интеллигенции немалый переполох, потому что намекало на энергичное действие, если не прямое насилие, что для их тихо-дремотного, глубоко провинциального и образцово- обывательского Мухоплюйска было явлением совсем не преемлемым. В Мухоплюйске испокон веков царила атмосфера всеобщей заторможенности, благости, святости и незлобного отупения, чем здешние жители были весьма довольны и даже втайне гордились. Бурь же, ураганов и прочих природных катаклизьмов в городе и его окрестностях не наблюдалось уже лет шестьсот, и последний катаклизм случился именно во времена татаро-монгольского нашествия, причём татаро-монголы обошли город стороной, справедливо посчитав, что у этих дураков поживиться совершенно нечем, так что нет никакого смысла их и завоёвывать.
Как говорится, в любом тихом омуте хоть один чёрт , сиречь – возмутитель спокойствия, обязательно найдётся. Именно таким чёртом и являлся месье Ггондурасов. Выделяясь из общего консенсуса своими непосредственностью, сложностью и противоречивостью, он одновременно этими качествами своей натуры и притягивал, и отталкивал. Как прозаик, Гондурасов заявил о себе лет восемь назад, когда выпустил сборник под совершено бунтарским названием «Чуча отчебучила», который был расценен местной творческой интеллишгенций, не много-не мало, как явное покушение на общепризнанные устои, потому что «Чуча…» представляла из себя жуткую мешанину порнографии, средневековой мистики и торжества идей социалистического реализма. Кроме того, Гондурасов совершенно открыто пропагандировал пофигизм, в отличие от других местых литераторов, которые были пофигистами тайными, а внешне, на людях, позиционировали себя патриотами, и не простыми, а пламенными.
Поэтому может показаться совершенно странным, что Епифан, этот, в общем-то, исключительно тихий в своих поступках и мыслях человек, испытывал к Гондурасову явную симпатию. Хотя что в этом страннго? Почему в школе отличник всегда тянется к двоечнику? Потому что ощущает свою внутренню ущербность. Двоечник же – внутренне счастливый человек! Он душевно свободен! Он прямо-таки пышет внутренним раскрепощением!
- А у нас флаг украли, - сказал Епифан, доставая из трусов пакет с лапшой (это был внешне хотя и не эстетический, но зато проверенный годами и поэтому наиболее безопасный способ проноса продукта через проходную).
- Ну и х.. с ним, - ответил Гондурасов своей «фирменной» фразой, и поставил кастрюлю под мощную струю воды, чтобы побыстрее кастрюлю наполнить,побыстрее сварить и побыстрее сожрать. Сам он работал слесарем на машиностроительном заводе,и единственное, что мог оттуда украсть, так это железные гайки с такими же железными шайбами, которые никому и задаром не нужны. И даже если бы и были нужны, он всё равно бы не украл, потому что не обладал необходимым воровским умением. Вот чудак! И в кого он такой уродился?
- Главное, зачем? – пожал плечами Епифан. – Кому он упёрся?
- Крушение идеалов, - высказал свою точку зрения Гондурасов и чиркнул спичкой. – Ничего святого. Суки козлиные.
- Об чём и речь! – оживился Епифан. – Такая вещь! Из настоящего красного бархата, с золотистой бахромой! Оно у нас ещё с Советской власти сохранилось, - уточнил он. - Переходящее красное за победу в социалистическом соревновании.
- Ну и х… с ними, с этими соревнованиями, - ответил Гондурасов привычно. – Это сколько же ему лет-то было?
- Кому?
- Флагу.
Епифан опять пожал плечами? Лет сорок.Никак не меньше.
- А бархат даже моль нигде не погрызла, - неожиданно вспомнил он. – Умели делать!
- Ну и х… с ней, - услышал он в ответ.
- С кем?
- С молью! Сегодня моль – наше знамя! – почему-то с явным ожесточением скзал Гондурасов и высыпал содержимое пакета в закипевшую воду.
- Учитесь, Епифан, мыслить образами! Вы же,в конце концов, претендуете на звание околокультурного литературного сочинителя!
- Я не претендую, - быстро возразил Еп ифан, делая вид, что не заметил явной издёвки.
- Упаковщики мы. Третьего разряда.
- Это понятно,- небрежно отмахнулся Гондурасов. – Все мы своего рода упаковщики. Упаковщики человеческих душ.
Складно излагает,собака, невольно позавидовал Епифан. Красиво. Умеет мыслить образами. И хрен подкопаешься.
- «Неприступен-нелюдим дед Ебукин Никодим!» - не замечая его завистливого смятения ( а может, и замечая, но не подавая вида), продолжил Гондурасов. – Это же вы написали? Замечательные строки! Сколько экспрессии! Нет, Епифан, вы не коньюнктурщик! Вы тоже разрушитель идеалов! Как и похитители вашего грёбаного знамени!
- При чём тут.., - сконфузился тот. – Да и какой из меня поэт… Так, балуюсь на досуге.
- Балуются с девками. На сеновале, - строго отрезал Гондурасов. –А литераторы работают. Хоть на досуге, хоть в процессе. Поняли?
Епифан малодушно пискнул.
- Да, эти строки мне удались.., - вынужден был согласиться он.
- Эти сроки? – гондурасовые брови удивлённо полезли вверх .- При чём тут эти строки? Хотя, конечно, строки..., - Да! – встрепенулся Гондурасов. - А ваша замечательная поэма «Про козла»? Это же феерия святотатства! Потрясение всех моральных устоев! Апофейёз духа! Вас же на дыбе надо распинать за такое сочинение! Чтобы все видели,в се знали и все – слышите, Епифан, именно все! – восхищались от гнева и содрогались от ужаса!
