Черкашин стоял подле окна. Он глядел вниз. Там, на двухэтажной глубине, стая раскрасневшихся журналистов, сбившись в пёструю кучу, с гиканьем и прочими воплями носилась по двору, гоняя козла. Козёл был самый что ни на есть настоящий — с бородой и длинными рогами. Каким ветром его сюда занесло, было совершенно непонятно. Однако журналисты веселились вовсю. Козёл, впрочем, так просто в руки не давался. Ловко уворачиваясь от неловких атак, он то носился, как угорелый, из стороны в сторону, то вдруг замирал на секунду-другую, кося хитрым желтым глазом, а то и переходил в контратаку сам, и, как всегда, успешно — каждый раз кому-то из зазевавшихся сотрудников доставалось рогами. Гвалт при этом стоял невообразимый.
Черкашина, впрочем, это потешное действо не забавляло ничуть. Даже наоборот. Он глядел на него с раздражением и досадой и все не переставал думать, какого-такого черта он опять сюда притащился? Ведь который день уже эта белиберда, и всё никакого просвета. Да еще жара эта несусветная! Эх, сидел бы он сейчас дома, под кондиционером, овеваемый прохладным ветерком, да и почитывал что-нибудь на предмет высокоинтеллектуального светлого будущего. «Звезду КЭЦ», например, или «Гианэю». Впрочем, и «Стажеры» тут вполне сошли бы. А сходящий с ума мир... Да ну его к чёрту!
Эх, житие мое!
Он постоял еще минуты полторы-две, брезгливо косясь на бессмысленную чехарду внизу, потом задернул штору и сел за стол. Поработать, что ли? — подумалось ему. Подумалось вяло, без особого энтузиазма. Делать вид, будто ничего не происходит — зачем? к чему? На окружающих впечатления это все равно не произведет. Ну, а обманывать себя… Он уже и так столько раз себя обманывал… Ч-черт! Как же это все надоело! Кинуться бы сейчас с десятого этажа вниз головой, да и дело с концом. Будь оно все… неладно!
Какое-то время он сидел в неподвижности, потом все же потянулся к вороху лежавших на столе писем, извлек наугад мятый-перемятый конверт и принялся неторопливо его распечатывать. Внутри оказался сложенный вчетверо листок, на котором было всего несколько неровных корявых строчек.
«Дорогая Редакция!!!
Умоляю! Помогите! Вопрос жизни и смерти! Ответьте, пожалуйста, на один немаловажный для меня вопрос! Мне, как писателю, очень важно знать, какая связь между словами «шифер» и «кирзовые сапоги»? Это очень, очень для меня важно!!
С уважением Юстас Медведев!
Ваш собрат по перу!
Жду ответа, как соловей лета!!!»
Пожав плечами, Черкашин бросил конверт на пол и вытащил наугад другой.
«Дарагия таварища, — стал он читать очередное послание, — пишить вам Евдакея Аленикова ис сила Цыбуны шо в симикаракорьском району. На той нидели у нас на калхознам сабрании выстапал приежий калдун эстрисенс. И он сказал шо на землю упал астрал. Дарагия таварища, обисните шо такое астрал. Наводнение чи засуха какая и нада ли запасать прадухты? А если нада то шо делать? У нас в сильпо токмо соль и ливирная калбаса с прошлава году. Памагити если можна».
Под текстом стояло около трех десятков подписей. На обратной стороне обнаружились еще несколько строчек, сделанные, судя по почерку, другим человеком.
«А у меня, — прочитал Черкашин, — мнение особое. Я считаю, что мир — грязное и глупое ругательство. И потому, будь моя воля, я брал бы вас, гнид писательских, и вешал, вешал, вешал…
Борец за возрождение русской культуры Парксан Бей-Жидоватов».
Кроме нескольких желтых пятен неопределенного происхождения, больше на листке ничего не было.
И откуда вы только беретесь? — подумал Черкашин со вздохом.
Он бросил и этот конверт под стол, потянулся было за третьим, но тут отворилась входная дверь. В кабинет, осторожно пятясь, вошел человек. Это был главный редактор. Пиджак и брюки лоснились у него от жира, а гладкую шафрановую лысину покрывали крупные капли пота.
— Киску хочу! — объявил он громко прямо с порога.
В сердце у Черкашина неприятно кольнуло.
— Вот так вот! — пробормотал он.
Главный редактор, пригнувшись и пугливо огребая вокруг себя воздух, приблизился к свободному креслу и сел против Черкашина. Глаза у него при этом таращились куда-то вбок, в район портрета Горбачёва, висевшего на стене. Интересно, видел ли он сейчас Черкашина? Или действовал как-то интуитивно? Да и вообще, как это у них всё внутри происходит? Мыслительный процесс то есть. Ведь какая-то логическая связность в их поступках явно же присутствует, иначе они бы просто лежали пластом, ни на что не реагируя.
— Владлен Осипович, — начал Черкашин. — А не пойти ли нам куда-нибудь развеяться? На улицу, например? В парк, или к реке? От нас же до реки метров триста всего. Погуляем, воздухом свежим подышим, а?
На мгновение в мутных дебильных глазах мелькнуло что-то осмысленное, но тут же исчезло.
— Хочу киску! — повторил главный редактор с твёрдостью, не оставлявшеё ни малейших сомнений, что от поставленной цели он не отступит.
Черкашин вздохнул. Секунду-другую он молча на него смотрел и вдруг гаркнул что было силы:
— А ну встать!! Смирно!! — Потом он секунды на две опять замолчал, наблюдая за реакцией собеседника, и уже тоном ниже добавил: — Владлен Осипович, ради всего святого, не покидайте вы меня. Держитесь!
