Вот в эпосах и появляется возле престола герой, на котором держится государство: Илья Муромец, Рустам, Ахилл, Зигфрид.
Сам ли Сварог соизволил явиться, чтобы передать Велесу высочайшие указания или же прислал заместителя? И в греческих, и в скандинавских мифах боги порой бродили по земле под видом странников, просились к людям переночевать, а потом вознаграждали приветливых хозяев и наказывали злых да жадных. Но тут другой случай. Сварог точно знал кто ему нужен и что от избранника требуется. Не царское дело курьером работать, наверняка Сварог послал на землю другого бога – мелкого, но исполнительного. В одной из былин это “бел старик Снежна Груда” (Н.П. Леонтьев (сост.) “Печорские былины и песни”, №1, с. 11, Архангельск, 1979). Некий прообраз Деда Мороза.
Важное значение в подготовке к предстоящим подвигам имел выбор коня. И этим Илья Муромец резко отличается от остальных богатырей. Другие богатыри тоже ездили верхом, но для них не имело значения – тот или иной конь, везёт и ладно. Только для Ильи конь стал близким другом, к тому же вещим. Находит он коня и в русских, и в иноязычных сказках одним способом – выбирает неказистого жеребёнка, из которого потом вырастает богатырский конь. Как это объяснить? Ну, может, тем, что чудесного коня боги скрывали до времени, пока не появится тот, кто достоин им владеть.
Этот выбор коня сближает Илью Муромца с иранским героем Рустамом, у которого был чудесный конь – Рахш (свет, сияние), обладающий необычайной силой и быстротой. От него в грузинском эпосе волшебные кони раши – земные, морские и небесные. Небесные раши крылатые и огнедышащие (“Мифы народов мира”, т. II, с. 373, М., 1992). Видимо, первоначально Рахш был связан с культом огня, бегущий конь с развевающейся гривой напоминает языки пламени. И ещё известен Араш – крылатый конь из абхазского нартского эпоса, помещённый на гербе Абхазии (там же, т. I, с. 98). Арашем зовут и коня Еруслана Лазаревича из русской лубочной сказки (В.Ф. Миллер “Экскурсы в область русского народного эпоса. I-VIII”, с. 152-153, М., 1892). Сходство Еруслана и Рустама бросается в глаза, может и было заимствование из “Шах-наме”, но вот конь явно из кавказских преданий. Илья Муромец своего коня называл “бурушкой”, только это не имя, а всего лишь ласкательное прозвище. У южнославянского Марко Кралевича (местного аналога Ильи Муромца) коня звали Шарац – видоизменение от Араш. Так что и конь Ильи Муромца – тот же Араш. Правда, он не крылатый, но это ещё как сказать:
“Тут скакал-то ево всё как доброй конь,
Он повыше-то выскакивал лесу стояцего,
Он пониже-то облака ходечого,
Церес стены, церез башни перескакивал;
Он ведь речки-ти, озёра небольши-ти промеж ног скакал,
Ай больши-ти таки реки перескакивал”
(“Исцеление Ильи Муромца” // “Беломорские былины, записанные А. Марковым”, с. 211, М., 1901)
С Рустамом Илью Муромца сближали В.В. Стасов и В.Ф. Миллер. Разумеется, не было прямого заимствования, но облик Ильи формировался на юге Руси при взаимодействии с населением салтово-маяцкой культуры (VIII – IX вв.). Культурный обмен её болгаро-аланского населения с Русью был интенсивным. Оттуда и удалые поляницы, на которых женились русские богатыри, и Араш, и, возможно, Тугарин на крылатом огнедышащем коне. Рустам, ведь, не был изначально иранским героем, сказания о нём восприняты от скифов, и скифы же некогда обитали в Причерноморье. Так что сходство Ильи Муромца и Рустама объясняется общим источником некоторых из преданий. Можно вспомнить антов – славян, населявших Причерноморье в I–IV веках и заставших там последних скифов. Или ещё более древних венетов – не славян ещё, а только их предков, у которых существовал культ коня. Во всяком случае, образ Ильи Муромца очень древний и сложился он на юге Руси. Но вот Илья снарядился и отправился в путь, при этом его конь сразу же показал невероятную прыть:
“А и конь под Ильею рассержается,
Он перву скок ступил за пять верст,
А другого ускока не могли найти”
(“Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым”, ЛП, №49, с. 240, М.-Л., 1958)
С такой скоростью Илья Муромец моментально добрался до Чернигова и как раз вовремя – город срочно требовалось спасать от вражеского нашествия. Три каких-то нахальных царевича (на их биографии былина не останавливается) привели с собой несметную рать, а князь Владимир пирует в своём Киеве и не ведает об опасности (там же, с. 26). Вот что значит – божественное предвидение. Богатырь подоспел со своей помощью, когда падение города казалось неизбежным, и в то же время не слишком рано, чтобы показать себя во всём блеске. Естественно, что горожане тут же принялись упрашивать Илью остаться у них воеводой или даже боярином.
