Запись одиннадцатая. Роман "Медвежья кровь".

взаимной симпатии?
 - Да, конечно. Так вот, в Калинин я не еду, а еду домой… наврал потому, что не хотел беспокоить и волновать твою маму. Ты скажи ей об этом, когда я уеду….
 - Да, я понимаю.
 Мы вошли в парк. Светило летнее солнце, но что-то осеннее, грустное было в его свете. Лучи желтили все вокруг: дорожки, траву и будто оставляли на них следы в виде редких желтых листьев. Конечно, и здесь чувствовался дух Москвы: множество оживленных гуляющих, много играющих детей, чистый пруд с царственно, изящно плывущими лебедями среди темной глади воды, но как они были далеки от нас….
 Мы с Надей искали уединенную лавочку, прошлись несколько раз по желтеющей дорожке через весь парк туда и обратно, но так и не нашли. С трудом присмотрели место, чуть удаленное от людей, и сели на холмик, покрытый выгоревшей травой. Я опять зажег сигарету:
 - Надя, помнишь, как вы с мамой слушали «Щелкунчика» Чайковского? Насильно, ради приличия, ради меня, ведь вы такую музыку не любите…. Мне надоела эта фальшь, это постоянное присутствие матери, вынуждающее и нас фальшивить, говорить не то, что мы думаем.
 - Да, но ведь в браке, семье тоже нет свободы.
 - Есть, но только тогда, когда муж и жена духовно близки, когда желания, интересы одного близки интересам другого, и это для меня главное. А у нас?
 - Да, пожалуй, ты прав… я согласна с тобой.
 - Я такой свободы искал всю жизнь и продолжаю искать, - наверное, поэтому так долго не женат.
 - Но ведь у тебя была жена….
 - Была… но она… прости, об этом я не хочу говорить.
 - Я тебя понимаю.
 - Нам надо расстаться, Надя, мы разные люди.
 - Да… но разве дело только в отношении к музыке?
 - Нет, конечно, мне вообще как-то очень тяжело с тобою, с матерью…. Знаешь, как я страдал там, в лесу, когда вы ягоды собирали….
 - Да, я чувствовала это.
 - Что же не подошла, не спросила… не поговорила?
 - Так ведь мать была рядом… а я очень хотела… подойти к тебе.
 - Вот так и всегда будет, если мы поженимся. Она не только будет всегда рядом, но и станет вмешиваться, указывать, и испортит не только нашу, но и свою жизнь, тем более, что учителям это особенно свойственно.
 - Да, пожалуй, ты прав.
 - Ты прости меня, Надя, но я случайно был свидетелем твоего разговора с матерью тогда, после бани, в твоей комнате….
 - Я тебя видела, Саша, а мама – нет, но я не хотела тебя выдавать, чтобы она опять тебя не обидела.
 - Твоя мама медведица?
 - Что-то в этом роде.
 - Так тебе надо бежать от нее!
 - Я ее люблю, Саша, и никогда не брошу.
 - Тогда тебе надо перемениться, стать такой, как все: сильной, независимой, создать семью, или ты навек останешься торшером, частью обстановки в доме матери.  
 - Я знаю, Саша, но ни то, ни другое я сделать не смогу…. – и она горько заплакала.
 Яркий свет утреннего солнца казался мне тусклым, закатным, люди, гомонящие, резвящиеся, еще больше отодвинулись куда-то в сторону. Я обнял Надю, она не оттолкнула меня и молчала, всхлипывая.
 - Мне очень не хочется расставаться с тобою, Наденька!
 Она помолчала и спросила:
 - А ты что, прямо сейчас уедешь?
 - Да… с матерью еще прощусь, сумку возьму….
 Я чуть прижал Надю к себе. Потом мы встали и пошли по той же осенней дорожке к дому.
 - Ты хороший человек, Саша.
 - А тебе спасибо за искренность, Надя, еще за приветливость, гостеприимство.
 - Да что ты, не за что… это совсем не то.
 - А зачем большее, если ты не хотела.
 - Я хотела….
 Около дома, в тени деревьев, мы сели на лавочку.
 - Помню, после бани, когда ты вышла в халатике, с распущенными волосами, мне так захотелось обнять и поцеловать тебя….
 Она молчала, все ниже опуская голову.
 - Я тогда тоже этого хотела, - молвила она.
