Марьюшка

    Жили были муж да жена, Анисим да Марьюшка. Утром до свету вставали, за работу принимались. Любое дело у них спорилось. А уж как Марьюшка песню звонкую затянет, так и на душе светло делается. Ладно жили, детишек растили.
    Да пришла беда, откуда и не ждали. Обложил Змей Горыныч всех податями непомерными. Сборщиков своих понаприсылал. Застонала земля русская.      
    Много людей по миру пошло, много - змеевыми холуями сделались, да над соседом своим изгаляться стали.
    Из последних сил работает Анисим, хлеба недоедает, ночей не досыпает, а всё никак со змеевыми слугами рассчитаться не может. А те только посмеиваются: «Недотёпа ты, - говорят. - Работать не умеешь!» Махнул на всё рукой Анисим: живёт, как можется, на авось надеется.
    Нет сил у Марьюшки в глаза детей оголодавших смотреть, нет сил прорехи латать. Красавицей считалась когда-то Марьюшка. Но тошнёхонько ей теперь, на отражение своё в воде колодезной глядючи. Как ни старайся, чини-поштопывай, а не красит человека одежонка ветхая, думы горькие.
    А сегодня и совсем несчастье приключилось: свели змеевы слуги коровушку со двора. Коровушку-Бурёнушку, кормилицу. И молочка уже доброго детям не увидеть.
    Долго плакала Марьюшка, слезами умывалась, да не век же слёзы лить – и они кончаются. Взяла туесок да пошла в лес по ягоды.
    Далеко ушла Марьюшка, дума – не тропа, уведёт-закружит через луга да овраги. И туесок уже полный, а домой идти не хочется, в глаза Анисиму глядеть. Хотя в чём его-то вина? В том, что смирен да добр уродился? Так с таким мужем в былые времена и жизнь рекой полноводной бежала. А теперь в мужике жёсткость, напористость нужна.
    Вон Марьяна, на что баба безголосая, а как хороводится, нос перед Марьюшкой дерёт. Мол, не тебе, голодранке, чета! То в сарафане новом появится. То бусиками яркими сверкнёт. Потому как муж у Марьяны – Змею слуга первый.
    И не заметила Марьюшка, как в глухомань забрела да у избушки Бабы Яги оказалась. Смотрит-дивуется на чудо, что на ногах куриных. Много она о нём слыхивала, а вот видеть – не доводилось. Заскрипела дверь - хозяйка показалась: страшная, горбатая, морщинистая. Нос длинный, глазки маленькие, а взгляд – пронзительный, до самого сердца достаёт–пробирает.
    - Пошто пришла? – спрашивает.
    Поставила Марьюшка туесок с ягодами лесными на приступочек, присела у ног Бабы Яги и сама не заметила, как поведала ей кручины свои.    
    Призадумалась бабка. Молчит Марьюшка, не шелохнётся, оторопь её взяла. Ух, как боязно!
    Долго молчала Яга, потом повернулась к Марьюшке:
    - Значит, судьбы своей чураешься? Злой её считаешь?
    - Незавидна судьба моя, - прошептала Марьюшка.
    - Не завидна? Хорошо. Есть у меня ключик от дверей хрустальных, что на распутье, где жизни сходятся. Пойдём.
    Взяла Баба Яга клюку корявую, что у двери стояла, повела Марьюшку. Далеко повела. А туесок с ягодой у избушки Бабы Яги остался.
    Солнышко встаёт-садится, день ночью сменяется. Через три дня пришли Марьюшка с Бабой Ягой к горе высокой, лесом заросшей. Коснулась Яга клюкой дуба древнего, что у подножья той горы рос. Вздохнул дуб, заскрипел и отодвинулся в сторону. Проход в пещеру открыл. Вошли они в пещеру. Заклубились мыши летучие у входа, писк подняли, вглубь улетели. Попривыкли глаза к темноте, и увидела Марьюшка две двери хрустальные. За одной Анисим стоит, на Марьюшку с любовью смотрит, детишек к себе прижимает. А за другой - молодец-красавец в одежде богатой, каменьями самоцветными изукрашенной, холодным взглядом её оценивает. И что самое удивительное: люб ей молодец-красавец! Так же, как и Анисим, люб!
    - Выбирай судьбу-то! – подтолкнула Яга Марьюшку клюкой в спину. В отчаянье сделала шаг Марьюшка в сторону молодца.
