бабушка заставила деда бросить курить. Это оказалось сделать совсем несложно. Надо было просто не давать деду папирос. Сходить за ними сам он всё равно бы не смог. Я доставал для деда по две папиросы из тайничка на печке, когда бабушки не было дома. Одну папироску дед закуривал, а другую вставлял за ухо. Когда бабушка возвращалась с работы, она первым делом проверяла, не убыло ли папирос в тайничке. И, если убыло, слегка поругивала нас с дедом. Да ей даже и не надо было лазить в тайничок. Она с порога чуяла, когда пахло табаком. Нюх на табак у неё, как и у всех некурящих, был превосходный. Через какое-то время тайничок с папиросами опустел, и дед бросил курить окончательно.
А ещё я помню быков. Мы с бабушкой ходили смотреть быков в товарищество. Мы шли по «мягкой» улице Молодцова. Улица была мягкой оттого, что её посыпали не песком или гравием, а мелко размолотой щепой. Щепа была отходами лесохимического производства. Шли мы мимо неприметного серо-зелёного домика на два окошка. Я тогда и подумать не мог, что лет через тридцать этот домик куплю. Он стал вторым, а теперь и единственным нашим домом на рудянской земле.
Смотреть быков почему-то было моим любимым развлечением в детстве. Наверное, потому, что коров я видел каждый день, они ходили по улицам. Быка же на улице не увидишь, быки только в товариществе. Животноводческое товарищество – это такая организация, в которой были кони и быки. Коней побольше, быков поменьше. Каждый гражданин Рудянки мог прийти туда и нанять лошадь с телегой или с плугом. Нанимали лошадей под сено, под дрова, под мебель, да мало ли что ещё нужно было людям перевезти. Там же, в товариществе, были плотник и кузнец. А быки нужны были для воспроизводства.
Обычный частник держал в хозяйстве быка до трёх лет. После трёх лет бык становился агрессивным и начинал представлять опасность для своего хозяина. Его нужно было забивать на мясо. Быки товарищества были гораздо старше. Они жили в дальних стойлах, в пристройке. Само товарищество представляло собой небольшой домик, к которому были пристроены огромные и длинные конюшни. Везде выглядывали добродушные жующие морды лошадей. Можно было привстать на цыпочки и погладить беленькую шерстку на переносице. Над каждым стойлом была приколочена табличка с кличкой лошади. «Сокол», «Донник», «Вьюга». Везде висели хомуты, ремни, дуги. И огромные стаи голубей. Голуби в Рудянке жили только там, в товариществе и кормились овсом возле лошадей.
Пройдя конюшни, мы шли тёмным коридором. Вот и тупичок. Тут быки. Их всегда бывало два или три. Из темноты на нас глядят огромные свирепые морды, увенчанные толстыми рогами. Рога торчат совсем не как у коров, не вперёд. Бычьи рога торчат в стороны. Хруст травы и хриплое рычание. Трудно было назвать мычанием звук, что издавали эти звери. Иногда их выгоняли на прогулку. Возле товарищества был огороженный толстенными досками загон-бычник. Трава в нём была дочерна вытоптана мощными копытами, земля взрыта рогами. Вот они стоят посреди загона, один черно-белый, другой рыжий. Высятся горами мускулов под гладкой шкурой, хлещут хвостами по бокам. Служитель, которому нужно было загонять быков с улицы в стойло, был смелым человеком. Кнута эти мастодонты, видимо, совсем не боялись. Поэтому, для управления быками служитель пользовался кирпичом и матом. Он запускал кирпичом в быка и громко ругался. Бык нехотя поддавался на увещевания и уходил в своё стойло.
