Огонь, холод и камни

— Введите свидетеля.
С резким оглушающим скрипом тяжелые створки дверей распахнулись и, сопровождаемый двумя могучими синариями, в зал робко вошел невысокий темноволосый мужчина четвертого возрастного периода. Его лицо, преждевременно изборожденное глубокими морщинами, потемневшее за долгие годы работы траппером под лучами Мэя, выражало несложную смесь почтительности и тревожного ожидания. Словно пугливое животное, он сделал несколько неуверенных шагов и, устремив полный страха и надежды взгляд в сторону председателя, остановился в центре зала.

— Как твое имя, раб?
Голос председателя грохотом катящихся с горы камней устремился вверх, к глухому куполу, и заметался там в поисках выхода.
— Жюс, — дрожа, ответил мужчина.
— Слава Всевышнему, — снова загрохотал гневный голос председателя.
— Жюс, слава Всевышнему, — покорно поправился мужчина.
— Расскажи нам все, что ты знаешь о храме отшельников в Сиа-Шене.

Выражение лица мужчины стало еще более тревожным. Он бросил робкий взгляд на застывших у дверей синариев и неуверенно заговорил:
— Я заблудился в сельве...
— Заблудился?! — насмешливо перебил Жюса председатель. — Разве может такое быть? Ведь ты траппер. Сельва должна быть для тебя вторым домом.
— Это так, — несколько смущенно сказал мужчина. — Я действительно родился и вырос в сельве. До самого Акеанарита, а это предел наших земель, я знаю все тайные тропы, и лесные люди считают меня самым удачливым траппером. Но в Сиа-Шене я был впервые.
— То, что заблудился такой траппер, как ты, не делает тебе чести. Если, конечно, в твоих действиях не было какого-либо умысла.
— Мои помыслы чисты, как взгляд Всевышнего.
— Не богохульствуй, — сурово сказал председатель. — Отвечай, что ты делал в Сиа-Шене?
— Я хотел посмотреть на новые земли. Сельва там еще более непроходимая и дикая, чем у нас... Нет ничего удивительного, что я заблудился.
— Что ж, возможно, на то была воля Всевышнего. Продолжай.
— На третий день скитаний я угодил в болото, и только чудо помогло мне выбраться из него. Слава Всевышнему, я остался жив, но мое оружие утонуло. Я не мог охотиться и три недели питался только травами и ягодами. Силы покидали меня. И вот когда я уже был готов предстать перед Всевышним, неизвестные люди, оказавшиеся отшельниками из Сакеанита, случайно наткнулись на меня и привели к себе в храм.

Мужчина умолк…
— Хорошо. А теперь расскажи, что ты знаешь о чуждом учению Всевышнего богопротивной ереси жрецов Сакеанита.
— Это не ересь, — робко возразил Жюс. — Они называют это иначе. Они называют это искусством слияния человеческого духа с природой.
— Отвечай на вопрос, раб!
Грохот катящихся камней снова обрушился на стоящую в центре зала фигуру. Мужчина испуганно втянул голову в плечи и заговорил — быстро и бессвязно.
— Это трудно описать... Прости, Всевышний, мое ничтожество... Они называют это те... Нет, чекутанариа... Да, чекутанариа.
— Чекутанариа, — задумчиво проговорил председатель. — Странно. Я думал, синахское наречие навсегда умерло в Сиа-Деме...
— В переводе это означает «говорящий тополь», ваша честь. Очевидна бессмысленность этого словосочетания, — перебил второй заседатель председателя и осекся под его тяжелым взглядом.
— Вы выбрали не самое подходящее время, чтобы блистать эрудицией, Зеф, — сухо заметил председатель и снова вперил взгляд в Жюса. — Продолжай.
— Они не считают это словосочетание бессмысленным.
— Вот как! — ехидно произнес председатель.

