Открыв глаза, я не сразу понимаю, где нахожусь. Стены в бледно-розовых квадратах кафеля, выкрашенная голубой краской высокая дверь с узким застекленным окошком в самом верху, спинка кровати в никелированных железных шарах и склонившееся надо мной лицо немолодой женщины в белом халате с беспокойно бегающими глазами и удивленно открытым ртом. Все это видится как-то мутно, расплывчато, словно через плотную полиэтиленовую пленку. Чтобы изображение улучшилось, изо всех сил пытаюсь моргнуть, но это почему-то не помогает. Хочу поднять руку, чтобы протереть глаза, и только тут замечаю, что мое запястье крепко перехвачено широкой полупрозрачной лентой, слегка напоминающей манжету, которая прижимает конец торчащей из моей вены иглы. Ее продолжением является тонкая эластичная трубка, уходящая вверх, к большой пластмассовой бутылке, закрепленной у меня над головой на длинном штативе. Кажется, эта штуковина называется капельницей. Значит, я в больнице и, судя по всему, дела мои плохи. Но почему я здесь? Как сюда попал? Давно ли лежу на этой кровати? ЧТО, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, СО МНОЙ ПРОИЗОШЛО?
Мне очень хочется задать все эти вопросы женщине в белом халате, но губы и язык словно одеревенели. Вместо слов из меня выходят какие-то хрипы и сипы, и все мои попытки преобразовать их в членораздельную речь оказываются напрасными. К тому же и женщина куда-то исчезла. А может, ее вообще не было? Может, она мне просто привиделась? Чтобы рассеять свои сомнения, поворачиваю голову в одну, в другую сторону, и это неожиданно причиняет мне неимоверную боль, которая, начинаясь с затылка, большими, широкими кругами расходится по темени. Круги постепенно сужаются, давят на лоб, на виски. Возможно, это происходит еще и оттого, что верхнюю часть моей головы (я только теперь это понимаю) плотно облегают намотанные в несколько слоев бинты. Такое впечатление, что на меня одели железный обруч на зажимах, и чьи-то невидимые руки, протянувшись из-за спины, закручивают их все сильнее и сильнее. Когда терпеть дальше уже нет никакой силы и кажется, что в следующую секунду моя голова лопнет, словно грецкий орех, я снова проваливаюсь в темноту…
… - Ну, ты чо, ты совсем долбанутый, да?! Кто тебя просил бить со всей дури?!
- Да я, вроде, не сильно…
- И это ты называешь «не сильно»?! Посмотри, ты ему всю башку, на фиг, проломил! Ты его убил, понимаешь?!
- Так чо, может, «скорую» вызвать?
- А может, еще и ментовку вдобавок?! Ну, ты, блин, даешь! Я вообще с тебя шизею!
- Так чо делать-то?
- А сам ты не врубаешься?! Когти рвать отсюда, да поживее! Это, между прочим, всех касается! Ну, чего вы стоите?! Давай, по-быстрому, врассыпную! И не вздумайте никому болтать про это!..
- Само собой, "Маэстро"! Но, может... это... сначала немного пошманаем?
- Ну, пошманай, раз так хочется! Только мигом!
Я вижу, как темная фигура - это, кажется, Славик - быстро приседает возле лежащего. Слышен шорох обшариваемых в спешке карманов и - через секунду - его восторженный возглас:
- О, гляди, мобила! Совсем еще новенький!
- Ну-ка дай посмотреть! "Nocia"? Хорошая трубка! Считай, что тебе повезло! Только симку не забудь выкинуть!..
- Конечно, не дурак!
- Ну, все, пацаны, ходу!
Столпившиеся посреди дорожки силуэты медленно и как-то неуверенно начинают расползаться в стороны, поочередно ныряя в темноту. Одним из последних сваливает «Маэстро», еще раз для острастки сверкнув в темноте стеклами своих узеньких очочков. Он тащит за собой «Громилу», осторожно, как инвалида, поддерживая под локоть, а тот, шкандыляя следом на заплетающихся ногах, все пытается оглянуться, смешно выворачивая шею.
Кто-то (кажется, Витеха) кладет мне руку на плечо:
- Ну, что стоишь? Пошли!
Но я все никак не могу отвести глаз от распластанной на дороге фигуры. Человек лежит на боку, как-то нелепо подогнув под себя левую руку, а правую, на которой покоится его голова, далеко отбросив в сторону. Если бы не эта неудобная поза и не странная, какая-то неестественная неподвижность тела, можно было подумать, что он просто уснул. Но нет, это не обычный сон. Подойдя ближе, я замечаю большую черную лужу, растекшуюся у самого его лица, и мне вдруг становится страшно.
- Пойдем! Чего ты? - слышу я над ухом все тот же взволнованный голос, но вместо этого делаю еще один шаг к нокаутированному, низко склоняюсь над ним. И тут же с ужасом отшатываюсь. В ЛЕЖАЩЕМ НА ДОРОЖКЕ ЧЕЛОВЕКЕ Я ВНЕЗАПНО УЗНАЮ СЕБЯ!
