другую руку, но он уворачивался, будто просил: «Не мешай мне!»
В три года он говорил ещё плохо, запутавшись в русском, – бабушкином и нянином, и французском – родительском и Оленьки. Мать иногда требовала, чтобы он повторял за ней какие-то слова. В такие минуты, удивленно вглядываясь в сердитые глаза, Сашка будто укорял: «Но ведь я не могу еще говорить!» – Только молчаливо глядел на нее яркими голубыми глазами, пока она от него не отставала, ворча: «Бестолковый! Бес-тол-ко-вый!..»
Злясь, что не смогла добиться желаемого, Надежда Осиповна постепенно остывала и удалялась, небрежно приказав няне, следовавшей неотрывно по пятам:
– Забери его! Все равно ничего из него не получится!.. И не закармливай его, поняла-а-а?..
Махнув на сына, такого не похожего ни на кого, беременная Надежда Осиповна, быстро устав от него, вновь обращала пристальное внимание на дочку, льнувшую к ней. Оля была ласковая щебетунья, не то, что этот «бука». А Сашка, вырастая, становился всё загадочнее. Другие дети четырех-пяти лет бегают, кричат, дерутся, а этому совершенно все равно, что творится вокруг него. Только при виде чьих-то смешных выходок ярко-красные губки его растягиваются в улыбку. Даже рождение братика Коленьки не изменило его поведения.
«Как умудренный жизнью старец, ей богу!» – настороженно шептал и Сергей Львович, незаметно следивший за жениными баталиями со старшим сыном.
Допускал их наследник, по мнению Надин, и поступки из ряда вон выходящие. Однажды она притащила с прогулки упиравшегося Сашку и кинула на руки няне, поспешившей на выручку любимцу. С удивлением обратилась к матери, тоже встретившей их на пороге:
– Маменька, вы можете представить такое? Идем мы с Сашкой по улице. Он отстал, как всегда, ведя палочкой войну с головками цветов и растений. Ну, вы знаете – это его любимое занятие… Я сначала решила, было, не трогать его. Пусть, думаю, забавляется. А когда спохватилась и оглянулась, вижу: сидит спокойно посреди улицы. В пыли!.. Народ над ним потешается, а он – сидит!
Тут его бабушка всполошилась:
– Ну, что ты, внучек! Ты устал, мой хороший? – причитая, выхватила его из рук Арины и стала поворачивать кругом, отряхивая невзрачную одежонку. – Почему же ты маме не сказал, что устал?.. Нельзя же в пыли сидеть?
А дочь не унималась:
– И э-т-то еще не все! У него голос-то прорезался! Знаете, что он заявил мальчишкам, указывающим на него пальцами? Он сказал – по-русски: «Ну, нечего скалить зубы!». Це-е-е-лым предложе-е-е-нием! А сам барахтается в пыли… пытается подняться! И смех и грех!
Марья Алексеевна обрадовалась:
– Да? Он дал им отпор! Наконец-то! Может, теперь его перестанут дразнить, раз он научился за себя стоять! – сама она, если только оказывалась поблизости, всегда защищала Сашку от тирании мальчишек и их родителей, не дающих ему прохода на улице и всегда кричавших вслед: «Арапчонок!»
Счастливая бабушка перевела ласковый взгляд небольших выцветших глаз на внука и приказала няне:
– Арина! Отмой его и принеси мне… Пойдешь ко мне, милый, потом? Я тебе про Бову ск-а-а-а-з-ку расскажу. «Хоть от матери подальше будет», – поджала бледные губы.
Подняв к ней темное личико и, светясь искристыми глазами, внук кивнул. Пыхтя, мужественно выдержал несколько минут, пока няня его обмывала и переодевала. Терпеливо подождал, пока покормят. Торопясь, проглотил гречневую кашу – не терпелось бежать к любимой бабушке, чтобы послушать её тихие напевные слова, повествующие про Бову. Вздохнул полной грудью. Наконец он в её корзине с вязанием – с неизменным пряником от няни, и смотрит, как мелькают спицы в бабушкиных проворных руках.
