Рассказ опубликован в четвёртом номере 2015 года литературного журнала ДАРЬЯЛ (Республика Северная Осетия – Алания)
Эпиграф:
- Если вам говорят, что вы многогранная личность – не обольщайтесь. Может быть, имеется в виду, что вы гад, сволочь и паразит одновременно.
( Жванецкий)
« Мороз крепчал», написал Епифан и задумчиво посмотрел в окно. За окном была слякоть, а над помойкой лениво кружили отяжелевшие от повышенной влажности, большие и удивительно жирные вороны. Они были похожи на тяжёлые бомбардировщики враждебных сил, изготовившиеся к бомбометанию. Эпифан видел такие сцены в военных фильмах, и они его, как человека тонкой творческой натуры, не преемлющей никакого насилия, душевно угнетали. И это - январь, ехидно подумал он. Не мороз крепчал, а маразм…
Он вернулся к столу, снова склонился над листом бумаги. «Поручик гренадёрского полка Пьер Барбосов, урождённый – Финкельштейн, элегантно зевая, вышел из дворца и направился к своему коню, взобравшись на которого, неторопливо подстегнул…». А за каким хреном он его подстегнул? Торопился к своей Финкельштейнихе… Припёрло молодцу… Епифан глумливо хихикнул. Кар-р-р-р, мерзко каркнула усевшаяся на подоконник ворона, и Епифан вздрогнул. Жрать хочет, подумал он, неприязненно покосившись на птицу. И так в ней весу с пол-пуда, а всё равно жрёт. Никак не нажрётся на своей разлюбезной помойке… «Кобыла вздрогнула и понесла…». Нет, это коряво. И при чём тут кобыла, если у меня в первоначальном варианте конь? А конь не может быть кобылой? А кобыла конём? Диалектика!
Впрочем, я забежал вперёд. Сначала несколько слов о нашем герое. В кругах местной творческой интеллигенции Епифан Колбасов считался литератором средней перспективности, а поскольку никакой дипломированной профессии не имел, то в данный период своей жизни вынужден был трудиться упаковщиком на макаронной фабрике. Возрасту он был тридцати трёх лет, тело имел худое, но жилистое, лицо – бледное и заметно вытянутое к большому бугристому носу. На работе ему платили издевательски мало, отчего Епифан постоянно злобился, но чувство это тщательно скрывал, потому что боялся репрессий со стороны своего макаронного начальства. Некоторую душевную компенсацию такой социальной несправедливости ему приносили те макаронные изделия, которые он регулярно воровал с родного предприятия, вследствие чего скопил дома довольно приличный запас макарон, рожков и лапши. Зачем ношу, думал он, глядя на эти запасы. Впрок, отвечал ему внутренний голос. А если завтра подорожают? Чтобы это гавно да ещё и подорожало, хмыкал Епифан в ответ, но запасы не выбрасывал. Он был человеком бережливым. Во всяком случае, считал себя таковым.
- И нахира тебе столько этого гавна? – читала его мысли сожительница Нюся и после этой фразы обязательно прищуривалась. Дескать а действительно, Епифаша?.
- Это не гавно, а питательный продукт, - обиженно поджимал губы Епифан.
- Вот я и говорю: нахира? – Нюся то ли делала вид, что не замечает этого его губного поджимания, то ли действительно не замечала.
Дура какая, думал Епифан. Другая рада была бы до соплей, что у неё мужик такой хозяйственный. А эта колбаса… Почему другая должна была быть непременно рада, он не задумывался. Должна и должна. И всё. И отцепитеся от меня все. А я ещё хотел ей мороженое купить, подумал он. За десять рублей пятьдесят копеек. А теперь ни за что не куплю. Пусть хоть в ногах валяется – нет,и всё! Узнает ещё мой характер! Я вам всем не просто так! Не сбоку бантик! У меня тоже есть достоинство!