 Может быть, сейчас, начни мы с того, чем кончаем, все повернулось бы иначе? Нет, мать-медведица никогда не даст нам жить, дело, по сути, не столько в ней, сколько в Наде: в своей любви к матери она стала ее духовной рабыней и останется такой, торшером с гаснущим светом молодой силы. Даже если я ее увезу в Медведеево – обязательно вернется к матери, в Москву. Да разве променяет она Москву на Медведеево!
 - Ну что ж, Надюша, пора, - полувопросительно, полуутвердительно сказал я и поднялся со скамейки.
 Она встала и пошла за мной, но головы так и не подняла.
 Мы вошли в дом, вызвали лифт. Закрылась дверь кабины, мы стояли так близко друг к другу: лицо в лицо, тело к телу. Я вдруг крепко обнял Надю, как будто хотел удержать свою последнюю надежду, и страстно прильнул к ее свежим губам. Она раскрыла рот, опустила веки и сразу обняла меня, вся прижалась ко мне. На мне не было медвежьей шкуры, и я ощутил нежность и гибкость ее стройного тела. Стало очень хорошо и… немного смешно. Но кабина остановилась, двери без спроса открылись, и пред нами предстала Антонина Львовна. Увидев меня, только освободившегося от объятий Нади, она заулыбалась, как всегда, приветливо.
 - Я прощаться пришел… Антонина Львовна, - сказал я.
 - Желаю вам успешно съездить, сделать свои дела. А я в магазин, за хлебом.
 Она уже поняла, что я уезжаю насовсем, подумал я. Нужен я ей, как же…. Ну а прощаться по-человечески медведи не умеют.
 Мы с Надей вошли в квартиру и сели на диван-кровать в ее комнате, прямо в «пасть медведицы». Я обнял ее, и она опять доверчиво прижалась ко мне и замерла в долгом поцелуе. Затем взял подушку, и мы легли, одетые, рядом. Оба худые, мы вполне уместились на сиденье, нижней челюсти «пасти» дивана-медведицы. Я снова крепко обнял Надю и стал целовать лицо, шею, руки, поднимая ее платье. Почувствовал бархатный шелк ее ног, и дикое желание охватило меня. Она слабо отталкивала мои руки, но стонала, извивалась в той же страсти, что и я.
 Внезапно резко, оглушающе зазвонил телефон, и мы оба вскочили на ноги, как солдаты при звуке тревоги. Надя взяла трубку и спокойно, как ни в чем не бывало, заговорила со своей подругой. И это было не менее страшно, чем в ту ночь, когда на нас надвигалась медведица: Надя разговаривала обычно, буднично, даже дыхание у нее не было частым. Я вышел на кухню и закурил перед большим, открытым окном, а Надя все разговаривала и разговаривала, обсуждая свои обычные проблемы. И я искренне усомнился: а были ли действительно у нас поцелуи, объятия?.. А существует ли сама Надя вообще?
 Итак, я не нужен ни ей, ни ее матери, ни всей Москве: «Вон из Москвы! сюда я больше не ездок». Раздался другой звонок – вошла мать. “Finita la comedia”, пора домой! Еще раз вежливо простился с Антониной Львовной, взял сумку и, в сопровождении Нади, вышел во двор.
 Мы опять сели на лавочку около дома.
 - Дай мне твой адрес, - попросила Надежда.
 Значит, она и адрес мой потеряла… бывает, конечно.
 - Будешь писать? – спросил я.
 - Может быть.
 - Если буду тебе нужен, напиши, я обязательно приеду.
 Зачем я ей это сказал, на что и сейчас надеюсь? На Надежду с пустым сердцем, которой, возможно, и на свете-то не существует?..
 Мы молча вышли на улицу и пошли к метро. Мне было и грустно, и весело, больше – весело: я вновь обретал потерянную свободу. Около входа в метро мы остановились, я взял Надю за плечи, приложил свой лоб к ее лбу и пошел один. На сердце стало легко, но пусто: так бывает, когда теряешь надежду. Легче стало и телу: медвежьей шерсти на нем явно поубавилось. Но в вагоне метро горький, болезненный укол вонзился в сердце. Я видел незнакомые лица пассажиров, несущиеся за окнами фонари и стены туннеля, которые будто скрипели навешанными на них трубами электропередач, и боль постепенно затихла. Движение вновь исцеляло меня.
