Булыжником мощенная площадь тает в июльском полдне, фантики, окурки, трава сквозь камень истертый зеленая, задорная. Бабки насорили семечками подсолнуха: продавали, да грызли. Киоск притулился в тени от колокольни молочный, бывает, хорошее молоко дают. И пекарня рядом в бывшей трапезной — высокое крыльцо туда ведет, а двери нет, слепое окошко, забранное ржавой арматурой, суешь туда деньги и получаешь в руки трепещущий ароматный хлебушек.
Три церкви стоит на площади, некогда пять высилось, да одну в тридцатые годы разобрали на кирпич; старики до сих пор гордятся: аккуратно к делу подходили, не то, что в других местах — взорвать, а хозяйственно, с умом. Говорят, оперуполномоченный, перетянутый в портупею, с мелким злым лицом, грозился кому-то посадить за саботаж, мол, не хотят разбирать, да разве в том дело? Кирпич старый, да хороший, ладно в хозяйстве. Что толку рвать? Нету толку. Так и разобрали. Коровники, сараюшки, погреб кто выложил, а кто и домишко подправил. Следа от церкви не осталось, там футбольное поле и покосившиеся полосатые ворота с дырявой сеткой, бегают мальчишки и никто ног не ломает — гладко.
А что за церковь, и не упомнят. Старые поумирали, молодым ни к чему, они-то ее не видели.
Вторая долго торчала среди домишек, на взгорке Илья-пророк. Это место народ уважает и побаивается, обходит, косится украдкой — а ну как огненная колесница промчится или молнией шарахнет? Это же мало не покажется. Бывали такие случаи, рассказывали, подтвердить только никто не может, но показывают с торжеством: трава-то плохо растет. А с чего? А?
До явлений огненного порядка не дожили, а вихрь — вполне по-библейски — случился, снес церковку — да и то сказать, размером невелика была, скромна, обветшала. Священники полвека не показывались в церкви, откуда взять-то их. Ветер в колоколенке посвистывал по осени, люди говорили: черт сидит, на реку смотрит.
У него, видать, губа не дура: на реку вид открывался знатный, дали, что называется. Глянешь — и точно, дали, даже летом синеватые, а уж зимой-то просто густые. Перелески еловые, рыжие по-осени лиственницы, а у реки ивняк. Да березовые рощи под городом. Пестро!
Досиделся, видать, черт: обрушилась церковь — стена обвалилась прямо на старые могилы, погребла замшелые полустертые надписи. Трава не растет на взгорке, и груда каменная тоже не задержалась — за три года исчезла, как по волшебству, народ только руками разводил: и куда ее дели-то, сами-то не берем, дурной материал и в смысле строительства — мягкий камень, и в смысле духовности не подходящий. Тоже на черта списали.
А руины остались, кусты на них растут колючие, дерево-клен взошло. Живописно. Летом девушки сидят из художественного училища у подножия, сдувают челки со лба, пейзажем занимаются, прикусив от усердия розовый язычок, и сами — пейзаж.
Экспедиция как-то приезжала. Ходили по старикам, все выспрашивали: мол, должна быть у Ильи-Пророка тайна — подвал, а там сокровища. Кто-то в архивах прочитал. А может, не у Ильи, а у Николая-Угодника. Или у Марии-Заступницы. Где точно нету, так это у Спаса Преображения, что на окраине в Красном Бору, бедная церковь, почти часовенка, откуда там ямам быть подземным. Да и молода больно для легенд: всего-то ей век.
Старики рады языком почесать, такого наговорили, что бородач-руководитель за голову схватился и пил три дня местной настойки на ягодах: иначе не разберешь. Да и не разобрал, но довольные уехали. А подвальчик-то у Пророка и в самом деле есть, крыс там раньше водилось полно, а потом и крысы ушли. Только сокровищ никаких там сроду не хранили — дураков нет. Вообще ничего там нет, пусто и гулко: даже в жаркую погоду пар изо рта идет. Это вам все дети в городе расскажут, даже и приезжие.
