.. Мне нужно было это куда-то деть, рано или поздно. То, что внутри.
Люди говорят, что от любви до ненависти один шаг. А от любви до безразличия? Может, нужно пройти путь в год, в десять лет, а может, и всю жизнь? Когда, и почему проходит любовь, сглаживаются чувства, превращается в ничто ещё вчера пылающая страсть?
Ненавижу себя за то, что иногда вру, вру сама себе. Но если иногда признаваться себе в том, что с потаённым негодованием отвергаешь, как нечто позорное, малодушное, становится легче. Не это ли называют очищением те же люди?
Я повзрослела в один день.
Или за то время, которое я провела здесь, в хирургическом отделении больницы имени Пирогова маленького (как сейчас представляется мне) городка. Я и не помню сейчас, сколько времени я провела здесь – две недели, или меньше, или больше… Неважно. Всё время это воспоминание жило во мне, как постороннее, инородное тело, и заставляло вновь и вновь возвращаться сюда, в эту палату, к этому окну.
Я любила его. Наверное, любила… От него веяло мужественной романтикой, непонятной силой, и… и все девчонки его заметили, когда он вернулся из «горячей точки». В орденах, офицер, с нежно-грубым голосом, галантен, иногда смущён, напорист и умён.
Влюбилась.
…Окна палаты выходили в старый парк. Я и не представляла, что во дворе такой замызганной больнички есть такой парк. Он напоминал какой-то графский, старинный парк, с огромными каштанами и прямой, как стрела, дорожкой, уходящей вглубь. Прямо под окнами находилась асфальтовая площадка, всегда пустынная. Лишь раз в два дня сюда подъезжала машина, привозящая продукты в столовую больницы. Слева и справа – небольшие строения, склад, флигель сторожа и гараж. Ребро не хотело срастаться, я полулежала в неудобной позе и целыми днями глазела в большое окно.
Глазела и думала о том, о чём не думать было выше сил.
На третий, или четвёртый день позвонила свекровь, и сказала, что Максимка у неё, чтобы я не беспокоилась. Хорошо, что у меня не было сотового телефона, это избавило меня от её излияний по поводу и без. Я и так всё знала. И за что я её невзлюбила тогда? Наверное, потому что она первая была против нашего брака. Не против меня – только сейчас дошло. Она сказала: «Ох, дочка, зря ты это…» Но что для меня были её слова тогда?
И я почти успокоилась. Я уже научилась «успокаиваться» после нескольких бессонных ночей, после того, о чём я никогда не расскажу, и не напишу.
…Внизу (палата была на втором этаже), на площадке, у начала аллеи прогуливался больничный сторож. Это была совершенно невероятная, знаменитая фигура в больнице. О нём ходили разные слухи среди больных и не только. Весь персонал даже толком не знал, что за человек был этот сторож. И я всегда с необъяснимым нетерпением ждала, когда же он начнёт свой обход. И он начинал его в точном соответствии с каким-то установленным незримым законом.
Я опишу его вид таким, каким запомнила.
Ему было около шестидесяти, а может чуть больше. Широкие брюки с аккуратно наглаженными стрелками, в мелкую полоску, не доставали до ботинок сантиметров на десять, открывая постороннему взгляду его полосатые носки. Ватник, тоже короткий, очень чистый, ладно «облегал» его крупную фигуру, из-под которого выбивалась яркая клетчатая фланелевая рубашка. Она-то была ему явно не по росту. Конечно, можно было её заправлять в брюки, но это почему-то сделано не было – то ли по лени, то ли с неким загадочным умыслом. Лицо, испещрённое морщинами, смуглое, напоминало профиль с испанской монеты времён конкисты. Головного убора он не носил – седые волосы, убранные в хвост, добавляли к облику сходство с пиратом. И можно было отнести все эти сравнения в счет фантазии, если бы… Если бы не это кольцо. То самое, судя по блеску – золотое, которое было у него в ухе.
И вместе с ним всегда был кот. Чёрный, большой, с длинной проплешиной на спине. Мне всегда казалось, что кот не настоящий. Он шёл всегда рядом, или в небольшом удалении. Так они вдвоём обходили территорию.
…Почему он выбрал меня? А он именно выбрал, а я… Маленькая, как гадкий утёнок, к тому же совсем не бойкая, как другие девушки в нашем училище. Я купила тогда туфли на высоченных каблуках, и всё равно не «доставала» ему до околыша фуражки. Ведь когда мы подавали заявление, он был в форме! Сейчас это смешно, а тогда…
Я совсем не виню его, нет. В глубине души я знаю, что нет на нём вины в том, что случилось. И нет к нему ненависти – не было, когда наступило то утро. В то утро родилось равнодушие, безразличие. Это было совершенно новое, и непонятное для меня чувство – часть меня ещё любила его, жила воспоминанием о тех редких минутах счастья, ради которых терпишь порой всё, всё… А другая часть была холодна, как лёд. И эта другая часть постепенно, исподволь, пересиливала, расплывалась тёмным пятном в сознании. И я уже ничего с этим не могла поделать. Меня стало две.
…В то утро я проснулась очень рано, и взглянула в окно.
Уже рассвело. Пустынную площадку заполнял густой туман, казавшийся моросью. Он то заполнял двор, то удалялся к стволам каштанов. Листья их, мокрые, свисали вниз, и по ним на землю стекали тяжелые холодные капли дождя. Я заметила фигуру сторожа – так блеснуло его кольцо. Он удалялся по тропинке, ведущей в парк, и в его фигуре было что-то клоунское: эти короткие брюки, и рубашка… Как будто усталый клоун уходил из жизни. Рядом с ним, слева, шёл чёрный кот. Мне показалось, что он был каких-то огромных булгаковских размеров. Кот держал хвост вверх, чуть изгибая его, и следовал за сторожем. Они оба почти скрылись за стеной тумана, когда сторож обернулся, и посмотрел на меня. Это был всего миг, может, меньше.
Но он посмотрел на меня.
И они исчезли, растворились в тумане – сначала сторож, потом – кот.
...Днём меня выписали, а через два дня я и Максим были уже в Москве.
2007
