— С почином, земляки, — прогудел он хорошо поставленным басом. — Приятного вам аппетита.
— Спасибо, коль не шутишь, — отозвался Никифорыч.
Иван Степанович промолчал.
— Как пиво, не сильно разбавленное? — поинтересовался седовласый.
— Да вроде нет, — сказал Никифорыч. — Не успели, наверное.
— У нас на Сенном успевают.
— А вы там где-то живете?
— На Маяковского, — ответил седовласый. Он вдруг протянул через столик мощную, с обгрызенными ногтями руку и представился: — Левандовский, артист местного театра.
— Ого! — сказал Никифорыч с уважением. — Этой… Комиссаржевской, что ли?
— Ее самой.
— Да-а!
Что же до Ивана Степановича, то его неприязнь к седовласому только усилилась. Тоже мне, артист, подумал он с раздражением. Знаем мы таких артистов! Хвостопады хреновы. Ну совсем от них жизни не стало!
— Раньше меня вся страна знала, — продолжал между тем седовласый. — А теперь даже в собственном дворе не узнают. Давеча вот тоже, пошел в библиотеку, ну, центральную, что на Московской напротив милиции, там вроде бы вечер поэзии должен был быть, так мне там даже и места никто не уступил. Постоял-постоял да и пошел в «Сармат» горькую пить. — Две угрюмо-скорбные складки образовались на его мощном, как у бизона, лбу. — Эх, жизнь, — проговорил он печально. — Врагу такой не пожелаешь. Все ждешь чего-то, ждешь, а годы уходят… Нет, уезжать надо отсюда, куда угодно, только не торчать больше в этом занюханном Новочеркасске. Тоже мне — столи-ица!
— Это вы про казачество?
— А про что же?!
— Казаков сейчас не осталось. Всех большевики извели.
— Эт точно.
— Ну, ничего, образуется все как-нибудь. Меня это… Никифорычем зовут, — представился Никифорыч наконец тоже, пожимая протянутую руку. — А его Иваном Степановичем.
— Очень приятно, — прогудел седовласый.
Иван Степанович на это лишь едва заметно кивнул, сразу же отвернувшись. Никифорыч, поколебавшись секунды две-три, решительно пододвинул к Левандовскому одну из кружек.
— Благодарствую, — пророкотал тот с достоинством.
— Да что там. Все мы люди… Понимаем. — Никифорыч вздохнул.
Левандовский же взял кружку и одни мощным глотком ополовинил ее.
— Ах, как хорошо! — зарокотал он снова. — И впрямь доброе пиво. Как говорится, самое оно то. Вы позволите?
Он указал на тарань.
— Конечно, — сказал Никифорыч. — Этого добра у нас навалом. Главное, чтобы этого… горючего хватило.
— Эт точно… Да, доброе пиво, доброе.
— Это че, — сказал тут Никифорыч. — У меня вот… — Тут он вдруг замолчал и, поглядев по сторонам, вытащил из кармана пиджака чекушку. — Кое-что посерьезней.
У Ивана Степановича округлились глаза.
— Ух ты! — пробормотал он. — Откуда?
— Оттуда!
— Неужто у племянника экспроприировал?
— Да не, у тещи. Она, значит, для грузчиков ее приготовила. Нам сегодня рояль должны привезти.
— Рояль?!
— Ну да. Для Настеньки моей.
— Рояль — это хорошо, — вставил Левандовский. — Вот помню…
— Но как же ты сумел? — спросил Иван Степанович.
— А вот сумел. Она, понимаешь, в магазин, а я под половицу. — Никифорыч хохотнул. — Думает, от меня можно спрятать.
— А грузчики теперь как?
— Да ну их! У них голова не болит.
— Ну, Никифорыч, ты дал! Как же ты теперь домой-то пойдешь?
— Да как-нибудь.
— Теперь тебя точно на пятнадцать суток загрести могут.
— А, один хрен пропадать. Так хоть погулять напоследок.
— Эт точно, — вставил Левандовский.
Никифорыч между тем свинтил пробку, плеснул в кружки себе и Ивану Степановичу и вопросительно поглядел на артиста. — Не возражаете?
— Нет, — сказал тот.
Никифорыч плеснул и ему.
— Ну, земляки, за знакомство, — сказал он.
Три кружки звонко стукнулись одна о другую.
* * *
Корабль неожиданно тряхнуло.
— Командир! — крикнул штурман взволнованно. — На нас извергается жидкость!
— Жидкость?! — переспросил капитан ошарашено.
— Да, настоящий жидкостепад!
— Без паники!
Тут корабль тряхнуло снова. И в первый, и во второй раз Чеку удалось устоять на ногах, однако он счел, что благоразумнее будет вернуться обратно в кресло. Усевшись, он поглядел на экраны. Ничего определенного, впрочем, разобрать там было нельзя. Одни только мутные бурые потоки.
— Без паники! — повторил он уже спокойнее. — И не в таких мы бывали передрягах. Двигатели — на полную мощность! Постарайтесь сохранить горизонтальное положение.
— Есть, кэп!
Похоже, четкие распоряжения командира вселили в штурмана уверенность. Его гибкие, как у музыканта, пальцы стремительно запорхали по клавиатуре. Двигатели сейчас же взревели. Корабль, хотя и продолжал время от времени вздрагивать, стал держаться ровнее.
— Хорошо, хорошо, — сказал капитан ободряюще. — Так держать, постарайтесь теперь возобновить движение наверх.
— Слушаюсь!
На какое-то время корабль перестало трясти, и он снова стал подниматься. Томительно побежали секунды.
— Хорошо, хорошо.
— Капитан, — сказал вдруг штурман озадаченно. — Стены шахты сужаются.
— Сужаются! — переспросил Чек. — Как такое может быть?