Нарядная площадь, жители гордятся. По выходным рыночек у торговых рядов — старые, белокаменные, приземистые и сутулые протянулись они от Николая Угодника до аляповатого дома купца Шульгина, в котором раньше жило приведение старого барина, а теперь магазин хозтоваров, закрытый на переучет и в советские времена, и в российские. Арками раскинулся торговый ряд вдоль площади, сыростью от него пахнет и плесенью, плиты в полу покорежились, стерлись; двери низкие в лавчонки, а народ идет — не столь за покупками, сколь пообщаться, новости узнать, слухи, посплетничать да иную информацию получить и распространить.
Чудной народ! Уж в 21 веке живем, скоро, наконец, на Марс попадем, а люди все такие же доверчивые. Намедни, к примеру, Федька-дурачок, всему городу известный тем, что не врал никогда и по ночам любит гулять, с огромными глазами на базар прибежал, дышал тяжело, с присвистом, кричал:
- Ночью три грузовика косматых проехало да на кладбище, все с крестами. Вышли темные люди со светом в руке, яму рыли-рыли, побросали в яму мертвецов, воронье с утра кружится. Волк человеком заговорил, щука в карася превратилась и у Машки в пруду сдохла, а плавники у ней из чистого золота, а пасть серебряная. Золото на копие, серебро — на лжицу. Перекрестился бы, да руку обещали отнять, на грузовике отвезут, в яму положат.
Народ валом повалил на кладбище — а до того пять километров, по мосту трясучему и влево, в ивняк на взгорке вдоль реки, да и по полю версты три. Помяли клевера! А на погосте тихо, лежат кому где положено, никто не переменился, свежей земли нигде нет. Только Баранцевы на Кремчуговых заругались: нашли вдруг, что те оградку передвинули на метр к их участку, тропиночку сузили. Поматерились немного, ну помахали, конечно, руками — не без этого - и назад на базар, а там Федька плачет, убивается и чей-то творог горстями кушает. Ему подзатыльников надавали за это, но не сильно, а в порядке нравоучения — не творога жалко, а на чужое не зарься, хоть бы и дурачок.
Ушел Федька.
Идет потихоньку торговля. Приезжие хорошо все берут, дачники свежее любят, вот и получается: и людям радость и себе доход. Здесь все по-честному, не обманут.
А вот профессор идет с супругой и двумя внучками. Внучки бледненькие, городские, так-то милые девчонки, нечего сказать, да с другой стороны — кожа да кости, немощь, локти и коленки вперед остального тела спешат. А профессор важный. Профессор в очках и на пенсии и времени у него много - не те лекции читал, какие надобно, теперь наслаждается свежим воздухом и обществом своих девочек: очень удобно дочери оказалась ему детей на лето подкинуть, а самой - в Европу. Главное, чтобы все были довольны. Профессор в городке никому не мешает, кому он нужен.
Жена его — кубышка — катится по лавкам и очень даже принимает участие в обсуждении. Внучки жмутся. Профессор из-под очков глядит на парное мясо, Баранцева его уламывает:
- Гляди, гляди, какое. Чистое!
А рядом и Кремчуговская половина не отстает:
- Моего возьми, яблоко какое, кострец, без прожилины, само в руки просится.
Да только профессору не до этого, он растерянно жену ищет и внучку посылает, ту, что постарше:
- Поди, скажи маме, что тут обещали скидочку в сто рублей....
Заработали локти с коленками, коса мелькнула и убежала.
Профессор ищет Серегу, да дверью ошибся — рыбная лавка следом за мясной. Его супруга торгуется, а он ей детей подсунул и шасть вон, отдышался на воздухе, раскурил трубку. Мужики почтительно смотрят, раньше дивились, просили смотреть, потом привыкли — а все равно уважение и почет. Простой человек трубки не курит.
Спрашивают степенно, каковы прогнозы. На погоду там, и вообще каково положение.
- Я, гм, больше по истории... Гм, гм. Положение... Что ж, бывало и хуже.
