиционеру и спросил фамилию сторожа. Да, это был мой бедный друг, я сказал об этом милиционеру, и тот заинтересовано посмотрел на меня. Потом он сказал что-то сидевшему около трупа санитару и попросил меня осмотреть тело, не признаю ли я своего друга. «Но он вряд ли человек, - добавил милиционер и покачал головой, - скорее, медведь, хотя медведей здесь давно не водится…. Да и на медведя-то он не очень смахивает, - милиционер опять покачал головой. – Время такое, разве чего-нибудь толком разберешь».
 Санитар стал медленно убирать простыню, толпа прижала меня к открытой двери, и я увидел черное, обгоревшее тело какого-то большого животного, в целом сохранившего свою форму, только вместо черепа и конечностей торчали обломки костей.
 - Медведь, - говорили одни.
 - Да нет у нас медведей! – кричали другие.
 - Оборотень! – сдавленно ахнул кто-то, некоторые засмеялись.
 Я продолжал разглядывать труп, и одна деталь особенно поразила меня: в некоторых местах мясо было будто выдрано до костей.
 Удивившись служебной наивности милиционера, я покачал головой: что можно было «признать» в этом обгоревшем, изуродованном трупе неизвестного происхождения?
 Тяжкое чувство вины и жалости к наверняка погибшему другу стало овладевать мною, когда я покидал газик, пробираясь сквозь толпу. Вечнозеленые сосны и ели грустно качали ветвями, первые капли дождя упали мне на лицо, голову, словно забытый друг провожал меня слезами и тоской, сожалея о прожитой жизни.
 Не успел я выйти из леса, как меня догнал молоденький санитар из «Скорой» и протянул замотанный в чистую тряпицу прямоугольный предмет:
 «Извините… вы ведь были другом Александра Алексеевича, - быстро проговорил он, запыхавшись, - а это, наверное, его дневник: его только что нашли закопанным около сгоревшей сторожки. Капитан просил: может быть, вы разберетесь, что к чему, и напишите ему о своих соображениях. Капитан уверен, что Александр Алексеевич погиб, скорее всего, сгорел дотла, потому что много пил последнее время, вообще был не в себе. Но капитану интересно, откуда этот медвежий труп появился, может быть, Александр Алексеевич что-то об этом написал, намекнул, и только вы это знаете? Может, и след самого Александра Алексеевича отыщется?» - санитар протянул мне бумажку с адресом милиционера.
 Я снова подивился деревенской логике милиционера: сам толком не посмотрел дневник, а отдал такой ценный для расследования документ неизвестному мужчине, даже паспорта не спросив. Я взял дневник и обещал исполнить просьбу капитана.
 И вот, я вновь в «Метеоре», за окном волжские волны и уходящая вдаль пристань, уносящая с собой трагическую тайну моего бедного друга. Сидя в удобном кресле, я развернул тряпицу, чуть пересыпанную землей, и увидел несколько общих тетрадей. Это было послание друга, последняя весточка от него. Тетради были пронумерованы, и в одной из них я нашел фотографию Саши, где он снят среди белого снега, за ним слева стоят деревенские избы, а справа каменное четырехэтажное здание. Он несколько постарел со студенческих лет, но изменился мало. Высокий,