Мужчина поежился.
— Они действительно верят в магическую силу этих слов, ваша честь. Пусть заберет меня к себе Всевышний, если в этом утверждении есть хоть капля неправды.
— Продолжай.
— Они говорят, что открыли секрет, позволяющий говорить с природой.
— Это ложь! — вскричал председатель. — Природа создана Всевышним. Она не может говорить. Она лишь глина в руках Создателя.
— Они говорят, что нашли способ, — упрямо повторил Жюс.
— Продолжай.

Жюс вдруг выпрямился, расправил плечи и бросил отчаянно дерзкий взгляд на председателя.
— Я сам видел, вернее, слушал такие разговоры не раз. Они очень часто показывали мне, как это делается. Странным образом затягивая гласные звуки в словах, они говорят с природой, постукивая при этом деревянными палочками об очищенный ствол тополя и извлекая из непонятных мне предметов всевозможные звуки. О нет, это невозможно описать.

Жюс умолк. Он словно бы погрузился в воспоминания, и его глаза стали отрешенными.
— Ересь глубоко въелась в тебя, — задумчиво проговорил председатель, вглядываясь в лицо Жюса и пытаясь разгадать его сокровенные мысли. — Иди и жди решения старейшин, раб. Увести свидетеля.
Снова отчаянно заскрипели створки дверей. Когда они закрылись за синариями и траппером, председатель, чеканя каждое слово, медленно произнес:
— Храм в Сиа-Шене должен умереть.



«…Я трудно выхожу… О, Господи, как же трудно я выхожу! Смена системы координат — насильственная ли, спонтанная, неважно, — вызывает во мне боль во много раз более мучительную, чем физическое воздействие. В такие минуты я ненавижу весь мир и себя в том числе; мне хочется кричать и плакать, говорить какие-то слова, пусть бессмысленные, не имеющие ни малейшего значения, ведь это всего лишь инстинктивное стремление к разрядке загнавшего себя в тупик кусочка аморфного вещества, каковым я являюсь, но — о, Боже! — язык и горло мои немеют, разбухают, наливаются свинцовой тяжестью, глаза остаются сухими, и, несмотря на все старания, я не могу выдавить из себя даже самой маленькой слезинки. Возможно, причина этих страданий — скрытое внутри меня и непонятное мне самому необходимое условие или, как будет угодно, неотъемлемая черта моего существования, как бы этакое качество личности, такое, как, скажем, цвет глаз или тембр голоса, данные от рождения. Мне страшно, но я готов в это поверить. А что мне еще остается делать? Сколько я себя помню, всегда были и слезы, и мольбы. Правда, не было бессилия, тупого, пожирающего мое глубинное естество бессилия, оно пришло гораздо позже, в зрелые годы, когда исчезла надежда изменить сложившееся силою рока положение вещей, но тревогу, неясное беспокойство, название которому — клеймо прокаженного, я ощущал постоянно, как дамоклов меч, что, самое страшное, даже не висящий надо мной, а медленно, очень медленно вонзающийся в живую плоть. О, Боже! За что мне такие муки? В чем моя вина? Почему я не могу как все люди сохранять стабильно равновесное существование? Откуда берутся эти силы, толкающие меня в пропасть, во мрак, в пустоту? Я не хочу...»

Сохраняя уже более часа неподвижность, Вадим лежал на диване и, редко мигая, смотрел в потолок. Забытая сигарета слабо тлела в его руке. Тоненькая струйка дыма, исходившая от нее, смешивалась с жарким и душным воздухом комнаты, питая слоистое сизое облако, висевшее над старым потертым ковром на полу, над перевернутой пепельницей и разбросанным по этому ковру окурками, над массивным письменным столом, на котором в беспорядке лежали листы незаконченной рукописи, над одиноким стулом, стоявшим у стола, над горой сваленной в углу грязной посуды.

