Заметив под ногами полузасыпанный пухом листок, Дмитрий Говорухин поднял его, расправил и, с трудом разбирая мелкий убористый почерк, стал читать:
«...обследуем уже шестой город, — ворчливо сказал Элвис. — Конца и краю не видать этой сизифовой работе. Иногда мне кажется, что планета просто посмеивается над нами, этак издевательски: бейтесь, бейтесь, мол, все равно рано или поздно расшибете себе лоб.
— Может, ты и прав, — задумчиво проговорил Виктор.
Они прошли еще метров двадцать, обогнули полусгоревший автобус и, остановившись рядом с расколотой в нескольких местах витриной, заглянули внутрь. Открывшаяся им картина была хоть и удручающей, но ничем не примечательной. Плиточный, в зеленую и белую клетку, пол обширного помещения устилала какая-то порыжевшая рухлядь, на покрытых плесенью стенах еще можно было разглядеть веселенькие картинки обнаженных девиц, а вдоль широких стеллажей, очевидно, прилавков, сидели враскоряку десятка полтора увешанных металлическими побрякушками скелетов. Скука...
Виктор посмотрел налево. Сразу же за витриной начиналась и тянулась неизвестно куда, куда-то за приткнувшийся к стене грузовик, длинная доска объявлений. Полуоборванные плакаты кино- и театральных афиш, когда-то яркие от многоцветных красок, а теперь выцветшие под лучами Мэя, чередовались с менее броскими, небольшими заметками служебного или хозяйственного порядков. Скука еще большая.
— Ты знаешь, Виктор, — сказал Элвис, — и все-таки я думаю, что причины катастрофы следует искать в международных конфликтах стран Эльдомены.
Виктор поморщился.
— Опять ты за свое. Ну сколько можно? Мы уже триста раз говорили на эту тему. Вспомни Ларссена, Кравчука. Даром, что ли, они копались в этой свалке... Пойми, на Эльдомене не могло быть ядерной войны. Все данные...
— Подожди, — перебил Виктора Элвис. — Говоря о конфликтах, я не имел в виду ядерный. Помимо ядерного, существует и другое, не менее страшное оружие, генетическое.
Виктор задумался.
— Ну хорошо, — сказал он через минуту. — Пусть будет по-твоему, пусть будет генетическое оружие. Но скажи мне в таком разе, куда подевалась прочая фауна? Ведь на планете погибли не только люди, но и животные. Не кажется ли тебе немного странным такой способ ведения войны? Нет, Элвис...»
На этом месте текст обрывался.
«Фантастика, что ли? — подумал Говорухин с недоумением. — Писатель, что ли?»
Он внимательно посмотрел на опрокинутый стол, потом на покрытые копотью стены. На его лице отразилась усиленная работа мысли.
— Александр Иванович, — обратился он через несколько секунд к одному из штатских, — все говорит за то, что здесь был ха-ароший взрыв. Надо бы опросить соседей.
— Что ж, опросите, — откликнулся штатский. — А мы послушаем.
Говорухин промычал в ответ что-то неопределенное, достал из кармана смятый носовой платок и принялся старательно протирать вспотевшие лицо и шею. Жара в квартире стояла немилосердная. С ума можно сойти. Да еще этот запашок — то ли жир тут топили, то ли мясо пережарили.
Хоть противогаз надевай.
Говорухин снова посмотрел под ноги и заметил еще один полузасыпанный пухом листок. «Писатель», — вспомнил он, сморкаясь в повлажневший платок и одновременно с этим отодвигая носком лакированной туфли листок в сторону.
Под листком лежала оторванная у запястья мужская кисть, посиневшие скрюченные пальцы которой все еще сжимали портативный радиоприемник «Селга»...
ИЗ ПОКАЗАНИЙ СОСЕДЕЙ
(запротоколировано с магнитофонных записей)
(запротоколировано с магнитофонных записей)
Василенко Андрей Валентинович. НПИ, ОКТБ «Орбита». Инженер.