Заметно в этом описании сходство с былиной о спасении Киева от царя Калина, только дано оно в краткой форме. Другой локальный вариант – предание о спасении Александром Поповичем Ростова от войск Юрия Всеволодовича, Владимирского князя (“Краткая” повесть об Александре Поповиче” // “Добрыня Никитич и Алеша Попович”, ЛП, с. 336, М., 1974). Когда-то, должно быть, имелось много локальных преданий о спасении того или иного города местным героем, но постепенно все они были вытеснены самым популярным – о победе под Киевом. Но в Чернигове сохранялись смутные воспоминания о временах, когда там считали Илью Муромца своим, черниговским богатырём. Не крестьянином, конечно.
Князь с дружиной избавил город от смертельной угрозы, и тогда благодарные горожане пригласили спасителя княжить у них. Предание оказалось почти забытым, оттого и о битве под Черниговом былина рассказывает коротко, как бы мимоходом:
“А подъехал как ко силушке великоей,
Он как стал-то эту силушку великую,
Стал конем топтать да стал копьем колоть,
А й побил он эту силу всю великую”
(“Онежские былины, записанные Александром Фёдоровичем Гильфердингом летом 1871 года”, №74, с. 440, С.-Петербург, 1873)
В общем: пришёл – увидел – победил. Черниговская битва для Ильи так, разминка перед встречей с Соловьём-разбойником. В разговоре с черниговцами Илья спрашивает их о дороге к Киеву. Две дороги ведут туда – безопасная окольная и смертельно опасная прямоезжая. Выбор пути такой же, как и в былине “Три поездки Ильи Муромца”. Неважно, что в одном варианте две дороги, а в другом три, главная мысль та же, что и в знаменитой картине В.М. Васнецова “Витязь на распутье” – русский богатырь всегда выбирает прямой путь.
Современные художники обычно изображают Соловья-разбойника никаким не чудовищем, а обычным человеком, только сидящим на дереве. И совершенно непонятно – почему это он наводил такой ужас на всю округу? Почему черниговское ополчение не изловило одного-единственного разбойника? Почему богатыри князя Владимира не очистили дорогу на Киев? Лишь Осаму Тэдзуки решился изобразить Соловья-разбойника с птичьими признаками. Можно считать это наивным, но похоже, что японский художник оказался ближе к истине.
Приписывать Соловью-разбойнику человеческий облик стали отчасти из-за его невнятного описания сказителями, в силу своего понимания осовременившими полузабытый образ. В некоторых былинах Соловей-разбойник после ранения соскакивал с дерева и бился с Ильей Муромцем, как обычный богатырь (“Новая повесть об Илье Муромце” // “Живая старина”, отд. II, с. 81, С. Петербург, 1894; “Онежские былины, записанные Александром Фёдоровичем Гильфердингом летом 1871 года”, № 120, с. 653, С.-Петербург, 1873). Но главным образом это произошло в результате распространения в науке мнения (Ф.И. Буслаев, В.Ф. Миллер), что историческим прототипом Соловья стал некий разбойник Могута, взятый в плен людьми князя Владимира:
“Въ лЪто 6516 (1008). Митрополитъ Iоанъ постави церковь камену, в КiевЪ <…> Того же лЪта изымаша хитростiю нЪкоею славнаго разбойника, нарицаемаго Могута…”
(Никоновская летопись, ПСРЛ, т. IX, с. 69, М., 2000)
Слишком мелок этот разбойник, чтобы стать персонажем эпоса. Большинство летописей его и вовсе игнорирует, а где вспоминают, так в ряду других, более важных известий. И вспоминают лишь для рекламы новой веры: бывший злодей стал вести праведную жизнь (ну ещё бы, жить-то хочется). Нет, это тупиковый путь.
