Запись одиннадцатая. Роман "Медвежья кровь".

Запись одиннадцатая. Москва
Александр Осташевский
                                                        6 - 17 июня 1988 г.
                                                                                                         


                               Запись одиннадцатая.



                                     Москва.



 Тяжелая пустота мертвого озера все сильнее сдавливала мою душу: я терял не только окружающий мир, но и самого себя. Расставшись с Катериной, продолжал идти по казанским улицам, спотыкаясь, ничего не видя вокруг, ощущая везде эту тяжелую, давящую пустоту. И еще было чувство усугубленного одиночества, потери. Но что я опять потерял? Еще одного человека, желавшего быть со мной.
 Я медленно шел и медленно приходил в себя. Наконец, увидел людей, улицы, солнце. Но почему-то казалось, что улицы снова вели в какую-то темную, мрачную глубину, вниз: среди сияющего, слепящего солнечного света я почти видел эту глубину, этот могильный мрак. Послушно медленно нырнул в подземный переход… но и там был свет, и там были люди…. Вместе с ними я поднялся и опять вышел к скверу с памятником Тукаю, где встречался с Алсу, а затем с Катериной. Усталый, присел на лавочку и закурил.
 Передо мной широким овалом раскинулась цветочная клумба, и я с любопытством всматривался в травинки, листочки, цветки, завидуя им. Вон под травинкой притаился паучок, и она защищала его от жаркого солнца и недобрых глаз – она нужна паучку. А вон дальше, за клумбой, девочка подбегает к отцу, берет его за руку и тянет в сторону, о чем-то просит его. Наверное, она хочет мороженого, и отец подчиняется ей, потому что любит ее и тоже хочет мороженого.
 Как я завидовал им всем: они нужны друг другу, это нормально, естественно. И природа, и люди такие радостные, уверенные…. А я? Для чего я действую, думаю, чувствую? Чтобы все время разочаровываться? В этом цель моей жизни, всего моего существования?..
                                  Да, я в цепи живых существ одно
                                  Едва ль не лишнее звено.
 Повернул голову и увидел почти рядом со мной на скамейке сухонького, пожилого человека интеллигентной наружности. Может быть, он тоже «лишний»? Недалеко от него прислонился к дереву спортивный велосипед - значит, человеку жить веселее, чем мне. Он сидел, опустив голову, слегка ковыряя землю носком спортивного ботинка. Я отвернулся и вздохнул. Человек поднял голову:
 - Вы не скажете, который теперь час?.. Извините… я, наверное, отвлек вас? – голос у него был мягкий и старчески слабый.
 Мне стало приятно от такой старомодной вежливости, да и сам человек понравился: лицо бледное, сморенное и благообразное в гармонии с сухощавым телом, одетым в потертый, темный спортивный костюм.
 - Да нет, не отвлекли, что вы…. Сейчас пять минут шестого.
 - Спасибо.
 Человек вновь о чем-то задумался, продолжая ковырять землю ботинком. В его руках появился маленький голубой том, я пригляделся: Александр Блок. Человек мне еще больше понравился.
 - Интересуетесь? – он заметил мой взгляд.
 - Да… мне нравится Блок.
 - Мне тоже. Прекрасный поэт… а вот Маяковского я не понимаю и не люблю.
 - А я люблю.
 - Не знаю, может быть, для нашего поколения он уже непонятен, судя по отзывам моих друзей и знакомых…. Кое-что мне в нем нравится, но в целом я его не воспринимаю.
 - Да, он своеобразен, поэт своего времени… но мне он близок своей гражданственностью.
 - Да, это правда: гражданственность в нем – основное.
 Неожиданно из книги выпала фотография, и мой новый знакомый поднял ее. Это был портрет какой-то прекрасной девушки. Черты лица определенные: прямой нос, твердый, но нежный росчерк губ, а глаза большие, с длинными ресницами, светло и доверчиво смотрели в самую душу. Длинные, светлые волосы по обе стороны головы обнимали это милое лицо, делая его проще и привлекательнее.
 - Нравится? – спросил меня новый знакомый.
 - Да, это истинная красота, особенно глаза: глубокие, душевные.