    Покопалась Баба Яга в своих юбках, ключик золотой достала. Щёлкнул замок, распахнулась дверца – и стоит Марьюшка уже возле молодца-красавца.    
    Сарафан на ней алый, сапожки ему в тон, кокошник жаром сияет, бусы шею опутали.
    Ох, как красива сейчас Марьюшка!
                                                                      ***
    И стоят они на площади перед народом. Все шапки кидают, молодца-красавца приветствуют.
    А тот стан Марьюшкин обхватил, к себе прижимает, крепко держит. И от этого дрожь по телу её пробегает. Жаром обдаёт. Хочется ей ласки рук молодецких, забав ночных хочется. Но что-то есть во всём этом липкое, постыдное.
    И ещё понимает Марьюшка, что боится молодца. Так боится, что от страха в глазах её темнеет.
    Важен молодец, надменен. Слова красивые людям говорит. Но чувствуется Марьюшке в словах этих неладное что-то…
    А потом за столы дубовые сели, за скатерти браные. Во главе сели. Яств-питей на столах тех, каких только нет, бери, что душе угодно. Но не идёт кусок в горло Марьюшке.
   Много гостей за столами. По-хозяйски сидят, только молодца побаиваются, лебезят перед ним. А на Марьюшку глазами масляными смотрят, словно раздеваючи. Пусть и есть с каждым своя девица, а, видно, Марьюшка-то краше! А молодец тоже взгляды эти ловит, льстят они ему.
   И вспомнились Марьюшке те времена, когда они с Анисимом гостей встречали, когда хлебосольем дом их славился. Тогда тоже Марьюшкой любовались, да с добром любовались, как на зорьку вешнюю. Красива Марьюшка, но у каждого своя люба-зазноба. Не только в красоте дело.
    А потом в хоромы пошли. И пришлось Марьюшке с молодца сапоги снимать, ублажать-утешать его. И сладка была ночь. И доволен был молодец – хороша игрушка Марьюшка.
    - А теперь пой для меня, - сказал. И запела она песню душевную, от которой сердце таяло. Но не замер ещё звук последний, а крепко спал уже молодец-красавец.
    И почувствовала себя Марьюшка колокольчиком лесным, на потеху сорванным.
                                                                      ***
    Живёт Марьюшка с молодцем-красавцем, как в тумане. Дни за днями летят. День день обгоняет. Вот уже и месяцы в счёт пошли.
    Встретил бы, кто знавал её раньше, – не узнал бы Марьюшку: плечи опущены, взгляд потуплен, вечный страх в глазах. Слуги вокруг неё бесшумно ступают, каждое желание её предупреждают, о каждом вздохе её молодцу рассказывают. А тот доволен. Рядит покорную девицу в наряды шелковые, жемчуга скатные дарит. С собой на пиры водит.
    С разным людом там молодец дела вершит. Как увидит кто Марьюшку, глаз от неё отвести не в силах, а молодцу того-то и надо: живо бедолагу окрутит, облапошит. Да и сам красой девичьей между делом пользуется.
Марьюшке-то и поговорить не с кем: молодцу с ней разговоры не надобны. И со слугами - запрещено. Да и заняться нечем. Пробовала шелками вышивать, единственное что позволялось, так пустота какая-то выходит.
     А стерегут её слуги пуще глаза своего. Из терема высокого хода ей нет, только - с молодцем, да и он с неё глаз не спускает. Не бьёт никогда, не бранит, но как взглянет взглядом глаз своих жёлтых, так и замрёт в беспомощности Марьюшка.
    - Что-то ты, люба моя, с тела спадать начала… - раз произнёс. – Сходи-ка на ярмарку, накупи себе, чего хочется, повеселись. А слуги мои верные за тобой присмотрят, чтобы позору никакого не было.
    Пошла Марьюшка на ярмарку: справа от неё бабка-ключница семенит, слева громила, что при дворе живёт. Ничего не радует Марьюшку, ни солнце яркое, ни скоморохи балаганные, ни товары диковинные.
    - Может, на карусели покатаешься? – бабка-ключница спрашивает.
    Глянула Марьюшка на карусель, а оттуда смех детский раздаётся. Оседлали мальчишки да девчонки кто коня, кто волка, а кто зверя диковенного двухгорбого. Визжат от восторга, петушков сахарных на палочках в руках держат. Сжалось сердце у Марьюшки: там, в другой жизни покинутой, детишки у неё были. И так ей захотелось тельце маленькое к себе прижать, обогреть, что забыла она про чудеса ярморочные, да к молодцу кинулась.
