предстоит операция. Операция, которая либо превратит меня в растение, либо просто вычеркнет из списка живущих на земле.
Странно, что эта мысль почти не вызывает у меня страха. Только, разве что, легкую тревогу. Может, из-за своего невменяемого состояния (мой лечащий врач, в чьей шкуре мне довелось ненадолго побывать, кажется, называл его зловещим словом «диффузное аксональное повреждение мозга») я просто не в силах до конца осмыслить это? Или, наделенный даром перевоплощения, понимаю, что в любую минуту могу покинуть эту несчастную оболочку, чтобы продолжить свою жизнь в чьем-то другом теле? Конечно, не слишком приятная перспектива раствориться в чужом сознании, из полноправной личности стать чьим-то жалким придатком... Но так ли уж часто я бывал в этой жизни собой?
Да и что это, в конце концов, такое - БЫТЬ СОБОЙ? Поступать только так, как подсказывает тебе твое внутреннее «я»? Всегда уметь настоять на том решении, которое кажется тебе наиболее правильным, несмотря на то, что все вокруг придерживаются противоположной точки зрения? Не идти ни на какие компромиссы с совестью, ни под кого не подстраиваться, даже если это не совсем выгодно для тебя? Но ведь это безумно трудно, почти невозможно! Да, так уж получилось, что все важные решения, которые мне приходилось принимать в тот или иной период своей жизни, я принимал по чьей-то чужой указке (или подсказке, как угодно) и в результате настолько к этому привык, что просто перестал обращать на это внимание. Может, именно за эту свою бесхребетность я и расплачиваюсь теперь тем, что, по сути, потерял себя, оказавшись во власти некой неведомой силы, которая творит со мной все, что ей вздумается? Или, может, я потерял себя еще задолго до того, как это неведомое вторглось в мою жизнь?..
Я закрываю глаза и вижу перед собой лицо матери, таким, каким видел его в нашу последнюю встречу, измученное тревогой, с затаенной мольбой в глазах.
- Твоя беда в том, что ты никогда до конца не верил в свое предназначение, - шепчет она. - А я всегда знала, что из тебя выйдет талантливый художник. Вспомни, как ты рисовал в детстве! Как легко тебе давались изображения животных, людей!.. Людей, как сейчас вижу, ты почему-то всегда начинал рисовать с рук. А ведь, по-моему, это одна из самых сложных деталей портрета! Не всем художникам она давалась!.. Да, мой мальчик, в тебе таились немалые способности - просто ты об этом не догадывался. Тебе нужен был человек, который бы открыл тебе глаза, указал верный путь в жизни…
Неожиданно лицо матери отступает куда-то на задний план, заслоненное крупной, немного тучной фигурой отца, голос которого звучит как всегда резко и чуть насмешливо:
- Умение хорошо рисовать - это далеко не все, что нужно уметь настоящему художнику. Главное - он должен обладать образным мышлением, чего у тебя, к сожалению, не было и в помине. Именно поэтому роль, которую мать так старательно пыталась тебе навязать, оказалась слишком серьезным испытанием для тебя. Ведь не зря же после армии ты собирался забросить занятия живописью. Согласись, если бы не она с ее дурацкими амбициями, ты бы, наверно, так и сделал…
И вновь, как при съемке методом «стоп-кадр», лицо отца словно проваливается в темноту, а его сменяет круглая, с румянцем во всю щеку физиономия моего приятеля Ромки с неизменным хохолком на макушке.
- Да, твой отец, несомненно, прав: художник из тебя был никудышный! - произнося свою речь, он почему-то избегает смотреть мне прямо в лицо. - Я много раз тебе об этом говорил… Ну, не то чтобы говорил, а скорей намекал. Но ты ведь хотел всего и сразу. В этом, по-моему, и была главная причина твоей постоянной раздвоенности. Хотя, если честно, кто из нас не мечтал о славе! И я в этом плане тоже не исключение. Просто, в отличие от тебя, Серый, я понимал, что для этого надо много трудиться, а не пробавляться халтурой, как это делал ты…
Резкий саркастический смех прерывает Ромку на полуслове. Он еще больше краснеет и моментально исчезает, а на его месте тут же оказывается Жорка Кривицкий.
- Да что ты его слушаешь! Много он понимает, твой Ромка! - мой бывший сокурсник близко наклоняется к моему лицу. - На самом деле все намного легче. Для того чтобы прославиться, нужно просто иметь протекцию! Или папу министра культуры! Тогда ты всего добьешься, тогда перед тобой все двери будут открыты! Я это на собственной шкуре испытал… Эх, знал бы ты, чего мне стоило нынешнее мое положение! Хочешь, расскажу тебе, как на самом деле всего добился?..
Однако Жорке так и не удается мне ничего рассказать, так как он неожиданно оказывается оттесненным целой группой новых лиц, вдруг словно из-под земли выросшей прямо перед моей кроватью. Это мои коллеги по работе. Они говорят почти одновременно, адресуясь не столько ко мне, сколько к какому-то невидимому оппоненту - каждый к своему, отчего их слова доходят до меня с большим трудом.