Однажды рыжий бык, тот, что был поменьше и пошустрее, разломал изгородь и прорвался в соседний загон, где паслась одинокая лошадь. Это случилось прямо у нас на глазах. Наклонив голову, он помчался за лошадью, стараясь вонзить страшные свои рога ей в брюхо. Лошадь бегала по кругу с испуганным ржаньем, стараясь увернуться от рогов. А бык со страшным топотом преследовал её, пытаясь прижать к забору. Мы с бабушкой поспешили где-то укрыться. Наконец, быка оттащили от лошади. А мимо меня прошёл плотник, держа в руке пучок огромных пятнадцатисантиметровых гвоздей. Он шёл чинить изгородь.
Благодаря таким мощным производителям рудянское частное стадо росло и полнилось. Поутру хозяйки выгоняли своих коров в табун. Табун шёл к лесу, позванивая колокольчиками. Сзади шли пастух и подпасок, оба в сапогах и длинных брезентовых плащах. А мы с первым рейсом автобуса ездили в Кировгад торговать. Наш автобус долго плёлся вслед за табуном, обиженно стрекоча дизелем. Ни обогнать коров, ни объехать было невозможно. Они занимали всё пространство дороги от края до края. Сигналить коровам тоже было бесполезно, они человеческих сигналов не понимали. Наконец, табун сворачивал в лес и автобус, вырвавшись на свободу, устремлялся вперёд. Как-то в девяностые товарищество ликвидировали. Дом и конюшни кому-то продали, а табуна постепенно не стало вовсе. Коров теперь частники держат совсем мало. И по дороге можно ездить без затруднений.
В мае мы всей семьёй выходили копать огород. Становились все четверо на верхнем крае грядок, вонзали в землю лопаты. На верхнем крае потому, что огород наш шёл под гору. Копать нужно было сначала до бани, потом до конца забора, потом до хрена. Хрен рос перед самым концом гряды. Потом копали после хрена и до самого конца, до лужка. В конце огорода у нас был довольно большой лужок. И не только у нас одних. У всех наших соседей были в огородах такие «сенокосные угодья». В центре этого лужка, далеко-далеко, как мне поначалу казалось, росла огромная, раскидистая черёмуха. По этому лужку я бегал, запуская змея. Змей забирался высоко в небо, треща красными полиэтиленовыми крыльями. Конец же у всех змеев чаще всего один и тот же. Не справившись с ветром, он резко пикирует вниз и падает где-то в чужом огороде.
Как я потом узнал, наш лужок, как и лужки всех соседей, были «хрущёвскими отрезками». При Хрущёве у всех от грядок отрезали некоторое количество земли. Ну, чтобы не поощрять в людях частнособственнических инстинктов. А то они много картошки вырастят, разбогатеют. Причём, разбогатеют сами, без помощи партии и государства. С этим партия смириться, естественно, не могла. Пусть лучше земля эта зарастёт травой. Она и заросла. Надо же, сам Сталин ничего против частной картошки не имел, а у Хрущёва вот появились к ней претензии. Примерно с восемьдесят пятого года эти отрезки люди потихоньку стали раскапывать под картошку. Лужки исчезали, и скоро единственный лужок остался только у нас. Земли под картошку нам хватало и так. Не зря же мы «два места захапали».
Наш трудовой порыв чаще всего сопровождался одними и теми же разговорами. Отец рассказывал, как в Верхнем Тагиле Фёдор Фомич ставил в конце грядки большую банку с брагой. И все работнички старались быстрее докопать эту грядку, чтобы поскорее выпить. Докопают, выпьют, а шустрый старик уже тащит банку на следующую грядку. И так дальше, пока весь огород не вскопают. Такой вот был стимул для ударной работы. Только почему-то каждую последующую грядку копали дольше, чем предыдущую. Фёдор Фомич – это тесть дяди Володи, брата отца.
Потом к этим разговорам о браге прибавились разговоры о мотоблоке. Году в девяносто втором купили мы большой такой красный мотоблок с тележкой. Стоил он тогда четыре миллиона. Мы добросовестно копили деньги, складывали их в четыре конвертика, в каждый по миллиону. Потом, когда мотоблок привезли, то оказалось, что он не работает. Его смотрели гарантийные ремонтники, смотрел один мастер, другой, третий. Дёргали за верёвочку и разбирали мотор. Проверяли зажигание и говорили, что «искра в землю ушла». А мы стояли поодаль и горестно кивали. Потом нам его поменяли, ведь он был на гарантии. Но и новый агрегат работать отказался.
