как они там барахталися, так сердце сразу и оболъётся кровью, и замрёть. Пришлось идти на почту, звонить в Ленинград.
И все равно до самого вечера нет-нет, да посмотрит в глаза при-истально так: не скрываю ли чего?
Мы вели её под руки к нашему дому. Передвигалась медленно, сосредоточенно, всю свою волю концентрируя на каждом шаге, да и на наш пятый поднималась минут пятнадцать.
На другой день, в поликлинике, водила ее из кабинета в кабинет, - сдавали анализы, - и мне все казалось, что она стала еще меньше от того усилия, которое надо было сосредоточить, а врачи твердили: «Не выдержит», и не хотели брать на операцию. Но все ж упросила, уговорила, - взяли.
Как шли-то долго по территории областной больницы к стационарному корпусу! А тут еще канава на пути легла. Что делать? Да остановила двух мужчин, перенесли они её через эту канаву, и снова шли. Потом присели на лавочку и, отдыхая, жевала она кусочек хлебушка.
Вечером привезла ей в палату колбаски, сыра, - как раз на работе дали, - печеников, конфеток… Ничего, настроение у нее поднялось. Что-то будет?
Неделю жила у нас после операции и всё рассматривала каждого через свои большие черные очки, приговаривая:
- Как хорошо видно-то, как хорошо! Хоть теперича вволю насмотрюся на вас.
Звонит брат:
- Маманя все турчит и турчит: «Опять у меня колколец в горле заиграл. Помру, видать, скоро». – И смеется: - Что с ней делать?
Беру отгулы, еду.
В хате не прибрано, холодно, мама сидит на кровати, лицо измученное, серое и кашляет тяжело, надрывно, да еще и бок болит, так что при кашле аж постанывает.
Как только Виктор растапливает печку, сразу начинаю мыть посуду, пол. Теперь – лечить. А чем? Лекарств она не признает, - если и заставлю проглотить таблетку, сразу начинает прислушиваться к себе: тут-то у неё кольнуло, там-то засосало… ну, конечно же, всё это от нее, от таблетки!
Кашель её бил и ночью. Я вскакивала, подходила, когда она «заходилась», и всё вертелось в голове: ну чем помочь? А к утру придумала: ингаляцию надо сделать! Из того, что есть: льняное семя и камфорное масло.
И мама согласилась. До вечера несколько раз через кулёчек терпеливо дышала над настоем и кашель стал вроде бы реже, тише.
Ещё чем полечить? Горчичники надо поставить. Но в аптеке их не оказалось. Послала Виктора за столовой горчицей. Привез банку. Намазала на тряпочки, налепила их ей на грудь.
Ура! К вечеру стало еще лучше.
Легли спать. Часов до двух она иногда кашляла, а потом...
Проснулась я. Утро. В хате тихо. Виктор спит у порога на раскладушке, а мама? Прислушиваюсь. Ни кашля, ни дыхания из её комнатки не слышно. Вскакиваю, крадусь мимо Виктора к её кровати... Дышит! И спит.
Слава Богу!
На другой день снова лечу ингаляцией, только камфорное масло заменяю облепиховым. Кстати, доставала его аж через заведующего областным отделом здравоохранения, воспользовавшись его симпатией ко мне. Так вот, капаю это масло в стакан, а мама вдруг пищит:
- И зачем ты его тратишь на что зря!
Но пока дышит через кулечек, помогаю Виктору: пинцетиком, по одному раскладываю помидорные семена в ящики, раскладываю и считаю: надо засеять двадцать три ящика, в каждом - по четыреста семечек, и сколько всего будет? Но так и не сосчитав, рационализирую: сразу работаю двумя руками и пинцетиками.
- До вечера ящиков десять разложу, - говорю маме, чтобы приободрить.
- Ну вот и хорошо, - снова еле пищит: - А то вдруг выздоровею, вылежусь, а что тогда делать-то, если не посеем?
К вечеру ложусь, расправляя спину, а мама по стеночке пробирается посмотреть взошедшую капусту, которой заставлен весь стол:
- Во, по второму листочку уже пустила, - умиляется. - Теперь не так тянуться будить. – И идет... нет, еле-еле ковыляет назад… дошла до кровати… присела: - Ох, устала-то как! – Прилегла. - Так-то, милая, крестьянское дело такое, - укрывается своим лоскутным одеялом. - Болей, не болей, а всёодно сеять надо, коль пора подошла.