Я не знаю, сон это или, может, воспоминание из недалекого прошлого, но последние несколько часов (дней? недель?), стоит мне только закрыть глаза, как все та же набившая оскомину картинка снова и снова всплывает передо мной, словно эпизод какого-то старого любительского фильма, снятого к тому же крайне неумело, прыгающей камерой, на отвратительного качества пленке. Изображение скачет, двоится, теряет резкость, часто не попадая в фокус, и ужасно действует на нервы… Чтобы избавиться от этого навязчивого видения я, хоть и с трудом, вновь пытаюсь открыть глаза…
…и вновь вижу над собой склонившееся лицо все той же медсестры. На этот раз рядом с ней еще одно, незнакомое мне лицо - мужчины с очень крупным, похожим на перезревший банан, носом, острыми, как буравчики, глазами и маленьким жестким ртом, напоминающим прорезь почтового ящика. Этой самой прорезью мужчина, кажется, пытается мне что-то сказать, но слов совершенно нельзя разобрать - вместо этого мне слышится какой-то неясный, давящий на уши гул, словно где-то рядом на всю мощность включили пылесос. Но я и без слов понимаю, что мужчина этот, по-видимому, врач, пытающийся выяснить, как я себя чувствую. Об этом нетрудно догадаться по тем пугливо-подобострастным взглядам, которые бросает на него женщина, а также по его безупречно-белому, сидящему как с иголочки, халату.
Наконец, окончательно убедившись в том, что я все равно его не услышу (а если б даже и услышал, то вряд ли бы смог ответить), мужчина недовольно морщится и, отдав какое-то короткое распоряжение медсестре, исчезает из поля моего зрения. Следом за ним, почти в ту же самую минуту, исчезает и лицо женщины в белом чепце.
Я снова остаюсь один. Осторожно, чтобы не причинить себе боли, поворачиваю голову. Вижу над собой все ту же трубку от капельницы, раскачивающуюся на фоне большого, почти во всю стену окна. В прошлый раз я его не заметил - наверно, оттого что оно было плотно зашторено. Но теперь занавески раздвинуты, и в палату мощным потоком льется дневной свет, разбегается яркими бликами по кафелю стен, выбивает искры из застекленной части двери.
В комнате никого нет, поэтому все внимание я сосредотачиваю на этом самом окне, вернее, на том, что происходит по другую его сторону. Кровать, на которой я лежу, судя по всему, довольно высокая: со своего места мне хорошо видно часть железного подоконника и чуть ниже верх каменного забора, по которому важно разгуливает какая-то птица. Не торопясь, вперевалку, идет сперва в одну сторону, потом медленно разворачивается и также неспешно возвращается на прежнее место, снова разворачивается, снова возвращается. Словно часовой на посту.
От делать нечего внимательно вглядываюсь в эту птицу и вдруг к своему немалому удивлению узнаю в ней давнего моего знакомца - крупного белогрудого голубя, уже не раз прилетавшего к окну моей конторы. Господи, что он-то здесь делает?! Это кажется настолько невероятным, что я несколько раз смаргиваю, пытаясь прогнать из глаз это явно пригрезившееся видение. Однако, вместо того чтобы исчезнуть, голубь вдруг прекращает свое бессмысленное хождение туда-сюда и, остановившись на самой середине забора, разворачивается в сторону окна и так же как в тот, самый первый раз, смотрит на меня долгим неподвижным взглядом, отчего я вновь ощущаю кожей неприятный, какой-то неземной холодок, волной пробегающий по спине. Словно уличенный в чем-то очень неприличном, поскорей откидываюсь на подушку и закрываю глаза…
И вот я опять в чьем-то чужом теле. Видимо, той самой медсестры, что давеча пялилась на меня во все глаза, а теперь твердой, уверенной походкой идущей по длинному больничному коридору… Ой, то есть, это уже не ОНА, а я иду по коридору…
Взгляд привычно скользит по сторонам. Крашенные голубой краской стены увешаны громоздкими стендами и большими разноцветными плакатами на медицинскую тему. Высокие двери палат. Некоторые из них распахнуты настежь, выставляя на всеобщее обозрение все те же старомодные железные койки с лежащими, иногда сидящими на них больными.
Мимо то и дело пробегают медсестры в желтых и голубых спецовках с железными судками в руках, над которыми клубятся облачка формалинового пара, иногда проходят врачи, с озабоченностью на лицах листающие какие-то папки.
У стены на лавочке старуха из третьей палаты - в длинном заношенном халате, с собранными на коленях худыми морщинистыми руками, тупо уставившаяся прямо перед собой пустым, ничего не выражающим взглядом.
- Зачем встала, Матвеевна? Тебе лежать надо. Ну-ка быстро в кровать!
Матвеевна поднимает на меня слезящиеся щелочки глаз, говорит неожиданно густым недовольным голосом:
- Да сколько же можно лежать! У меня уже спину ломит! - и совсем другим, тихим, просительным тоном: - Сестричка, обед скоро будет?
- Скоро-скоро. Через полчаса.
Старуха кряхтит, недовольно шамкает губами, видимо, собирается сказать что-то еще, не совсем для меня приятное, но я поскорей прохожу мимо. Некогда мне тут с тобой лясы точить! У меня другие больные на очереди. Надо еще в пятую, к тяжелым, заглянуть: у них сейчас по
