достать...
И — шнырь боком вдоль стены собора, только его и видели, лишь трава примялась, да окурок на ней белеет.
- Какой страшный дядька, - говорит одна из внучек профессора своей сестре, а та все прослушала — вороны интересней, клюв у них большой, черный.
Люди вокруг помалкивают — знают, что Федя у них дурачок, а все равно не по себе. Чудной народ, доверчивый.
И к профессору оборачиваются: ученый человек, все знает, все может объяснить:
- Профессор, что-то будет? Каково положение?
Он глядит из-под очков, раздумывает и неспешно отвечает:
- Ну, что-то обязательно будет, голубчики, обязательно... Но я все-таки историк, гм, гм. Положение... Я так думаю, бывало и хуже.
Серега-рыбак идет по площади и останавливается у памятника Ленину. Памятник небольшой, наверное, из гипса, потому что выцвела раскраска под бронзу и белый материал проступает в самых неподходящих местах, но Ленин смотрит на колокольню и собор по-прежнему неодобрительно и строго, а рукой за реку указывает. Серега тоже руку единственную поднимает и за реку тычет ею.
Тоскует Серега. Душно ему. Он только что выпил с Баранцевым-старшим и Кремчуговым-средним, и душа просит полета, а полета нету. Его собутыльники-соратники сцепились — сначала на словах, потом уж и на кулаках, из-за кладбищенской оградки: Федька, гад, разбередил душу, так ведь известно, что когда душа у нас разворачивается, ее попробуй сверни. Вот Баранцев и Кремчугов и мутузились на бережку речки, пока не прибежали их вторые половины, не испортили мужикам песню, а вокруг чумазая ребятня:
- Ой, мама, мама, смотри, опять дядя Коля дядю Петю по песку возит. Ух ты!
Растащили, увели, поругивая. Дома больше ругать будут: денег-то нет, пропили. И у Сереги денег нет, но его это не волнует, ругать его некому, свободный человек Серега, а уж выпить точно найдет — город знает, чего Сереге нужно, обязательно угостят.
Но тоскует Серега. Послушал Федьку-дурака, выслушал профессора, сел на камень, из травы торчащий — камень тот святым почитают. Проходил здесь инок и след оставил, вот в булыжник подошва и впечаталась, и попробуй поспорь — все четко видно, вот пятка, вот пальцы врастопырку. Правда, заусеница какая-то от большого пальца к краю каменюки серо-коричневой тянется, долго гадали, а потом тот же профессор и подсказал:
- Ноготь это. Святой-то, поди, ногтей не стриг, обет такой дал, - и улыбается из-под очков.
Народу понравилось, так и повадились объяснять маловерам: мол, отпечаток ноги здесь нашего святого, и даже с ногтями. По традиции, в углубление монетки кладут — уж десять-то копеек всяко найдется, ими в «Магните» до сих пор сдачу дают, а на кой эта деньга нужна; ничего на нее не купишь, копить — замаешься, а для святого — в самый раз. А на дерево рядом — рябинка растет милая, славная — ленты вяжут.
А Серега сел на камень и закурил, ноги ослабли. Смотрит на реку: та спокойная, так и кажется, что вода не двигается, ни плеска нету, ни ряби малейшей — только колокольня белая отражается: та, которая на земле — ввысь, та, что на воде - вглубь. Даже рыбаки на пристани, и те замерли. Спокойная вода и настраивает на покой.
«Красиво», - думает Серега, - «Рыба завтра хорошо пойдет. Надо на Синьозеро ехать, а может и на Белозеро, взять с утра, до зари, мотоцикл, и ехать. Хорошо у нас, благодать. Вот только дурак орет, баламутит воду. Взял, разозлил корешей моих, язви его, вон как сцепились. Выпить бы сейчас, да нечего».
Он обводит берег, да, как на грех, ни одной компании не видно рядом; у рыбаков на пристани точно есть, но идти к нем далековато, лень. Злится Серега.
«И что это Федька-то давеча про змея вопил. Это про какого змея, интересно знать? Что за змей такой, который луковками церковными нашими бросается. Какая сволочь Федька, однако, и не дурачок он вовсе, этак все могут — сказал чего, и прикинулся недоумком, мол, не трогай меня. Нееет, сучок, за базар отвечать надо».
Люди на площади недоуменно оборачиваются: Серега идет, держась за стену магазина купца Леонтьева «Товары разные, продукты, вино, бижутерия, за стройматериалами обращаться во двор за угол», держится за оконные резные наличники и вопит, вращая налитыми глазами:
- Феееедька, суууука, а ну сюда иди! Фееедька.
И эхо разносится далеко, отдается в лесу зубчатом на том берегу, там аукает бесом, куда солнце садится.
А что с Федьки взять — дурак, доверчивый парень, услышал, что его зовут и вывернулся из-за угла старого деревянного домика на шесть квартир, зато с евроокнами. Стоит, как гусь шею вытянул, глазами площадь обегает, а на лице — недоумение. Тут его Серега за грудки и сграбастал, дурачок только пискнуть успел.
- А ну говори, сволочь, кому землю русскую продать собрался, - орет однорукий Серега, а у самого язык заплетается. - Кто тебя, падлу, научил? Я за тебя с духами воевал, а ты вон как? В расход тебя сейчас, сволочь, тварь продажная.
У Федьки голова болтается на грязноватой шее, он только моргает. Народ собрался, тоже ничего никто не понимает, шушукаются, предположения строят:
- Федька у Сереги бутылку, поди, увел.