Только когда в городе появился специализированный магазин с запчастями и толковые специалисты при нём, наш мотоблок починили. Но это случилось через десять лет. Отец так и умер, не дождавшись пока он заработает. Вот и представьте, как обидно нам было копать вручную, когда мотоблок стоял совсем рядом и бездействовал. Поэтому ни одна копка огорода не обходилась без самых лестных отзывов о творцах мотоблока и чудо-мастерах, его чинивших. Выпустил этот шедевр Воткинский завод, тот самый который делал ракеты. И мы иногда прохаживались насчёт обороноспособности нашей страны.
- А если они и ракеты с таким же качеством делают, то я России не завидую.
Белоусов упоминал в своём стихе любимый покос. Был покос и у нас, правда, не столь любимый. Ранним летним утром мы навьючивали косы, вилы, грабли, сумки на мой велосипед. И я ехал мимо Китая, поднимаясь в длиннейшую нескончаемую горку. На самом верху я ехал уже кое-как, ехал стоя, чтобы давить на педали всем своим весом. И вот, после перевала начинался такой же длинный спуск. Тут я расслаблялся, а мимо меня вихрем проносились берёзки и сосенки, пролетал знак с гербом посёлка и надписью: «Посёлок Нейво-Рудянка основан в 1780 году». Побрякивали косы и банки с едой, а я мчался куда-то туда, где на горизонте зелёными зубцами топорщились Уральские горы. Я проезжал под железнодорожным мостом и сворачивал прямо в лес. Здесь и покос, совсем рядом с дорогой.
Баба Зоя выпрашивала этот покос у какого-то начальства. Просила участок поближе, чтоб удобнее было добираться. Уговаривала, напирая в основном на то, что у неё муж-инвалид.
- А то дадут покос на Горушках, как мы там будем?
Горушки были где-то далеко, за Долгим мостом, на краю света. Ехать туда нужно было километров десять по грязной, болотистой дороге. Сам же мост был перекинут через какое-то особо страшное болото. Самое странное было то, что там, на Горушках жили люди. Горушки – это такая деревня в пять дворов. Таких крошечных деревень возле Рудянки три: ЛиствЯное, Горушки и Андреевское.
Я снимал с велосипеда косы и ждал когда подойдут косцы. Минут через двадцать подтягивались и они. Родители, баба Зоя и Борька. Борька – это его баба Зоя так называла. На самом же деле Бороздин Борис Степаныч. Худощавый, сильный, черноволосый, без единого седого волоса старик. Он был лет на пятнадцать моложе бабы Зои, приходился ей каким-то дальним родственником и был с ней одной веры. Тоже беспоповец.
Борька-дурак, говорила баба Зоя. Но он был не дурак, просто пил много. Занимался он тем, что помогал всяким единоверным старушкам. Выполнял тяжёлую работу. Копал огороды, колол дрова, что-то таскал. До сих пор трубу нашего дома украшает жестяной надымник, который смастерил Борис Степаныч. Ну и конечно, он помогал на покосе. Клиентура, как называл этих старушек отец, расплачивалась в основном едой и самодельной настойкой. Баба Зоя собирала малину и раскладывала на две кучки. Где малина получше – на варенье. А где похуже, с червями – то на брагу Борьке. Но и из этой браги баба Зоя отливала что получше в другую посудинку. На долю Борьки оставалась лишь гуща. Банка с гущей всегда стояла у бабы Зои где-то под руками и была перевязана красной ленточкой, чтоб не спутать. ЖУчиха, Мордасиха, Куманеиха, Римма Белогвардейка – так называл своих благодетельниц сам Борис Степаныч.
Жена его давно покинула, братья жили где-то в городе.
-Есть у меня дочура! – с
