себе позволить плевать на всё, что угодно. Он был Мозгом. Инженером божьей милостью. Его талант ценили при "совке", а когда началась свистопляска "постсовка", те лихие ребята, что сражались за заводики-предприятия и хотели всё-таки заниматься производством, а не только купи-продай, крепко держались за Аркадия: в своём деле он считался асом из асов. Потому никогда не нуждался в средствах: его тянули в разные стороны, переманивая деньгами и возможностями, лишь бы пришёл работать. Один его мозг заменял целый отдел с десятком инженеров. Плюс руки, которые тоже росли, такое ощущение, что прямо из мозга и могли вполне заменить точнейшего японского робота-манипулятора. Тогдашние ребята в малиновых пиджаках не умели жить без кликух, поэтому к Семёновичу приклеилось "Аркаша-Головач".
Он стал очень состоятельным уже в самом начале девяностых и существовал спокойно всё бешеное десятилетие: при любом раскладе, даже при гибели предприятия, его тут же подхватывало другое, спешно предлагая еще лучшие условия, чтобы никто не успел перехватить. Конечно, он был никакой не Левша, а большой талант с лучшим советским образованием. И в новые времена Аркадий сделался очень небедным человеком. Таким, кто мог позволить себе многое, очень многое, но предпочитал продолжать жить спокойно и без излишеств, а деньги в виде конвертируемой валюты складывать в банки, ценные бумаги и куда там ещё их пристраивают умные и небедные? Далеко не Плюшкин! Машина - БМВ, квартира - в тихом центре, дети, как уже говорилось, в Лондоне. Но в то же время никаких идиотских трат на яхты, модельных баб и золотые унитазы. Аркадий насмешливо наблюдал в 90-е за безумством вчерашних нищих и ментальных холопов. Надо сказать, что эти люди его не любили – они грамотно умели считывать "не те" взгляды, и других каких "ботаников" и яйцеголовых могли за такое же пристрелить. Но не Аркашу-Головача. Он им был нужен, хотя те же персонажи, что терпели его насмешливую снисходительность, за спиной у него отрывались и говорили всякое грязное, что только могло прийти в их с детства набитые пакостью головы.
Аркадий Семёнович – ангел? Вот уж нет. Он был непостоянен в отношениях с женщинами, они ему быстро надоедали. И главной приметой того, что он намерен вот прям сейчас закончить роман, всегда была покупка для дамы круиза по Средиземному морю. С прицелом, с расчётом, что у дамы завяжется что-нибудь новенькое. Иногда так и случалось. Когда номер не проходил, и дама возвращалась к Аркадию ещё и преисполненная благодарностью за чудесно проведённое время, он становился жёстким и довольно резко сообщал про изменение своих жизненных планов. А к женским слезам и воплям был обидно равнодушен. Женщины уходили с болью. Нехорошо... Но ему плевать.
Аркадий презирал благотворительность, видел в ней что-то жульническое, шулерское, унизительное. Когда уж сильно припекала "общественность" и на него смотрели десятки пар глаз, приходилось доставать бумажник и "отстёгивать". Мысленно он матерился, и многое отражалось на его лице, в мимике и уж точно во взгляде умных серых глаз. В общем, чувства, обуревавшие мужчину, окружающими считывались верно. Его считали скупердяем и сухарём.
У Аркадия были приятели, но не было близких друзей. Всем было очевидно, что Головач и не стремится их иметь. Да и окружающие тоже не шибко мечтали войти в его "ближний круг", побаиваясь его скрытности, желчности, сухости. Да и что там был за ближний круг, никто толком и не знал. А он состоял всего из двух его старых приятелей - одного со школьной скамьи, другого институтского. И никого больше Аркадию не было нужно. С ними он встречался иногда у кого-то из них дома, порой в кафе или ресторане. Иногда вместе ходили на выставки – все трое увлекались живописью, изредка в театры. И им было о чём поговорить. Чисто по-русски – побазлать всласть о политике, повспоминать прочитанные ещё в молодости книги. Современность не дарила ничего великого, в том числе в литературе, оставалось только вспоминать, перечитывать, восхищаться умом, прозорливостью и талантами авторов прошлого. Не такого уж и далёкого, но всё же ушедшего безвозвратно.
А всё остальное время занимала работа, любимая, тяжёлая, трудная, но и прекрасная. Иногда дети... Но оказалось, что выросшие дети не такая уж радость, скорее боль. Всё-таки ему пришлось расстаться с ними и оставить матери, какой бы она женщиной ни была. В конце концов, однажды он сам её выбрал.
Да, не ему привелось воспитывать своих детей, формировать их характер и отношение к жизни, к людям. Всё сделала она. Виновата в этом? Да нет же. Ведь он мог остаться, никуда не уходить из семьи, никто его не выгонял. Мог..., но не смог. Смириться и продолжать жить, будто ничего не случилось? Нет, увольте. Не для его натуры такие компромиссы.
В каком-то смысле он был человеком прошлого...Впрочем, ерунда: можно подумать, что в некоем буколическом прошлом все были удивительно верные, порядочные, семейные, а вот новое время - бах! - и испортило нравы. Чушь. Всегда существовали люди порядочные и морально грязные. Другое дело, в какое время что в чести и в моде. А мода диктует нравы и поведение, отнюдь не только длину юбок и фасон пиджаков. Есть те, кто неподвластен духу времени и моды в морали, в нравственных устоях и отношении к жизни. Для таких не существует понятия «сегодняшняя мораль» или «современные нравы». Для них белое всегда белое, а чёрное не меняет своего цвета в зависимости от технического прогресса или количества потребляемой в единицу времени информации. Вписаться в жизнь они вполне способны, тем более, когда есть талант и востребованность их профессионализма, но, даже вписавшись, такие люди существуют в обществе, чуточку отсвечивая своим беловороньим цветом, часто многих этим раздражая и даже выводя из себя.