С внуком у них неразрывная связь, - Марья Алексеевна чувствует, – позволяющая проводить им вдвоем много времени. Она да Арина – единственные, кто с ним по-русски говорит да сказки рассказывает.
Бросив мимолетный взгляд на малыша, перекинула петлю на спице и тепло улыбнулась: он слушает ее, раскрыв алый ротик. Какое любопытство сверкает в ярких глазёнках, таких умных! «Он все понимает! – гордо качнула головой, будто с кем-то споря. Полюбовалась на него – Сашке в её корзине с вязанием хорошо. – Вот же еще выбрал себе любимое местечко, – удивилась в который раз. Свернувшись, как кот, блестя глазами и зубами, внук увлеченно следил за ее словами. Что больше всего поражало – мальчик никогда он не устает находиться в таком неудобном, казалось бы, положении. – Может, права все-таки Наденька, утверждая, что самая его любимая поза – неподвижность? И как только косточки не болят у него от такого сидения?.. Да, дочь права: внучек не любит двигаться. И с этим ничего не поделаешь! – Марья Алексеевна легонько вздохнула, все чаще замелькали спицы.Оглянувшись, увидела: – Ба-а-а! Заснул…» – Она любовно провела по кудрявой головке.
Внук любит сказки, былины, скороговорки, потешки и слушает их с удовольствием, несмотря на то, что плохо еще понимает по-русски… Надо! Надо чаще увозить Сашку к себе, в Захарьино... «Тьфу!.. Услышит зять, будет смеяться; ладно уж – Захарово! Все же мне как-то больше нравится «Захарьино»... Да, пусть Сашка полюбуется там хороводами, послушает русские песни, почувствует сердцем русские праздники. Наберётся там впечатлений. Мальчик умный, все впитает… – тут она с раздражением откинулась на спинку дивана, перестав вязать. – И где это видано, чтобы ребенок не знал родного языка?.. А все Сергей Львович!.. Ему дай только декламировать стихи да на французском, на басурманском! Да и Надя тоже… Они меж собой и с детьми всё норовят говорить на этой тарабарщине…
Теперь Оленька с Сашкой, да и Николинька, научились сыпать слова на чертовом языке… – эта мысль не давала ей покоя, но больше всего её волновало отношение зятя и дочери к любимому внуку. – Вот же горе-родители! Пока Сашка ведет себя хорошо, они беседуют с ним, насильно вбивают в голову этот чужой трескучий язык… Но ведь и ничего не стоит вывести их из себя! Сергею Львовичу терпения бы не помешало... А у Наденьки его и вовсе нет! Слишком уж вспыльчива и несдержанна… Сашке от её назойливого воспитания приходится спасаться у меня…»
Марья Алексеевна не одобряла дочь, неистощимую на выдумки, как лучше наказать именно Сашку – «за дурные привычки». Она вчера, заметив, что он потирает ладони, связала собственноручно его руки, завернув их за спину, и оставила так на целый день. И не кормила малыша!.. Откуда в ней такая жестокость? Что же она себя не наказывает за то, что постоянно грызет ногти? Или Сергея Львовича – за потерю носовых платков?.. А ведь внучек зеркально отражает их: зятя, потирающего ладони одна о другую, когда доволен чем-то или злится на что-нибудь… и её, когда она волнуется и грызет ногти…
Доброе лицо Марьи Алексеевны сморщилось от негодования при воспоминании о придуманном дочерью новом наказании для Сашки – быть на виду у всех с аксельбантами из носовых платков. Как вчера ему было стыдно перед гостями!.. Ребенок, печальный и тихий, все пытался спрятаться где-нибудь. «Да, Надя – злая мать. Особенно для бедного Сашки, – утвердилась она в неутешительной мысли. – Надо мальчика отправить с Никитой на прогулку, как проснется, пусть будет подальше от неё…»
И вот Сашка с дядькой в саду князя Юсупова, и любуется на красивый и величавый дом. Нет, скорее, сказочный дворец! Задрав голову, он некоторое время восторженно изучает бельведер на нем, а затем неспешно продвигается мимо фонтанов, лебедей на пруду, павлинов и других заморских птиц с красивыми перьями.