Первым начинает Виктор Семенович:
- Мне кажется, мы несколько отвлеклись от темы. Наша задача, насколько я понимаю, в том, чтобы убедить Сергея, что он не один такой, что всем нам, так или иначе, приходится играть в этой жизни чужие роли. Возьмите, к примеру, меня. На работе я изображаю из себя счастливого семьянина, дома же вынужден носить личину придурковатого мужа, который даже не догадывается о том, что жена наставляет ему рога…
Его тут же перебивает Антонина Карповна:
- Нашли чем удивить! Мне тоже, между прочим, не сладко! Я знаю, что все вы за глаза называете меня «железной леди», и мне, хочешь - не хочешь, приходиться соответствовать этой роли. Хотя, какая я, к черту, леди, если этот подлец Колька, дорогой мой сыночек, ни во что меня не ставит, веревки из меня вьет!..
- Да бросьте вы, Антонина Карповна! - вступает в спор Глеб Егорович. - Вам бы мои заботы! От меня вот жена недавно ушла. Да-с, представьте себе! Заявила, что не желает со мной жить, потому что я, видите ли, мерзкий извращенец. А какой же я извращенец? Я такой же, как вы… ну, разве что чуть более экстравагантный. Да, я тоже, как вы, люблю играть чужие роли. Только я пошел дальше в своих экспериментах. Мне всегда хотелось - хоть на короткое время, хоть на несколько минут - почувствовать себя женщиной. Ведь это же так притягательно, согласитесь, Сережа!..
- Вранье! Ничего хорошего в этом нет! - обрывает его мужеподобная Галка. - Я вот, между прочим, женщина и вести себя стараюсь соответственно, а что толку! Все равно никто из моих знакомых меня как женщину не воспринимает, и ты, между прочим, тоже! Все вы видите во мне какого-то недоделанного трансвестита, мужика в юбке, и мне волей-неволей приходится примерять на себя эту роль! А мне, думаете, это нравится?! Думаете, мне не хочется быть красивой?! Разве я виновата, что Бог обделил меня внешностью?!
Людей в палате становится все больше, их речь звучит все невнятней, превращаясь в сплошной, постепенно нарастающий гул, который давит на уши, совершенно не давая сосредоточиться. Я уже не разбираю слов, я вижу только лица, которые с невероятной быстротой сменяются у меня перед глазами. Наденька с потеками туши на щеках, угрюмый Малянов, Федька, сосредоточенно ковыряющий в носу, «Маэстро» в своих неизменных дымчатых очочках. Лица мельтешат, наслаиваются друг на друга. Некоторые из них я узнаю с большим трудом, так как видел, наверно, всего раз или два в жизни. Толстушка Верочка, «Громила» Колян, Витеха, шофер «Хонды», фиолетововолосая Нелька, соседка Малянова в цветастом халате, наглая кассирша из супермаркета, санитар Боря…
Чувствую, что моя голова вот-вот лопнет от напряжения, от постоянного усилия разобраться в этом бесконечном калейдоскопе сменяющих друг друга лиц, все больше напоминающих мне маски из комедии «дель-арте». Кровь громко пульсирует в висках, первые, пока еще слабые волны боли медленно обволакивают затылок. Кажется, еще немного, и случится что-то непоправимое…
Неожиданно, словно подчинившись взмаху невидимой дирижерской палочки, голоса смолкают. В палате на несколько секунд наступает мертвая тишина, и я вижу, как из глубины комнаты ко мне медленно приближается лицо Тани. Бледное, немного испуганное, с маленькими колючими искорками, затаившимися на самом дне огромных, пугающих своей бездонностью глаз. Ее голос слегка дрожит, но слова полны решимости:
- Я пришла, чтобы сказать, что никогда не вернусь к тебе, Сережа. Да, я все-таки приняла это решение, хоть оно и нелегко мне далось. Другого выхода у меня не было. Ты не хотел принимать меня такой, какая я есть. Тебе нужна была другая. С моим лицом, но другая. Более смелая, более страстная, более искушенная в вопросе любви. Но я совсем не такая, Сережа. И вряд ли ей когда-нибудь стану. Я пыталась, но у меня ничего не вышло… Тогда-то я и поняла, что нам необходимо расстаться. Чтоб не мучить друг друга, чтоб не играть роли, которые нам обоим не свойственны. Да, так будет лучше. Потому что, только расставшись, мы сможем оставаться сами собой. А ведь это так важно, согласись, - всегда, при любых обстоятельствах ОСТАВАТЬСЯ СОБОЙ!..
На последних словах Танино лицо вдруг начинает бледнеть, истончается, как дым, и постепенно теряя очертания, медленно растворяется в воздухе. В каком-то тупом оцепенении я молча наблюдаю за ее исчезновением. Я не делаю ни малейшей попытки удержать, остановить ускользающий образ. Наверно, потому что чувствую всю беспомощность своего теперешнего положения, когда не в силах даже рукой пошевелить. Или, может быть, потому что в этот самый момент