 - А тени от ресниц углубляют их выражение. Доброе лицо, да?
 - Да… доброе и душевное.
 Мы помолчали, глядя на фотографию.
 - Ваша дочь? – спросил я.
 - Нет, племянница… москвичка.
 - Часто приезжает к вам?
 - Нет, в Казань она не ездит. Отец ее, мой брат, недавно умер, они с матерью вдвоем остались.
 - Да, трудно… но мать все-таки осталась.
 - И с характером… весьма неуживчивым. Но дочь ее – прелесть, добрейшей души человек.
 - Это по фотографии видно.
 - Впрочем, мы с вами не познакомились… Евгений, Женя, - он протянул мне руку.
 - Александр, - я пожал ее.
 - Ну вот, Александр, Саша, я думаю, что вы интеллигентный человек.
 - Да, я учитель.
 - Я так и предполагал, точнее, что вы преподаватель вуза.
 - Нет, я работаю в училище.
 - Диссертацию не писали?
 - Пишу… кандидатские сдал.
 - Еще я думаю, что вы не женаты.
 - Был, но развелся.
 - А не хотите… познакомиться с Надей, - он указал на фото, - с этой Надей?
 Я немного смешался.
 - Х-хочу… как не хотеть.
 - Вот я вас и познакомлю. Она одинока, не замужем. Переедете в Москву, займетесь наукой: у матери все виднейшие профессора знакомые.
 - Спасибо… а как это сделать?
 - Давайте договоримся…. Вы напишите Наде письмо, и она, я думаю, ответит. Я ей тоже напишу… а вы приезжайте ко мне через неделю, когда она успеет прочитать наши письма. Мы посидим, поговорим и от меня позвоним Наде, договоримся о встрече. Вообще, приезжайте ко мне в любое время: я живу один и буду рад вас видеть.
 Евгений дал адреса, уточнил время и, простившись, укатил на своем спортивном велосипеде, таком же легком и стройном, как он сам.
 Я снова шел по казанским улицам и смеялся над собой и своим новым (или старым?) положением. Ну вот, наконец-то перед тобой открывается долгожданный путь в будущее, карьера, которая в этом мире не может быть создана без помощи «мохнатой руки» («медвежьей»?). Плюс жена-красавица, Москва, квартира и зверь-теща. «А может, и правда: что-нибудь получится? - вдруг серьезно подумал я. – Чем черт не шутит? Может, Надя – человек необыкновенный, добрый, близкий мне, и я буду с нею счастлив?». – «Враки! – насмешливо проговорил внутри меня голос. – В жизни такого не бывает, жизнь все калечит, ты сам это прекрасно знаешь, и… «оставь надежды всяк «в нее» входящий».
 Но кусочек, маленький кусочек надежды, все же у меня остался: так уж устроен человек. И я написал Надежде прочувствованное, но строго благородное письмо. Но какая же была сила в этом кусочке надежды: сейчас меня мало трогали преданность Алсу, отвратительный запах на кухне – я ныне презирал и то, и другое. Конечно, бывало иногда жалко мою бедную подругу, я от души ласкал ее, и тогда клочьями валилась с меня медвежья шерсть, которую Алсу как-то умудрялась убирать вместе с другим мусором. Но теперь и Алсу, и ее светлый дом, и ее Казань казались мне жалкими, ничтожными перед открывающимся для меня «раем» московской жизни. Разумеется, я понимал всю низость своих чувств, всю никчемность своих радужных надежд, но ничего не мог поделать со своей слабой человеческой натурой, насыщенной дикой, эгоистичной медвежьей кровью.
 Через неделю я поехал к Евгению. У подъезда его дома, как и у подъезда дома Алсу, росло много цветов, но от жаркого солнца и ветра они поблекли, растрепали свои лепестки, будто постарели. И дом был старый, «хрущевский», но еще достаточно крепкий.
 Достаточно крепким выглядел в своей квартире и сам Евгений, когда открыл дверь и тепло поздоровался со мной. Я прошел в комнату и чуть не ахнул: на всех стенах вокруг меня раскинулись мои любимые кавказские горы. Их вершины, некоторые покрытые снегом, некоторые в дымке тумана, возвышались на голубом фоне неба. Около них ютились облака, порою венцом окружая их. Что могло для меня быть лучше такого подарка в честь знакомства с Евгением, только сама Надя?!