«...Ни одного слова оправдания. Ты, жалкий ничтожный человек, не достоин этого. На что ты потратил свою бессмертную жизнь? На стоны и слезы? На бесплодную и бессмысленную борьбу с фантомами собственного изобретения? Этими бестелесными созданиями, рождающимися от трения внутреннего и внешнего миров. Получается, так! И чего же ты в итоге достиг? Если не считать вконец развинченной психики и неприятной записи в больничном листе, ничего. Понимаешь ли ты это? Понимаешь ли ты, что такое «ни-че-го»?.. Ты все себя успокаивал, ты все себе говорил, к чему торопиться, у меня еще уйма времени, успею. И вот тебе уже за четвертый десяток, здоровье ни к черту; устав от бесконечного нытья, ушла к другому жена... А ведь ты всегда любил повторять, что надо работать, работать, работать. Ты упивался этими словами, как наркотиком, ты открывал ими шлюзы перед длинными монологами, которые так и оставались монологами. Ты — ничтожество, и сам, сам это понимаешь...»

— Нет! — крикнул Вадим. — Если так рассуждать, то ничего не останется, как умереть. Сорок лет — это, конечно, в моем положении скверное обстоятельство, но еще далеко, далеко не катастрофа. Да, я ничтожество, да, я потратил большую часть жизни впустую, но, черт возьми, у меня есть еще время: лет десять, а может, и пятнадцать. Я докажу, я успею. И я буду работать. Я буду работать, как проклятый. И больше не буду откладывать. Ни минуты. Вот сейчас, вот сейчас и буду работать.
Он рывком поднялся с дивана, швырнул потухшую сигарету в пепельницу и сел за стол.
— Я докажу, — процедил он. — Докажу! У меня есть еще время! Десять лет — ведь это же целая вечность! Я успею! Я смогу! Только не надо никаких поблажек. Самое главное, никаких поблажек. Иначе, конец. Мне и тем мирам, что имеют право на существование, но из-за моей глупости так и остаются плодом фантазии, тоже.
Вадим пододвинул к себе листы с последней незаконченной главой и стал читать:




Предположение, что в городе обнаружится хотя бы одна живая душа, оказалось несостоятельным. Кругом — тишина и запустение, наводившие на грустные размышления о возникшей здесь в момент катастрофы панике, причины которой по-прежнему оставались неясными. Особых разрушений, впрочем, не наблюдалось. Дома стояли, в общем-то, целые, неповрежденные, хоть заселяй их по-новому, только в некоторых окнах не хватало стекол, да еще кое-где на фасадах пообвалилась искусная лепка. Даже не прилагая особых умственных усилий можно было сделать вывод, что все эти мелкие разрушения — не плод чьей-то злонамеренной целенаправленной воли, а всего лишь результат совместных усилий времени и стихий. На мысли же о панике наводили улицы. Вернее, то, что на них находилось: покосившиеся, словно от удара могучей воздушной волны, столбы фонарей, автомобили, брошенные то тут, то там, зачастую изрядно помятые от столкновений друг с другом и со стенами, обилие человеческих скелетов, вповалку лежавших на тротуарах и проезжей части улиц. Внутрь домов Виктор пока что не рисковал заходить, но в том, что его там ожидают зрелища не менее удручающие, он не сомневался.

Стараясь не наступать на останки людей, он брел посередине широкого проспекта, туда, где по его расчетам должен был находиться центр города. Всего полчаса прошло с того момента, как улетел на базу доставивший его в город катер, а Виктор уже по горло был сыт прелестями окружающей его обстановки. Да еще эта тишина. Глубокая, вязкая, мертвая какая-то. От нее не спрятаться, не убежать, от нее этот непрерывный, словно бесконечный гул колокола, звон в ушах. И неясное назойливое ощущение тревоги тоже, наверное, от нее. Отвратительная тишина, мерзкая и противная. Виктор потряс головой и тихонько выругался. Хотя бы поднялся ветер, что ли. Потом он подумал, что зря, наверное, пренебрег помощью напарника, вдвоем работа пошла бы веселее, да и на душе было бы