Епифан зажмурился. Как же всё-таки приятно беседовать с умным человеком! В следующий раз, кгда он соберётся к Гондурасову, надо будет запихнуть в трусы не один пакет этого гавна, а два! Или даже три! Конечно, целофаном натрёт яйца, но ради общения с этим сладкопевным бунтарём можно и потерпеть!
- А с другой стороны – непонимание, - вернул его с небесных высот на грешную землю всё тот же гондурасовский голос. – Вы, Епифан, типичный литератор примирительного конструктивизма. Поклонник изящных форм. Гонитесь за строкой. А жена, например, эти ваши потусторонние стремления понимает?
- Живём душа в душу, - быстро и на всякий случай малодушно соврал Епифан.
- Вот видите.., грустно качнулась гондурасовская голова (он, конечно же, всё распрекрасно понял! Страшный человек! Всё понимает!). – Вы одиноки в своём стремлении, Епифан! И жена вам здесь совсем не подруга! Она хоть борщи-то вам варит?
- Обожрёсси, - опять соврал Епифан. Когда он терялся, то всегда обязательно врал. Причём врал неумышленно, а как-то само собой. По наитию.
- Наваристые?
- Ложка стоит! – упрямо боднул воздух Епифан.
- Ну-ну.., - задумчиво выпятил губы его проницательный собеседник. – Ложка-плошка-поварёшка… А вы эстет, Епифан! Противник насилия в быте! Ведь противник, а?
- Кстати, про козла – сказал Гондурасов, когда они уже сидели за столом и кушали водочку, заедая её горячей лапшой. – Был у меня один родственник по матерной линии (он нарочно сутрировал это «по матерной», а не» по материнской», чтобы сразу же обозначить своё отношение к этому родственнику). До войны в Ленинграде продскладом заведовал. В блокаду при бомбёжке бомба точнёхоньку в тот склад угодила. Заделала его, как говорится, в чистую и на все сто. Так все и подумали. Только этот самый родственник – хитрый, собака! – как будто знал об этой самой бомбёжке, и накануне сам, в одиночку, чтобы никто не знал- не ведал, перенёс хренову тучу продуктов – тушёнку, консервы, крупу, сахар, сухари, ещё чего-то - в складской подвал. Там перекрытия о-го-го какие были! Ни одна бомба не возьмёт! Понял? То есть, в один момент стал этот родственник кум королю. Народ от голодухи мёр, как мухи, трупами питался, а этот нырнёт в свой подвал, пожрёт там потихоньку, но, понятно, так, чтобы не особенно своими сытыми щеками из общей толпы выделяться – и хрен ему по всей деревне! Вот так и выжил.
Когда понял, что сам такую прорву харчей сожрать не сможет, начал втихаря спекулировать. На цацки обменивать, на камушки… Работал с оглядкой, так что ни разу не попался. Во хлыщара! Достойный тип!
Он и после войны всю оставшуюся жизнь на продуктовом складе подъедался. Квартирку себе кооперативную втихаря приобрёл, дачку в Подлипках, машинёшку. Но опять же – без всяких излишеств! Чтобы никакой обэхаэс за куконьки не утрогал. Семьи у него никогда не было, из всей родни - одна моя матушка. Вот ей перед смертью он всё и рассказал, как будто исповедался. Зачем? А чёрт его знает… Может, душу хотел облегчить…
- Для чего я вам, Епифан, это рассказал? А для того, что даже самая распоследняя собака, самый распоследний вонючий козёл, хоть перед смертью, а облегчить душу всё-таки желает. Испытывает такую насущную потребность. И получается такой вот абсурдизм во всей его абсурдистской красе: любить людей в общем-то, не за что, а вот каяться перед ними, рано или поздно, всё равно приходится. Причём, никто не заставляет! По своей вутренней потребности!
Гондурасов замолчал, кивнул сам себе головой и зачерпнул ложкой очередную порцию.
- Вы пока помрать не собираетесь? – спросил он напрямик.
- Я? – всполошился Епифан. – Нет! Накой? Зачем? С какой стати? Почему?
- Ну и правильно, - непонятно что одобрил Гондурасов. – Я тоже. Поэтому пока что имеем полное право бражничать и ехидничать. Ещё по рюмочке!
Домой Епифан пришёл поздно. Нюся встретила его в дверях.
- Нажрался, Пушкин? – спросила она привычно грубо и в то же время как-то ласково,почти по матерински. – С кем керосинил-то? С Гондурасом, небось? Тоже мне, нашёл приятеля! Старая пьянь!
- Нюся.., - начал было Епифан, но ругаться совершенно не хотелось.
- Что Нюся, что Нюся? – и не думала сдаваться эта храбрая женщина. – Алкаши литературные! Чем хоть звакусывали-то? Опять, небось, этим твоим витаминным гавном? Ну, а чем же ещё!
Как я живу, подумал Епифан заваливаясь на диван. Безропотный раб. Подкаблучник. И ничего с этим фактом не поделаешь. Везёт же Гондурасову! У него из всех родственников только один телевизор. Да и тот, кажется, не работает…
Через десять минут в комнату зашла Нюся. Подойдя к сладко сопевшему во сне Епифану, она осуждающе качнула головой, поправила у него под головой подушку и пошла на кухню варить борщ. А куда денешься?