 - Это мой друг, художник, постарался, - сказал он.
 - Вы много путешествовали в горах?
 - Нет, не много, но он почему-то очень захотел расписать стены именно так.
 - Красиво…. Я бы желал жить в такой комнате: люблю горы!
 Я не мог сказать «прекрасно», потому что уже чувствовал, что горы были не те, не настоящие, а как декорации на сцене: жизни в них не было.
 Евгений постоял около меня, улыбнулся и пригласил на кухню. Я вынул из дипломата бутылку сухого вина – он более оживился.
 - Ну что ж, давай перейдем на «ты», Александр…. Особенного угощения у меня нет, так что не обессудь.
 - Ничего, не беспокойся.
 Евгений открыл консервы с тушенкой, вывалил их на большую сковороду с картошкой и поставил ее на огонь.
 - Наде написал?
 - Написал, но ответа пока нет.
 - Ничего, пришлет: еще мало времени прошло. Я тоже написал. Хорошая девушка, добрая, отзывчивая.
 - Да я верю, Женя, но, знаешь, мать….
 - Да… это фрукт. Но смотри сам: съезди, поговори… там увидишь.
 - Да, конечно.
 Евгений поставил сковороду на середину стола, дал мне вилку, салфетку и нарезал хлеб. Затем расставил бокалы и разлил вино.
 - Ну, твое здоровье! За твой будущий успех!
 - За нашу встречу!
 Мы выпили, сразу налили еще и выпили снова. А потом закусывали из общей большой сковороды, тыкая вилками в аппетитные кусочки поджаренной картошки и мяса.
 Я чувствовал, что Евгений одинок, всматривался, вслушивался в него, искал сходства со своим положением среди людей.
 - Одиноко ты живешь, Женя… а почему не женишься?
 - Да есть у меня… одна дама, ходит ко мне.
 - Любит?
 - Вроде бы… по крайней мере, хозяйничает, прибирает.
 - Чего же ты не женишься?
 - Да… так…. Она уже вся измучилась… ждет моего решения.
 - Надо жениться.
 Он промолчал.
 Ходит к нему женщина, заботится о нем, может быть, любит, а он заброшен, одинок…. Лицо у него отнюдь не волевое, потухшее, изредка оживляемое движением чувства, мысли, старообразное, как портрет русского интеллигента начала нашего века. Духовность, незащищенность, отпечаток пережитых страданий и огромная усталость от жизни, от себя самого – все было в этом староблагообразном лице.
 В разговоре Евгений почти не интересовался моей жизнью, а рассказывал о своих друзьях и знакомых. Нет, его одиночество не было моим одиночеством. Это был преподаватель из элитной вузовской среды, у него приличная квартира, поэтому он наверняка не ночевал на улице, не искал работу, как я, чтобы выжить. А поэтому не смог проверить, являются ли его друзья настоящими. Корни его одиночества – не во внешних обстоятельствах, как у меня, а в его душе, обособленной от жизни, может быть, поэтому он мне кажется смешным своей старомодной ветхостью, своей безвкусно разрисованной комнатой.
 Конечно, им двигало желание помочь своей любимой родственнице избавиться от трудностей холостой жизни, испытанных им самим. А ведь он меня совсем не знает, не знает, что перед ним сидит «медведь», оборотень, который постоянно предает доверившихся ему женщин. Но за столом с Евгением я совершенно забыл об этом, как забыл и о том, что меня давно ждет преданная Алсу.
 - Ну что, позвоним Наде? – спросил меня Евгений, чуть разрумянившийся от вина и разговоров.
 - Пожалуй…. – ответил я.
 Он заказал Москву, и через некоторое время я услышал милый женский голосок. Надя сказала, что письмо мое получила, послала ответ и приглашает меня к себе погостить: квартира у них большая – места хватит. Настроение у нас с Евгением поднялось еще выше, он достал из холодильника начатый графинчик с коньяком:
 - Что ж, за успех?!
 - За успех!
 -