— Не знаю.
Штурман выглядел совершенно растерянным. Чек задумался.
— Но как-то же мы попали сюда, — сказал он наконец. — Стало быть, сможем и выбраться. Продолжайте подъем.
— Есть! — сказал штурман, потрясенный логикой капитана.
Прошло еще несколько томительных минут. Корабль время от времени вздрагивал от новых порций падавшей сверху жидкости, но продолжал неуклонно подниматься. Двигатели натужно выли. И вдруг корабль в какой-то момент остановился.
— Кэп! — В голосе штурмана снова послышалась растерянность. — Стенки шахты сузились настолько, что дальнейшее продвижение стало невозможным.
Капитан поглядел на экраны. Все они по-прежнему показывали примерно одно и то же: багровые пупырчато-волокнистые поверхности, покрытые искрящейся в лучах прожекторов слизью. Чек почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. Он откинулся на спинку кресла и устало прикрыл глаза.
Неужели конец, подумал он тоскливо. Пожалуй, ситуация эта посерьезнее той, в какую они попали на Чинтагве. Там, по крайней мере, было не так безнадежно, там у них был оперативный простор… Была, правда, еще одна заварушка, близ Кагарача, но и ее, благодаря усилиям дипломатов, удалось погасить… Ах, Чинтагва, Чинтагва! Какая все-таки это была великолепная планета. Остались от нее одни только обломки…
— М-да, — проговорил он вслух. — Похоже, пришло время для лазерных пушек. Другого выхода я не вижу.
* * *
— Эх, Никифорыч, точно тебе домой сегодня ходу нет, — проговорил Иван Степанович, когда его друг вытащил из кармана пиджака еще одну чекушку. — Точно посадят.
— А я у тебя заночую.
— Эх, Никифорыч, Никифорыч!
Впрочем, появлению новой бутылки Иван Степанович был рад. Рад ей был и Левандовский. От выпитых водки и пива лицо у последнего побагровело, нос приобрел сизый оттенок. Под действием алкоголя неприязнь к нему у Ивана Степановича улетучилась, и он теперь, как и Никифорыч, называл своего нового знакомого попросту Лева.
— Пускай сажают, — сказал Никифорыч легкомысленно. — Теперь уже можно.
— А домой как пойдешь?
— Я же говорю, у тебя заночую.
— А, ну да.
Никифорыч быстро разлил содержимое бутылки по бокалам.
— А скажи, Лева, — спросил он, — хорошо ли вам, артистам, платят?
Левандовский, уставясь осоловелыми глазами в кружку, бормотал что-то свое.
— Эх, были времена, были… Когда-то я в Москве жил, во МХАТе выступал, да… А потом и в Большой приглашали, на Таганку вот тоже… К самому Любимову… Мы тогда с Володей Высоцким лучшими друзьями были, да…
— Ну а платят-то как, платят? — не унимался Никифорыч.
— А еще в кино когда-то… с самим Ильинским… Слыхали про такого?
— Че-то знакомое.
— Ну, «Волгу-Волгу» видели?
— Это м-машину, что ли? — спросил Иван Степанович, слегка заикаясь.
— Машину! — передразнил Левандовский с презрением. — Кино это такое, ясно?
— А-а, — вспомнил тут Никифорыч. — Это где пианиста мордой… по этому… тьфу ты, забыл…
— По роялю, что ли? — спросил Иван Степанович.
— Точно, по роялю!
— Да не, — сказал Левандовский. — Не по роялю, по клавесину… Бла-ароднейший инструмент, понимать надо. И, между прочим, не мордой, а лицом. Эх, не хватает у нас еще культуры общения.
— Это точно. Ну а платят-то как?
— Платят, — проговорил Левандовский горько. — Да разве можно талант на какой-то презренный металл мерить?! Эх, кто поймет душу артиста, творческие терзания, боль?! У меня, может, сердце болит, душа. И днем болит, и ночью… Я, может, в Голливуд бы поехал. Достоевским, Шопенгауэром бы стал… А вы — «платят». И как у вас только язык повернулся на такое — «платят»!?.. Да ни хрена не платят! — рявкнул он вдруг и мутными глазами посмотрел на Никифорыча. — Даже на бутылку пива иной раз не хватает. Чтоб им провалиться, жадюгам проклятым!.. Ну, наливай, что ли.
— Да налито уже.
— Налито?
Левандовский, взяв кружку, сделал небольшой глоток и поморщился, будто попробовал уксуса.
— Что за пойло такое отвратное, — проговорил он печально. — Вот у нас, во МХАТе…
Договорить он не успел. Рядом со столиком, выдвинувшись из толпы, возникла вдруг полная невысокая женщина с сердитым лицом.
— Вот ты где! — проговорила она зловеще, глядя на Никифорыча.
У Ивана Степановича душа ушла в пятки. Никифорыч же расплылся в улыбке.
— Маня, — пробормотал он, вытягивая дудочкой губы. — А ты как тут? Тоже на пиво пришла?
— Ну и подлец же ты, — сказала Маня. — Совсем совесть потерял. Это ж надо, у ребенка деньги отобрал… А ну отдавай сейчас же! — крикнула она вдруг.
Никифорыч глупо улыбнулся.
— Ма-аня, к-как я рад тебя… А дай я тебя… п… поцелую.
Он полез было к женщине, но та брезгливо его оттолкнула, после чего принялась обшаривать его карманы. Нашла она только несколько липких от пива медяков.
— Ну и подлец же ты! — повторила она.
— Маня, если бы т-ты знала, как я т-тебя люблю… Вот…
Секунду-другую Маня зловеще на него глядела, потом, коротко размахнувшись, влепила ему затрещину. Голова у Никифорыча
До завтра! 