    А молодец в светлице своей сидит, костяшками на счётах щёлкает.
    - Дитя родить? А на что мне пащенки? Придёт срок – женюсь, понаделаю. Сходи лучше в ванне, молоком наполненной, понежься, чтобы тело твоё мягче стало, - и снова костяшками защёлкал.
    Смотрит на него Марьюшка, ушам своим не верит. Не женой живёт она, оказывается, с молодцем-красавцем, а девкой паскудной.
    Развернулась – пошла куда-то. Ей бы выплакаться, но сухи глаза. Слёзы – и те ей не в помощь. Дошла в какую-то горницу, у стены на пол села, колени обняла...
    Сколько так просидела, незнамо. Солнышко уже закатилось, темень – хоть глаз выколи.
    Вдруг почудилось ей шуршание. Сжалась Марьюшка, пошевелиться боится. И видит в окне при лунном свете голову змеиную. Тихо вползает в горницу змей Аспид, Марьюшки не замечает. Вполз, в кольца свернулся – в молодца-красавца обратился. Отряхнулся, наверх пошёл.
    Вот, значит, с кем живёшь ты, Марьюшка!
    Вскочила она на ноги, в светлицу свою побежала: что-то будет, коль не увидит её у себя Аспид, коль поймёт, что узнала она тайну его страшную.
                                                                                                                           ***
    Жизнь жизнью полнится. Быстро река её бежит. Годы летят. И глазом моргнуть не успела Марьюшка, как три годочка пролетело.
    Раз на пиру долго обсуждал Аспид что-то с Мизгирем, гостем заморским. Марьюшка и не прислушивалась. Противен был ей Мизгирь, что-то тошное в нём было, смрадное. А Аспид, как назло, куда-то вышел. Мизгирю только того и надобно – Марьюшку стал бесстыдно оглаживать. Отшатнулась она, оттолкнула Мизгиря. Откуда ни возьмись Аспид появился. Взял Марьюшку за руку, прочь повёл.
    Как вышли они за двери, да нашёл Аспид место укромное, наотмашь Марьюшку по лицу ударил:
    - Не смей обижать гостей моих, девка блудная!
     Развернулся, назад повёл, возле Мизгиря посадил.
    В ту ночь вдосталь Аспид Марьюшкой натешился. Совсем она обессилила. Лежит, рукой, ногой пошевелить не может, голову с подушки поднять. А Аспид сел, на стену вальяжно облокотился, рассматривает Марьюшку. Всю взглядом изучил.
    - Хороша, девка! Ох, хороша! Но никакая девка того не стоит, что мне Мизгирь за тебя предложил, дурень! Я-то себе ещё краше найду! Да и ты объятий моих никогда не забудешь. Какая девка со мной побудет – ни под кем другим уже не насытится. Завтра к Мизгирю тебя отвезут. А пока поплакать можешь, разрешаю.
    Встал, оделся, из горницы вышел.
    И тут как будто прорвало что-то в Марьюшке. Взвыла она от горя, от бессилия и зарыдала, как никогда прежде и не рыдала – в голос, в вой.
    Что же натворила она? Что наделала? Ах, Баба Яга, пошто тебя все мудрой-то кличут? Зачем показала дорогу к дверям хрустальным? Пошто не отходила клюкой своей корявою, не прогнала прочь?
    И только о Бабе Яге подумалось, глядь – стоит она сама, сгорбившись, на клюку опирается. Кинулась Марьюшка Бабе Яге в ноги, взмолилась:
    - Прости меня, дуру глупую! – да и слов-то других нет – сама во всём виновата.
    Покопалась Баба Яга в юбках своих, достала ключик золотой, Марьюшке протянула. Взяла Марьюшка кличик тот, а у самой руки дрожат.
    - На площади городской коснись старого дуба ключом этим, путь к дверям хрустальным откроется. Он же и дверь нужную тебе отворит. Только вот не обессудь, провожать тебя не пойду. - Повернулась Баба Яга к выходу и исчезла, как будто её и не было.
   Смотрит Марьюшка на ключик в своих руках, а мысли в голове галопом скачут: как пройти-проскользнуть мимо охранников?