«...М-м... Д-даже не знаю, что и сказать... В-вадим Сергеевич — б-бальшой оригинал... Б-был... П-простите, во… волнуюсь очень... Он не всегда д-даже здоровался. Рассеянный был... и з-замкнутый... и... как бы это с-сказать... М-м... г-гостей не любил... Хотя один раз я у него все-таки б-был… в квартире... Б-беспорядок, я вам скажу… Ужасный... П-посуда, одежда — в-все грязь... Ему бы ж-жениться... Раньше, к-когда был помоложе... Д-дети бы остались. Все же какая-то п-память... А в-взрыва я не припоминаю. Н-не было взрыва... А может, и б-был. Я спал...»
Корякин Юрий Гербертович. НЭВЗ. Инженер.
«...14 мая я не спал. Взял у приятеля «Мастера и Маргариту» на пару дней, и вот, чтобы успеть, пришлось читать ночью. До двух часов сверху не доносилось ни звука. Иногда, правда, слышались шаги, но я не обращал на них никакого внимания. Привык уже за пять лет. Вадим Сергеевич имел обыкновение работать ночью. В общем, тихо там было. А вот после двух, точное время назвать не могу, что-то там у него упало, что-то тяжелое очень, я еще подумал, может, шкаф, и удивился, зачем это человеку в два часа ночи шкаф в квартире ронять? Но потом опять стало тихо, и я обо всем забыл, книга очень интересная попалась. «Мастер и Маргарита», еле выпросил у приятеля на пару деньков. Ну, да я об этом уже говорил. Так вот. До самого утра я ее читал и ничего больше не слышал. Но вот сейчас вот припоминаю, был, кажется, еще какой-то шум — то ли хлюпанье, то ли бульканье какое-то неприятное, очень уж неприятный такой звук, не могу его точно классифицировать... А вот взрыва точно ночь не было, это я вам со всей уверенностью могу заявить. Если бы был взрыв, я бы его обязательно услышал. Я же не спал...»
Ильченко Александр Петрович. Ресторан «Южный». Музыкант.
«...Не знаю, что там вам до меня говорили, но я вам скажу откровенно, клевый был Вадим Синицын тузок. Странноватый, правда, немного, но кле-евый. Бывало, мы с ним за киром сиживали-посиживали, про всякие битовые дела толковали, так он иногда такое выдавал, у меня просто уши вяли. Грамотный он был очень, не чета другим... И лобовики его уважали. Сам-то он лабать не очень умел, так, шкрябал на гитарке потихоньку, но зато в лабне разбирался сурово, халтуру сразу отметал. За то битовые тузки его и любили... А еще у него была потрясная коллекция дисков. Чего там только не было. «Брэд», «Холлиз», «Зе ху», «Роллинги», Том Джонс. За каждый руку бы отдал. Без дураков говорю. А «Лед Зеппелин» у него… Ой, да что там теперь вспоминать. Кому оно теперь все достанется?.. Сейчас-то такого и нет уж нигде. Гонят всякую халтуру. Молодежь-то нынешняя не ворчит, жует всякие амебные группки, смотреть тошно... Да, жаль тузка. Кто бы мог подумать. И вообще, с каждым годом нас, старых битовиков, все меньше и меньше… О-хо-хо... Нет, не слышал я никакого взрыва. Может, и было что, не знаю. Я накануне на свадьбе лабал, так что даже не помню, во сколько пришел. На полу в коридоре утром очухался. Какой уж там взрыв ...»