Да, подлечила все ж её и надо уезжать. Но в последний миг сорвалась:
- Ма, да что ж на тебе одеяло-то никак не держится! - И голос мой прозвучал нехорошо. – Холодом несет по полу, а ты... Укрываю тебя, укрываю, а одеялка всё-ё сползает.
Подошел Витька, присел, приобнял её... будто от меня защищая:
- Не ругайся на неё, - сказал тихо, - устала она бороться, устала.
Сидели рядышком, смотрели... а у меня сердце сжалось: как же больно от них уезжать!
Просит меня принести узел из коридора, «тот, что за шторкой ляжить». Приношу. Развязывает его и слышу:
- Во, сколько нарядов то люди повыбрасывали, - разглаживает что-то на коленях: - Платье-то какое... После войны я б за него целое состояние выменяла. – Подносит к глазам еще какой-то «наряд»: - А кофта какая, юбка... И совсем ишшо не ношеные!
- Ношеные, ма, ношеные, - подойду, улыбнусь. - Видишь, юбку внизу даже отпускали и не подшили.
- А-а... Ну, все одно хороша, - опять разгладит ее рукой, а потом вытащит из узла что-то белое: - А во шапка. Из шерсти, должно. Ка-ак раз для Гали. - Я возьму шапку, будто бы заинтересовавшись. - Да ты не сумлевайся! Я выстирала ее, чистая она. А ишшо шарф… видишь, какой красивый шарф-то! Из шелка. Вот только погладить руки не дошли.
- Да-а, - вроде бы залюбуюсь и им, - хорош шарф. Возьму. Сама носить буду. - Надо ж порадовать ее! - И шапку возьму. А остальное... Пусть дочка выбирает, когда приедет. - И уже завязываю остальное «добро» в узел. - Куда положить-то?
- Вынеси опять в коридор, пусть там поляжить… на сквознячке проветрится.
Ездила потом и Галя к ней на неделе, так мама и перед ней раскладывала «наряды».
Она сидит на своей кровати, закутанная одеялом, в руках - стакан с чаем, а я мягко, полушутя ругаю ее:
- Да как же тебе не стыдно, Мария Тихоновна! Такую мужественную жизнь прожила, а теперь совсем духом пала? Нельзя, нельзя тебе так…
А дело в том, что у нее снова появилась язва на ноге, и мы иногда слышим: «Помереть чтолича… Но как? Живым-то в могилку не полезешь. Можить, есть перестать?»
- Нет, маменька, - поправляю сползшее одеяло, улыбаюсь: - не должна ты портить конец моих записок о тебе, а то впишу твое: «Затошшаю, затошшаю и помру», вот и получится никудышный финал. - Мама кидает взгляд в мою сторону, и я принимаю его как знак к продолжению. - Да и вообще: чего тебе духом падать? Ты - счастливая мать. Дети не бросают, внуки вокруг вьются. Да дай-то Бог каждой женщине такое…
Слушает, молча, понемногу отхлебывая чай, а через какое-то время слышу:
- Всё так. Жаловаться грех. - Делает паузу, поправляет одеяло у ног. - Но крепко ж старость противна! Ох, как же противна старость! Болезни, бессилие... - и губы ее чуть подергиваются. - Вот ты прибрала в хате, в коридоре и хорошо-то как! А мне уже и это не под силу.