И в былинах, и в сказках сохранились указания на птичий облик Соловья-разбойника. Он сидит в гнезде, расположенном на девяти или двенадцати дубах (если такое гнездо, то какова птичка?), стрела Ильи Муромца перед тем, как попасть в глаз Соловья-разбойника, пробивает ему крыло. В память о тех событиях появилось село Девятидубье, старожилы которого указывали место, где находилось гнездо Соловья-разбойника и пень от одного из дубов на берегу реки Смородинной (будто бы той самой реки Смородины, что упоминается в былине). А ещё появилось урочище Соловьёв перевоз (“К былинам об Илье Муромце и Соловье-разбойнике” // В.Ф. Миллер “Народный эпос и история”, с. 179, 209, М., 2005). И сыновья Соловья-разбойника обладают птичьими признаками. Когда они увидели, как Илья Муромец везет их пленного отца:
“Хочут обвернуться черными воронами,
Со темя носы железными,
Они хочут расклевать добра молодца,
Того ли Илью Муромца Ивановича”
(“Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым”, ЛП, №49, с. 241, М.-Л., 1958)
В иноязычных сказках (финская, карельская, чувашская, якутская) Соловей-разбойник – это чудовищная птица, сидящая в гнезде, а в белорусской сказке он назван соколом (А.М. Астахова “Народные сказки о богатырях русского эпоса”, с. 90, 91, Л., 1962). Всё указывает на то, что первоначальный облик Соловья-разбойника – огромная, невероятных размеров птица, преграждавшая путникам дорогу на Киев.
Подвигом считалась победа над чудовищем, вселявшим ужас в людей, а не поимка очередного разбойника или даже целой шайки (кстати, одну такую шайку по дороге к Чернигову Илья разогнал мимоходом, но не стал возиться с мелкотой – не его уровень). А Соловей показан в былине именно чудовищем – ужасным и неодолимым:
“А то свищет Соловей да по-соловьему,
Ён крычит, злодей-разбойник, по-звериному
И от него ли-то от посвисту соловьяго,
И от него ли-то от покрику звериного,
То все травушки-муравы уплетаются,
Все лазуревы цветочки отсыпаются,
Темны лесушки к земли вси приклоняются,
А что есть людей, то вси мертвы лежат”
(“Онежские былины, записанные Александром Фёдоровичем Гильфердингом летом 1871 года”, №74, с. 440, С.-Петербург, 1873)
“Со рта пламя у него помахивает,
С носу искры у него попрядывают”
(Там же, №120, с. 652)
Сразу ясно, что смертному не стоит и пытаться противостоять разбушевавшейся стихии. Это работа для бога. В поединок богов смертному лучше не вступать и даже не приближаться к запретному месту. Вдобавок, есть штрих в описании Соловья-разбойника, дающий понять, что сказители считали его чужим, иноземным. Его называли Соловей Рахманов, Рахманович или птица рахманная (“Песни собранные П.Н. Рыбниковым”, т. II, с. 165, М., 1910; “Онежские былины, записанные Александром Фёдоровичем Гильфердингом летом 1871 года”, № 210, с. 988,
Кроме того, что ваша статья и интересна, и познавательна, и полезна, она ещё обладает тем редким и ценным характером, который даже в случае личного несогласия или противоположных взглядов на данную тему не позволит вульгарно противостоять и опровергать.