- Она, между прочим, повышенной витаминизированности, - продолжил Епифан. Нюся в ответ фыркнула. Расфыркалась тут, подумал Епифан и опять поджал губы. Как лошадь какая. Витаминизированность ей, видите ли, не нравится. Конечно, чего ей! Онв вон какая гладкая… Ей и без витаминов не дует.
- Да, повышенной! – повторил он с вызовом. – Потому что производится по китайской технологии!
- Китайцы научат! – тут же вставила шпильку Нюся.
– Если своего ума нету, тогда конечно! – добавила она уже из кухни.
Епифану очень захотелось сказать ей грубое, может, даже нецензурное слово, но какой в этом был бы сермяжный смысл? Убеждать Нюсю в ошибочности её суждений именно грубостью было совершенно бессмысленно, потому что она работала заведующей вино-водочным отделом привокзального магазина, а на этой должности и на этом рабочем месте нецензурщина была явлением обыденным, сродни расписанию пригородных поездов.
« Поручик погладил коня по шерстистой гриве цвета вороньего крыла и подтянул подпругу. Скорей бы в бой, подумал Пьер….». Епифан поставил точку и недовольно поморщился. «Вороньего крыла…». Опять эти вороны… Он посмотрел на подоконник. Мерзкая птица была на месте и смотрела на него ненавидящим взглядом.
И кухни вышла Нюся. Готовить она не любила,но ведь надо было чем-то питать и себя, и Епифана.
- Иди жрать, что ли, - сказал она. Вот и вся любовь, подумал Епифан. «Иди жрать». Может, бросить её? А кого тогда искать? Где? И главное, накой?
Следующий рабочий день начался для Епифана даже не неудачно, а крайне омерзительно: с самого утра на него наорал мастер производственного участка, товарищ Агафонов. Наорал,в общем-то, по делу: побывавшая на участке комиссия из санитарно-эпидемиологической станции увидела на одном из здешних рабочих грязный халат ( а этим рабочим, как на грех, оказался именно он,Епифан) и не преминула отметить сей прискорбный антигигиенический факт в акте проверки. Теперь Агафонову грозило лишение премии и большой вставной арбуз от начальника цеха, товарища Кругляшовой. Кругляшову можно было понять: её по любому, даже самому ничтожному поводу нещадно драл на производственных совещаниях сам директор фабрики, товарищ Зауербах –вредный мужчина средних лет и совершенно непонятной национальности. Кругляшова считала,что таким зверским образом он домогается от неё интимных ласк, и хотя директор ни разу об интиме даже не заикнулся, Кругляшова решила стоять намертво. Пусть только попробует, было прямо-таки написано на её решительном красивом лице. Хотя разок всё-таки можно дать. Жалко, что ли? Впрочем, можно было понять и эту гниду Зауербаха: он был мужчина, что говорится, в самом соку, а его супруга, которую он пристроил на фабрике на совершенно непонятную, зато совершенно непыльную должность менеджера по рекламе, в семейной жизни проявляла себя той ещё стервой, постоянно отказывавшей мужу в удовлетворении его интимных запростов ( с какой, интересно, стати? По какому праву? Берегла, что ли, для кого?). Можно было понять и комиссию из СЭСа: работы у неё была такой, что обязательно надо было находить в ходе своих проверок недостатки, недоработки и прочие производственные упущения. Ииначе начальство вставляло комиссии уже свой арбуз, санитарно-эпидемиологический, который был ничуть не слаще здешнего, макаронно-фабричного.
- И не х…я ходить здесь с вечно кислой мордой! – орал товарищ Агафонов, брызгая на Епифана своей антисанитарной слюной. – Стишочки писать все горазды, стансы, бл.ть, романсы, а вот халаты вовремя менять хер кого допросишься!
И завершив этот искромётный спитч, товарищ Агафонов зачем-то (наверно, для пущей убедительности) потряс в воздухе своим игрушечным, покрытом редкими рыжими волосиками кулачком.
- Ты у меня дождёшься, Достоевский! – пригорзил он на прощание и пошёл по пролёту, выискивая себе очередную безропотную жертву.