В мутных глазах главного редактора, однако, по-прежнему не было и проблеска разума. В какой-то момент нижняя челюсть у него отвалилась и по подбородку побежала тоненькая струйка слюны.
Черкашин откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Тоска, всеохватная тоска навалилась вдруг на него. Один, подумал он с какой-то бесконечной усталостью. Теперь я совершенно один. И теперь уж точно нет никакого смысла здесь оставаться. Можно спокойненько отправляться домой, запираться на все замки и засовы, наливаться до умопомрачения пивом, а мир… Пусть он катится ко всем чертям.
Не обращая больше внимания на сидевшее в кресле существо, Черкашин встал и, сгорбившись, направился к выходу. В коридоре было пусто. Это, однако, не означало, что в здании нет людей. Где-то на верхних этажах раздавались свидетельства их присутствия — истошные вопли, треск, кто-то бегал там, гулко топая ногами, опрокидывал с грохотом мебель, что-то там звенело, лопалось, гремело. Словом, как и во дворе, жизнь внутри здания била ключом.
Домой, домой, стучало у Черкашина в голове.
По загаженной блевотиной и фекалиями лестнице он осторожно спустился вниз. В громадном вестибюле тоже было пусто. Только какой-то пес, лохматый и грязный, как половая тряпка, лежал там, спасаясь от жары, на холодном полу. При появлении Черкашина он открыл было один глаз, но тут же закрыл опять.
Тоска. Тоска несусветная.
Он толкнул дверь и вышел на улицу. На улице, как и прежде, было без изменений. Как и день, как и неделю, как и месяц назад. Заваленные битыми стеклами, кирпичом и прочим мусором тротуары, автомобили, брошенные то тут, то там, расколоченные витрины магазинов, следы копоти на стене здания напротив от недавнего пожара.
Какие-то люди в казачьих одеждах лихо прогарцевали мимо Черкашина. Все у них было в порядке, если не считать того, что одни из них бежали вместо лошадей на четвереньках, а другие вместо кавалеристов на них сидели. Довольны, впрочем, все были одинаково.
Потом из подворотни выскочил давешний козел, а несколько мгновений спустя — и толпа его преследователей. Оглушительно улюлюкая, топоча и визжа, они нестройной кучей припустили вдоль улицы и исчезли за ближайшим поворотом. Сейчас же из-за поворота вылетел трамвай. Красно-белый угловатый вагон, несущийся с умопомрачительной скоростью. Его так и кидало из стороны в сторону, и казалось совершенно невероятным, как он умудрялся удерживаться на рельсах. Издавая невообразимый грохот, он промчался мимо Черкашина — тот успел заметить на месте водителя дебильно-восторженное лицо — и скрылся вдали.
Домой, домой, продолжало стучать у Черкашина в голове.
Он пересек, настороженно озираясь, улицу, миновал одичавший сквер — там, к счастью, никого не было, потом прошел мимо длинной вереницы ларьков с расколоченными и разграбленными прилавками и, наконец, с облегчением вздыхая, проскользнул в свой двор. Домой, домой…
И вдруг остановился, неприятно пораженный до глубины души.
Все пространство его двора усеивали трупы военных. Судя по знакам различия, здесь были представители чуть ли не всех рангов и званий. Офицеры, прапорщики, рядовые… Самое же удивительное было не в этом. Самое удивительное здесь было в том, что у всех у них с каким-то жутким однообразием повторялись одни и те же раны — огнестрельные, в голову. Весь двор был забрызган мозгами и кровью.
Сражение тут, что ли, какое-то было, подумал Черкашин, озираясь по сторонам. Он потихоньку двинулся дальше...
Тут кто-то невидимый загоготал. Заливисто так, простодушно, словно бы радующийся чему-то ребенок. Только голос был не детский, а явно взрослого человека. И от этого голоса Черкашину стало не по себе. По телу его пробежал озноб. Приглядевшись, он увидел, что не все военные, оказывается, были мертвы. По крайней мере, один из них был еще жив. Какой-то солдат, сидевший на бортике песочницы и развлекавшийся тем, что с беспечно-веселым видом засовывал себе в рот ствол акээма и нажимал на спусковой крючок. Всякий раз, когда автомат издавал сухой отрывистый щелчок, солдат счастливо смеялся, запрокидывая назад голову. Судя по всему, оружие у него было давным-давно разряжено. Рядом с ним из-за бортика песочницы торчала пара неподвижных сапог.
Опасливо на него косясь, Черкашин вдоль стены зашагал к своему подъезду. Ненависть переполняла его. Они что, не могли другой какой-нибудь двор выбрать? По такой жаре тела начнут разлагаться уже сегодня, а через день тут будет просто не продохнуть. Дать бы ему в тыкву!
Он со злобой смотрел на солдата. Тот, впрочем, целиком поглощенный собой, не обращал на Черкашина ни малейшего внимания.
Когда до подъезда осталось всего ничего, раздался выстрел. Видимо, чего-то подобного Черкашин в глубине души все-таки ожидал. Он мгновенно плюхнулся на четвереньки, прошмыгнул в подъезд и уже оттуда, почувствовав себя в относительной безопасности, выглянул во двор. Ничего особенного, впрочем, там не происходило. Давешнего солдата больше не было видно, а к торчавшей из-за бортика песочницы паре неподвижных сапог добавилась еще одна — конвульсивно подергивающихся. Потом откуда-то из-за кустов выскочили еще два солдата. Вцепившись с двух сторон в автомат, они принялись натужно топтаться друг против друга.
— Моё! Моё! — кричал один.
— Отдай! Моя очередь! — кричал другой.
[p]Не дожидаясь, чем разрешится их спор, Черкашин
Очень старый рассказ - еще, помнится, в Дубулты на семинар возил...