Мужики довольны ответом: точно сказал, умная голова. Все помнят — ой как хуже бывало, ой как. Так и сказать бабе своей, когда корить начнет:
- Чего стонешь! Хорошо живем. Ученый человек говорит: бывало хуже, уж он-то знает.
Может, и затихнет баба.
Профессор же отыскивает Серегу и уже сам смотрит ему в рот, в Серега рассуждает про наживку. Хитрое это дело, тут ума мало! Тут знание нужно и сноровка. У Сереги и того, и другого с лихвой — всю жизнь, почитай, рыбалкой кормится. Зимой на речке торчит, никакой холод его не берет, с утра на льду. Летом рекой брезгует, ходит куда-то на озера, богатая добыча. А куда — не говорит. Ему покойный батя места показывал, так парень армию отслужил, повоевал в Чечне и без руки вернулся, а не горюет, рыбку ловит и другим продает.
Мужикам завидно: своим не доверит, а профессору рассказывает. Да и ладно, подслушать можно, рядом пристроиться. А что сейчас не скажет, вечером поведает — раз в неделю за бутылку садится обязательно, пока все не выпьет, не уйдет, а пьяный Серега дурной — выведать все можно, только под горячую руку единственную не попадайся. Рука — молот. Зашибет.
А профессора уважает Серега, и профессор к Сереге с уважением, тем более что сколько профессор зорь на речке не встречал, ни разу ни окунька не выудил. Вот и слушает, пока его жена мяса, овоща и зелени набирает.
Хорошо на базаре летом в городе, дружно!
Вечером профессорская семья чинно прогуливается у колокольни, а та все ввысь устремляется, уже лет триста. Внучки кормят голубей сизых, да тех вороны распугали: наглые, косят хитрым глазом и боком прыгают.
Рыбаки идут к реке, а там уже туман с плеса ползет, пушистый, пеленой воду укрывает, а по воде круги небольшие. На берегу голоса — любят люди вечерок скоротать у воды, и разговор здесь получается тихий, умиротворенный, и пьется легче. По площади бегают дети, мамаши с колясками судачат, пока папаши у реки. Благодать. Даже Федька-дурачок утихомирился: присел у стены Успенского собора, спиною о белый камень оперся, и голову задрал, в небо смотрит. Профессору нравится Федька-дурачок, притягивает дурачок научного человека.
- На что, Федя, уставился? Чего увидел?
Дурачок улыбается беззубо и рот утирает:
- Церковь вижу могучую, красиво летит, да только посчитать не могу, сколько глав у нее.
Тут все головы задирают, будто в первый раз собор увидели.
- Трехглавие у нас, Федор, святая троица. Ты погляди, погляди!
А он головой мотает:
- Одну вижу.
Народ рядом стоит и на всякий случай пересчитывает: три главы, вон как луковки блещут. Профессор тут же стоит, тоже пальцы загибает.
- Что, профессор, красиво у нас?
Тот кивает и потирает подбородок:
- Да, очень интересно. Редкий пример: бесстолпный храм. Простой четверик, ложные закомары... Древний храм. Паперть, судя по богатому узорчью, поздняя. И, думаю, главки тоже поздние, надо посмотреть... Они немного выдаются из композиции.
Он рассеянно глядит на храм и заключает:
- Прекрасная церковь.
Его слушают, развесив уши и ни слова не понимая, только Федька улыбается и талдычит свое:
- Одна голова, как у меня. Церковь одна — и голова одна.
- Да что ты говоришь, дурак. Ты глаза-то протри! Профессор вот тебе скажет. Профессор, сколько куполов?
- Три. Трехглавый храм.
- Одна, - упорствует Федя, так и не встав с земли.
- Да почему? - начинают сердиться уже окружающие.
А Федя вдруг хнычет и мычит, и уже не улыбается:
- Потому что змей прилетел, две головы себе забрал и теперь ими на небе играется, сначала одну кинет, потом — другую. Одну голову нам оставил, другую у себя сохранит, третью потеряет. А крылья змею двадцать орлов отдали и десять голубей. Оттого он в полете плавен, но не быстр, и парит, и высматривает, где бы еще купола