Поддон, что ли, на него уронить, кисло подумал Епифан. Поддон весил около пятидесяти килограммов, поэтому при падении с верхнего яруса гарантировал человеку, оказавшемуся в этот момент внизу, быструю и,возможно, даже безболезненную смерть. Агафонова Епифану было совершенно не жалко, хотя тот имел на иждивении троих несовершеннолетних детей и постоянно висел на фабричной Доске Почёта, сразу справа от надписи «Ими гордится наш славный коллектив!».
Епифан сходил в кладовку, получил чистый рабочий халат и вернулся на рабочее место, стараясь в течение всей рабочей смены не замечать косых, но внимательных взглядов младшей расфасовщицы Кузякиной Лидочки. Лидочка была в него тайно влюблена, но свои чувства старалась скрывать, причём делала это настолько неумело, что о них знал весь их производственный участок. Достала ты меня своей любовью, хотелось сказал Епифану, но челвеком он был деликатным и понимал: плевать и растаптывать трепетные чувства было для интеллигента поступком совершенно недостойным и поэтому недопустимым. Более того, такой пассаж может нанести Лидочке непоравимую морально-психическеую травму, а она и так уже два раза лечилась в психо-неврологическом диспансере по поводу стойкой неврастении. Ещё удавится, трусливо думалЕепифан, а обвинят меня. Скажут: спровоцировал. Кругом одни козлы. Только и ждут.
Чего козлы ждут, он домыслить н е успел, потому что смена закончилась и он пошёл переодеваться, что сделал с нарочитым удовольствием, чтобы позлить эту суку, товарища Агафонова. Тот почему-то всегда злился, наблюдая, как подчинённые заканячивают работу. Он, наверно, хотел, чтобы все пахали,как слоны, без всяких перерывов и окончаний рабочих смен. Здесь он хер угадал, потому что подчинённые имели узаконенное нашей Конституцией право на восьмичасовой рабочий день и следующий за ним полноценный отдых, который они могли проводить исключительно по своему усмотрению, а не по усмотрению тварища Агафонова.
- Ты чего сегодня целый день такой кислый-то? - толкнул Епифана в бок его напарник Колька Косой. У Кольки была мудрёная кличка – «Сожрать и в школу не итить» за его неуёмное пристрастие к алкогольным напиткам повышенной градусности. А ещё Колька, отчасти оправдывая фамилию, косил левым глазом и при волнении заикался, чем в такие моменты становился удивительно похожим на главного героя известного шукшинского фильма «Живёт такой парень» Пашку-Пирамидона в исполнеии артиста Куравлёва.
- Агафон, что ли, вставил? – не отставал Колька. – Козёл! Сбросить ему поддон на голову- враз успокоится!
- Не вздумай! – испугался Епифан.
- Миру мир! – не стал возражать Колька. – А надо бы. Да не переживай ты! – и хлопнул Епифана по плечу. – Было бы из-за чего!
- Ладно, - отмахнулся тот.
- Конечно, ладно, - охотно согласился Колька. Он был малым покладистым. За это и любили. К тому же Колька тоже, как и Епифан, обладал определёнными творческими способностями: когда находился в подпитом состоянии, мастерски играл на гармошке. Особенно виртуозно он исполнял две вещи – «На муромской дороге» и шестую концертную фугу ля-бемоль-минор Иоганна Себастьяна Баха. И если с муромской дорогой было всё понятно (фольклор! Кто ж эту дорогу не знает!), то с какого перепугу он наяривал сложнейшее сочинение известного немецкого композитора – было и оставалось неразгаданной тайной. Впрочем, настоящему таланту всегда свойственны таинственность и загадочность.
Ппосле работы Епифан не пошёл домой, а завернул к своему давнему знакомому, тоже литераттору, Гондурасову. Гондурасов на днях выпустил новый сборник рассказов, который назвал коротко, но ёмко и со значением – «В бурю». Название вызвало у местной