Аркаша откровенно презирал модный образ жизни, хихикал над российскими мужланами, изо всех сил стремящимися быть похожими на персонажей из фильмов "Однажды в Америке" и "Крестный отец" - по крайней мере, во внешних своих проявлениях. О его презрении знали все, несмотря на то, что он никогда не выражал его словами. Но довольно было замечать его взгляды и ухмылки, а также "слышать" его оглушительное молчание, когда, к примеру, руководящие пацаны "сбрасывались" на сауны или устраивали загородные выезды целыми конторами, называя обычное блядство красивым словом "корпоратив". Никогда Аркадия не было ни в саунах, ни на корпоративах. Понятное дело, что любить его не могли, а терпеть приходилось.
Так жил успешный, уже немолодой, немножко грустный, очень непонятный для многих человек Аркадий. Одинокий, но не тяготящийся этим. Сознательно отрезавший от себя большую часть мира, чтобы сохранить свой, только ему понятный и близкий кусок вселенной.
И вот однажды они встретились..."
Однажды, однажды... любые встречи происходят "однажды". А как же ещё? Если люди прежде не были знакомы, сроду не видели друг друга, то какой ещё может быть встреча, если не неожиданной и внезапной. И, разумеется, она происходит ОДНАЖДЫ. Поэтому вроде банально, но без этого слова не обойтись. На мой вкус, у него удивительное место и значение в русском языке, а особенно в литературе. ОДНАЖДЫ. Ореол загадочности, какой-то неожиданности, сюрприза, привкус роковухи. Нет, роковуха – это что-то не очень весёлое и приятное, а "однажды" несёт в себе заряд оптимизма или, как сейчас модно говорить, положительную коннотацию. Хотя тоже глупость: "однажды она узнала, что неизлечимо больна" – ничего себе веселье! И тем не менее вот так мне кажется. С некоторых пор я не боюсь и не стесняюсь высказывать своё личное мнение, даже если оно не совпадает с мнением девяносто девяти процентов населения, моего окружения или с утверждениями признанных авторитетов. Большую часть жизни я себе этого не позволяла: прежде чем высказать якобы собственное мнение, я внимательно наблюдала за окружающими, стараясь по глазам, движениям губ как можно быстрее угадать "правильные" реакции и слова. Хорошо, если заранее удавалось прочитать где-то мнение "великих", тогда проблем не было. А вот если нужно быстро ориентироваться по ситуации... Тогда в ход шла вся моя наблюдательность, которая за годы практики развилась очень даже неплохо.
Но однажды (не так уж давно, кстати) я сказала сама себе – всё, больше не могу и не хочу! И выплюнула эту привычку, как ту самую жвачку. Выплюнула страх перед собственным мнением, ужас перед нелепостью своих мыслей и умозаключений. И что оказалось? Оказалось, что ко мне прислушиваются, моё мнение имеет вес, и я умею спорить. Вот надо было почти полвека молчать в тряпочку? Никогда не забуду, как в один из таких споров, когда я спокойно и аргументированно разбивала вдребезги мнение коллег по работе, одна из них вдруг изумлённо глянула на меня, сверкнув глазами, и воскликнула:
- Откуда ты всё это знаешь? Где вычитала, кто тебя научил? С тобой же стало невозможно спорить - ты непобедимая какая-то! - и так это прозвучало обиженно и плаксиво, что я прыснула. Откуда я всё это знаю... Из головы, из собственной головы! Думать сама умею, а вы не ожидали, господа?
Чтобы прийти к мудрому выплёвыванию вредного и ненужного, необходимо было пройти болезненный путь болезненных отношений с людьми. С мужчинами... С двумя моими любимыми мужчинами.
Мужчина номер раз. Андрюшка. Сумасшедшая, страстная моя любовь. Он был из театральной среды, учился на критика, причём, пошёл учиться не сразу после школы, а проработав в театре осветителем, рабочим сцены, ассистентом костюмера... Кем он только там не был! И заболел театром всерьёз, фатально, можно даже сказать терминально. Заодно в те же времена влюбился в меня... И это было настоящим чудом! Потому что он увидел во мне красавицу. Часами Андрюшка мог говорить о том, какие у меня дивные иконописные глаза, какой чувственный, манящий рот, какая удивительно длинная "модельянистая" шея... И как я здорово нашла свой стиль.
Боже мой, он решил, что мои тряпки, в которые я пряталась, мои косынки, которыми камуфлировала свои "ужасные" волосёнки - это стиль! Как я смеялась... мысленно. Смех смехом, а мой внешний вид вполне соответствовал их богемной тусовке: там много было таких - в тряпках, в наверченных на башках пирамидах из платков и вообще выглядящих так, что на улице все бабульки и партийные товарищи косились, ворчали, а в наиболее тяжёлых случаях устраивали скандалы. То дурацкое время уже кончалось, агонизировало, но ещё не выдохлось окончательно, поэтому от неравнодушных товарищей спасу не было никакого.
Войдя с Андрюшей в богемную компанию, я начала пользоваться косметикой, глядя на тамошних девчонок, и немало в этом преуспела. Рисовала себе разящие наповал стрелки на глазах, грамотно (спасибо урокам артисток) накладывала тени на веки, и это придавало моим гляделкам кошачью раскосость и загадочность. Даже с помадой подружилась – тёмной, почти коричневой. В общем, вошла в роль роковой леди – чисто внешне, разумеется. Внутри меня продолжала жить закомплексованная девчонка, страшно удивлённая тем, что её вдруг приняли за кого-то другого – ну,