- Нет, он ему неудачу на рыбалке напророчил: приплывет, говорит, рыба-кит и снасти порвет.
- Да ладно вам балаболить, Серега выпимши, не видите, что ли.
- Ну и что, что выпимши? У человека сердце за Россию болит, понимать надо.
- А Федька-то что?
- А трезвонит попусту, дурак.
- Да? А может, и правильно Серега его .... Дурак-то дурак, но такие речи-то зачем разводить?
И дети тут же:
- Мама, смотри, дядя Сережа дурака душит! Ух ты!
Подошел профессор, хмурится. Ему народ объясняет: мол, Федька за свой длинный язык урок получает. Профессору не нравится, он трогает Серегу за пустой рукав.
- Простите, Сергей, не могли бы вы пояснить, что тут происходит?
Ученый человек, вежливый. Другой бы сразу в глаз дал, и инцидент исчерпан. А тут Серега совсем от такой вежливости озверел:
- Аааа, бля, продали Россию, суки, ну я покажу сейчас всем. Предатели, гниды, фашисты, стрелять вас, как деды наши стреляли!
Отпихнул профессора, стоит, качается, глядит на всех красными глазами.
Профессор смутился, отошел, только потирает грудь, куда тычок пришелся, головой качает. Тут же и его супруга — тянет назад за рубашку, а за ее спиной — внучки; глаза, как плошки, в них колокольня отражается и солнце садится.
- Он же совсем дурачок, - бормочет профессор, - Нельзя же так, дурачка-то, он же за себя не отвечает.
- Пойдем, Паша, пойдем, не твое тут дело, - тянет его жена-кубышка.
Люди кругом переговариваются: с одной стороны — развлечение, с другой — как-то неловко. Ждут, пока Серега сам утихнет, под его руку-молот попадать никому неохота, даже Баранцеву с Кремчуговым.
Эти двое дело и решают: видят, что их приятель потише уже себя ведет, отпустил Федьку, ну и приблизились сами опасливо:
- Серег, а, Серег. Пойдем-ка отсюда. Чего пристал к дураку.
- А чего он? Чего они все? - плаксиво говорит Серега и идет обратно на бережок к тому взгорку, где был когда-то Илья-пророк, вдоль магазина купца Леонтьева да гостиного двора, уже закрытого: поздно, закончилась торговля. Баранцев и Кремчугов рядом — верные товарищи, у Баранцева — беленькая, у Кремчугова — красное, и бабам молчок, слова не скажи, потому как выпивка сейчас не развлечение, а необходимость, чтобы друг в беду не попал. Как еще человека успокоить, когда он так распереживался за судьбу Родины. Понимать надо!
Следом Федька плетется, как собачонка.
Солнце уже совсем почти зашло, только ободок красный из-за сосен торчит. Хорош лес на том берегу, смолистый, ходить там приятно, мягко, нога по иголкам так славно пружинит — а грибов в этом году много, и ягода есть, бабы напирают и выходят на дорогу продавать 150 рублей стакан.
С реки струйками туман уже на берегу, и Серега сидит в тумане, у него лицо влажное.
- Пей, Федя, пей, сукин сын.
Дурачок счастлив и мычит какую-то мелодию. Баранцев с Кремчуговым похрапывают рядом, Серега их аккуратно уложил — друзья же, нельзя бросать; головы в траву окунул, в такой траве хорошие сны снятся, добрые.
В городке — ни души после заката, так уж повелось, что по темноте наружу без нужды не выходят. Собаки бегают по улицам, у них хвосты закорючками и морды смеющиеся. Фонари тусклые, вокруг них пятно света, и жуки на этот свет летят, о стекло бьются с глухим стуком; а кругом — тьма, ничего не видать, только окошки светятся уютно, тепло, спокойно. В реке вода черная, кто-то на пристани закурил — и огонек в ночи. Катерок тоже проходит с огоньком. Лето в городке — прекрасное время!
Профессор сидит у стола за книгой и чаем, его внучки уже спят. Думает профессор, бормочет растерянно:
- Хороший народ, добрый. Вот только иногда накатывает, сразу дурной становится. И, главное — без причины.... Не могу понять. И Федька — такой любопытный случай... Дурачок, юродивый. Одна луковка... Или все таки три? За что его так Сережа? Не могу понять...
- Иди спать, Паша, хватит там полуночничать. Потом будешь плохо себя чувствовать, не выспишься, сердце опять прихватит, - зовет устало жена.
- Иду, иду, дорогая, сейчас приду, - виновато откликается профессор. - Вот сейчас трубочку выкурю и приду.
Он выходит во двор и закуривает трубку, которая, кажется, обжигает ему мясистый нос.
- Странный у нас народ... Но добрый.... А я тоже хорош — пихнули меня, я и отошел. Трусоват, признаю... Беда наша — нерешительность и трусость, всего боимся.... А впрочем, бывало и хуже. А церковь очень любопытная. Древняя. Похоже, это все-таки 17 век. Надо посмотреть литературу....
Он стоит, попыхивает трубочкой, и пытается разглядеть звезды, но что-то сегодня их не видно. Тогда профессор переводит взгляд на колокольню — изумительно белая она в ночи, в зеленоватой подсветке.
- 17 век... Точно. Древняя.
С реки доносится песня. Поют на два голоса — Сергей и Федька-дурачок, фальшивят немного, но ничего: все равно выходит лирично, душевно. Заслушаться можно, ей-богу. Хорошо поют. Просто замечательно.