– Никита, а почему у нас нет такого оркестра? – вскидывает он удивленные глаза на дядьку, показывая смуглой точеной ручкой на круглый пруд, возле которого играют.
– Пойдем отсюда… У вас нет не только такого оркестра, но ещё и многого другого! – угрюмо роняет Никита.
Почувствовав, как цепкие пальцы мальчика хватают его за руку, не иначе пострелёнок заметил детей, облепивших чугунную решетку ограды с улицы, – тут же услышал его быстрый вопрос:
– Никит, а почему они не заходят сюда, в сад?
– Так им не разрешают! Здесь могут гулять только дети господ. Такие, как ты. Вдруг испортят чего-нибудь – они же не такие воспитанные, как мой барчук! – отвечает он, и дожидается заливистого хохота довольного барчука. Мальчик умудряется смотреть свысока на сверкающих любопытными глазками тех, кому не посчастливилось находиться по эту сторону.
Как Сашке нравится, что дядька назвал его воспитанным! А то maman постоянно твердит: «Ты самый невоспитанный, самый неопрятный, самый непослушный!..» – Вспомнив о матери, Сашка хмурится и задает себе, уже в который раз, горький вопрос: «За что меня maman не любит?.. На Олюшку-то она так не нападает! И нянчится с Колей… Зато сестру не пускают гулять по Москве! А я, на святой неделе, с Никитой опять ходил на гуляния у стен Новинского монастыря! Видел возы с сеном, что прибывали отовсюду на праздник», – нашел и для себя утешение.
С любопытством он следил тогда, как возы выстраивались по обеим сторонам площади, оставляя между собой свободное место.
– Это дорога для карет господ, – предупредил дядька вопрос.
Подхватив и молниеносно подсадив его на плечи, Никита буркнул хриплым от нежности голосом: «Смотри! Теперь все-о-о увидишь!»
Держась за него, Сашка сверху озирает эту изменившуюся от людского потока площадь. Вдруг он дергает дядьку за ухо, и указывает на молодого симпатичного цыгана, виртуозно перебирающего струны желтой обшарпанной гитары…
Яркие краски этого праздника вызывают у него другие воспоминания, и опять он теребит дядьку:
– Никит… Никита! А скоро зима настанет?
– Ско-о-о-р-о, барчук, уже ско-о-о-р-о.
– Я хочу на масляной неделе опять кататься с ледяной горы, – кричит он в многострадальное ухо дядьки.
Тот басит в ответ:
– Ну… покатаешься… даст бог, если позволят приспособить под ледяную горку склон Кремлевского холма. Как в прошлый раз... Помнишь?
Но Сашка его не слышит.
– Ой!.. Смотри-и-и! Стр-а-а-а-нные какие!
– Это подвижные ложи в каретах! – объясняет Никита, оглядывая их с любопытством и сам.
Ни секунды не переставая вертеть головой во все стороны и боясь упустить что-нибудь интересное, Сашка ёрзает на его плечах, иногда вскрикивая от восторга.
– Ну-ну!.. Смотри!.. Увидишь еще много чего… – улыбается в усы Никита. Он рад восторгу мальчика: не часто ему такое счастье выпадает!..
Сашка любит рано вставать. Все еще спят в доме, а он уже с Никитой гуляет на послепраздничной площади. Сорвавшись с места, мчится к колокольне и начинает карабкаться наверх. Дядька не отстает от него. «Зря-я-я!.. Ведь я ловкий, как обезьяна! И не сорвался ниоткуда ни разу», – хитро улыбается постреленок и продолжает лезть все выше.
Вдруг оборачивается, указывая вбок:
– А вон, князь Ша-а-аликов идет... Друг дя-я-ядюшки… Никита, ну гляди же! Уже заходит в кондитерскую. – И смотрит на него с удивлением: – А разве взрослые сладости едят?
– Конечно, едят! Некоторые даже любят только самое вкусное, сладкое, лучшее! – Никита ворчит. – Им это ничего ведь не стоит!.. Отчего же не покушать