 Завершился мой следующий путь по кругу мертвого озера: знакомство – сближение – разлука. Глупо, ой, как глупо! А как жить иначе?
 Подал телеграмму Алсу и вечером сел на поезд.
 Пассажиров было много, немало узбеков, кавказцев, татар. И все были страшно чужие. Я ни с кем не разговаривал, смотрел в окно и читал.
 Утром вышел в тамбур побриться. Здесь уже гудела электробритва: коренастый, чернявый, с добродушным лицом мужчина водил ею по уже чистой, без единого волоска коже. Затем он выключил бритву и широкими жестами стал плескать на лицо и шею дорогой одеколон. После этого любезно освободил мне место и закурил. Я побрился, и мужчина предложил мне свой одеколон. Я чуть помочил за ушами и на воротнике рубашки.
 - Да вы не жалейте: лейте побольше, на лицо, на шею…. – сказал он добрым голосом.
 Я плеснул туда от души – приятно защипало, и все вокруг освежилось здоровым, мужским, благородным запахом.
 - Далеко путь держите? – улыбаясь, бодро спросил он.
 - В Казань, - ответил я.
 Лицо у моего попутчика было простое, русское, с густыми, черными бровями, полными, но твердыми  губами и живыми, веселыми карими глазами. Оно и крепкая, подвижная фигура говорили о душевном и физическом здоровье, о близости к простым людям и природе. Чернявый был, скорее всего, сибиряк и сразу мне понравился.
 - Вы сибиряк? – спросил я.
 - Угадали, из Воркуты. А вы откуда?
 - Из Казани, вот ездил Москву посмотреть.
 - Ну, как там, в Казани? Я был там лет пять назад, работал.
 - Ничего, жить можно.
 - Да, там ведь Волга? А у нас Уса течет, тоже красавица, широкая, полноводная. Город у нас шахтерский, небольшой. Шахтеры живут как боги. В обед идут в столовую – все для них уже накрыто, перед едой строго стакан водки. Вообще, со снабжением у нас хорошо.
 - Да, вот это жизнь…. – улыбнулся я. – А в Казань зачем едете?
 - Друзей повидать, давно не виделись. А вы сами кто будете?
 - Учитель.
 - А какой предмет?
 - Русский язык и литература.
 - Вот здорово! – еще больше оживился собеседник. – У нас учителя позарез нужны! Переезжайте к нам! Всего у вас будет вдоволь, все у нас дешево, жилье учителям – в первую очередь, как и шахтерам.
 Я молчал.
 - Правда, приезжайте! Напишите: «Воркута, гороно….» - и вам ответят!
 Я улыбнулся:
 - Спасибо, надо подумать.
 - А чего тут думать, напишите, не пожалеете!
 Мы расстались, я обещал написать. Сел на свое место и почувствовал: только что на меня будто пахнуло свежим, здоровым, вольным ветром. А не махнуть ли вправду в Сибирь? Для меня она романтический, живописный край хвойных дремучих лесов, тайги, среди густых елей и высоких сосен которой текут полноводные реки, полные рыбой. Бросить опостылевшие мне Казань, Медведево и… вперед, на новое место, к новой жизни!.. Но опыт могильным холодом отрезвил меня: хорошо там, где нас нет: люди везде одинаковы, поэтому и там я буду двигаться по кругу мертвого озера в поисках любви и счастья. Но ощущение свежести, широты вольной и здоровой жизни, исходившее от сибиряка, не проходило, и сердце тоскливо щемило.
 На следующий день я долго спал, и только тогда, когда стали подъезжать к Казани, привел себя в порядок и позавтракал. Потом собрал вещи и долго смотрел в окно, вспоминая встречу с сибиряком, но унылые картины казанских пригородов постепенно стирали из памяти встречу с ним.
 Вот и Казань: из окошка я почти видел Алсу, а когда вышел на перрон и стал ее искать, то понял, что она не пришла. Казань опять опустела для меня, как в недавние времена, когда я никому был не нужен. Я забыл, что в Медведеево у меня есть жилье и работа – паническая растерянность и тоска навалились на меня, как в то время, когда жена выгнала меня из дома и я потерял все. Вскочил в такси и помчался к Алсу, которая для меня сейчас стала дороже жизни.
 С дрожью в сердце и ногах я