Возле ступенек в хату мою огурцы для засолки, а мама сидит рядом, обрезает их и рассуждает:
- Конечно, плохие у Глеба учителя, вот и учится кое-как. Во, на днях один учитель по телевизору выступал. Смотрела? Советы давал, как надо учеников заинтересовывать. – Кладёт очередной огурец в тазик и опускает руки с ножом на коление: - Спрашиваить у них... а до этого у одного пылинку с плеча снял. Так вот, спрашиваить его: что эта пылинка значить? Молчить. Спрашиваить у другова. И тот только буркнул что-то. Третьего... А до этого объяснял им, как должны жить муж и жена в согласии и мире… для сочинения что ли? Ну, вот, ничаво они ему не отвечають о пылинке этой, только смеются. Тогда он и говорить: расскажу вам одну сказку. Замолкають, слушають. Работал как-то слон весь день на плантации, бревна таскал, и к вечеру совсем сил у него не стало. Стоить он, уши развесил… и тут подходить к нему слониха, и спрашиваить: «Что, уморился»? «Да-а, - отвечаить, - уморился. Больше не могу». Ну, другая, можить, и закричала б, заругалася: а-а, мол, все-то ты умариваешься, бездельник, все бы тебе лодырничать! А она - не-е. Протянула к нему хобот свой, сняла листок со спины, да говорить: «Ну, хорошо, милый, отдохни». И все!.. И ничаво больше ему не сказала, только такое слон и услышал. И опять пошел работать. Да еще как работал! - Снова берет в руки нож, огурец и итожит: - Вот что значить пылинка… вот что доброе слово значить.
Собираю помидоры на огороде и вижу: Виктор идет к пчелам. Ну, думаю, сейчас начнут атаковать!
И точно: одна укусила, вторая, а от третьей ринулась в коридор и, сгоряча, кричу:
- Этот Карачев испытание какое-то! Работа, жара, а тут еще и пчёлы!
Мама ахает, сочувствует, а чуть позже слышу:
- Видно помирать мне надо. - Виктор уже сидит за столом и обедает. - Обременяю вас. Ездите сюда, работаете, надрываетеся.
- Слышишь? - усмехается брат, взглянув на меня: - текперь она ча-асто вот так... - Мама молчит... будто не слышит. Тогда он опять: - А заешь, что хотела учудить? – И, усмехнувшись, смотрит на неё: - Добраться ночью до речки и утопиться.
- С чего бы это? – округляю глаза.
- А-а, надоело, - мама словно просыпается после молчания: - Руки не грабастують, ноги не ходють. Надоело быть обузой и себе, и вам.
- Ты, старая! - Виктор собирается шутливо ругать ее. - А о нас подумала прежде? Ведь опозоришь так, что потом ни-игде не скрыться! Скажут: во, утопили матку из-за денег! Она ж овощами торговала и денег, небось, накопила целый мешок, вот и надумали детки…
У мамы в улыбке слегка подергиваются губы:
- А что ж… Так и скажуть.
- Так что ж ты? Детей разве не жалко?
- Да вот... Только из-за вас и не пошла.
- Да ты и до речки-то не дойдешь! - это уже я, улыбаясь.
- Дойду! – Поправляет одеяло, укрывая ноги: - За ночь и не дойду? Уж как-нибудь, а докандыбаю.
Ее сон.
- Плыву я будто с Динкой и Идой* на пароходе в Сибирь. И сначала все зелё-ёночка, зеленочка была, а потом и льды пошли. Да такие здоровенные! Но плывем мы, хрустим этими льдами и вот приплыли, наконец. «Вылезайте»! - кричать нам. Динка-то с Идой сразу прыг с парохода этого и слезли, а я как посмотре-ела!.. А там аж синее все от мороза-то! И стоить на берегу только одна хатёночка… ну, точно наш курятник. Жить нам, значить, в ней. «Да куда ж, - говорю мужикам с винтовками, - вылезать-то? Мы же здесь сразу окачуримся! Не-е, не полезу я, - бунтую, - и не думайте, и не мечтайте» А сама смотрю тах-то себе на ноги и вижу: одни суконные ботинки на мне! «Не-е, не полезу, - кричу, - Хоть милицию сейчас вызывайте». А Динка с Идой кивають, кивають мне... вроде как зовуть меня. Ну, параход вдруг пыхнул, гукнул и по-оплыл себе. И осталися, значить, Динка с Идой возле той-то хатёночки, а мы проплыли сколько-то и остановилися. Ра-аз, двери и открылися... как в автобусе всеодно. Вот они... и Динка с Идой входють! Я и спродивилася прямо: они же там-то осталися, возде хатёночки! А они стоять и даже не смотрють на меня. Обидилися, значить, что там с ними не слезла. «А что ж