* * *
Газеты, шурша, съехали на пол, но Роман не обратил на них ни малейшего внимания. Содержание прочитанных статей вызывало в нем какое-то непонятное глухое раздражение. Появилось и окрепло стойкое желание выйти на улицу и какому-нибудь прохожему смачно, со вкусом нахамить. Конечно, это было бы проще всего, сорвать злость на первом встречном, но пока доберешься до этих истеричных сочинителей, пока приготовишь розги, весь запал и пройдет. Жалко... Обычно в таких случаях рекомендуется грызть сырую картошку или же бежать куда-нибудь в поле — копать яму, а потом кричать, кричать, кричать в нее до посинения, но… будь его воля, Роман, конечно, предпочел бы отвести душу на самих сочинителях. И никакие соображения морального или этического характера не смогли бы его усовестить. Положил бы всех рядком где-нибудь на площади при большом скоплении народу, в одну руку взял розги, в другую длиннющий гроссбух о правилах хорошего тона и… Тогда, быть может, и другим неповадно бы стало. Тогда, быть может, хоть какой-то порядок образовался бы... А проще всего, конечно, плюнуть на все это с какого-нибудь высокого максимума, мол, ну и дураки же вы все, что с вас, бесноватых, возьмешь, живите, мол, как хотите, но ведь не отвяжутся же, припрутся, любители дешевых сенсаций, достанут своими газетными розгами, затопчут. И будет это уже не встречей равных соперников, что, в общем-то, никогда таковой и не было, а позорной игрой в одни ворота. Все время не ты их, а все время они тебя. Под дых, и в голову, и в грудь. Чтобы опомниться не успел. Недаром же во все времена и у всех армий мира лучшим способом защиты почиталось именно нападение... Эх вы, сочинители крикливые, воинствующие противники теплового равновесия. На словах вы зрячие и могучие, а на деле слабые и слепые, как новорожденные котята. Вся сила ваша не в умении и не в глубоких знаниях — ведь вы всего лишь полуобразованная аморфная масса — ваша сила в вашей многочисленности, в вашей активности, в вашем любовно взлелеянном догматизме. И хотя вы все валите на стихию, на саморазвитие и спонтанность, втайне вы сладострастно мечтаете переделать мир по образу и подобию своему, сделать его таким же порочным и грязным, как вы сами. Но самого главного вам никогда не постичь, никогда вам не создать своего мира, а с теми, что созданы другими, вам не найти единения. Поэтому, быть может, не пороть вас надо, а жалеть, тихо и с улыбкой, усмиряя гордыню, ибо если что и может спасти этот мир, то только милосердие и благородство. Эта последняя мысль внесла успокоение в смятенную душу Романа. Конечно же, невозможно не принимать все это близко к сердцу, невозможно изолировать душу от сердца, но поберечь его, найти для разума спасительную нишу в котле Бытия — выполнить это первейшее условие душевного равновесия — было для него жизненно необходимым. В противном случае, все могло закончиться нервным срывом. Роман это прекрасно понимал. И совладать со своими чувствами ему удалось. Раздражение его улетучилось. Он снова стал воспринимать мир, как спокойный сторонний созерцатель.
Он встал с дивана и, ступая по мягкому ворсистому ковру, подошел к окну. Обе его створки были распахнуты настежь, но вползавший в душную атмосферу квартиры августовский уличный воздух желаемого облегчения не приносил. Температура снаружи была, пожалуй, даже выше комнатной, и у Романа уже давно повлажнела от пота рубашка и как-то невнятно расслабляюще кружилась голова. В такой день самое подходящее место для отдыха — глубокая ванна с холодной водой. Но внизу, на залитом солнечными лучами дворе, жизнь била ключом. То тут, то там мельтешила разнокалиберная детвора, дряхлые старухи, оккупировав низенькие скамеечки, трещали бесконечными разговорами о погоде, болезнях, ценах и прочей вечно-умирающей ерунде, чуть в стороне, под раскидистыми кленами, одобрительно крякал под костяшками домино широкий деревянный стол, облепленный мужиками. И явно не вписываясь в этот дворовой оркестр, откуда-то из глубины подъезда — слава Богу, не романового — кто-то невидимый читал замогильным, кажется, пьяным голосом «Комету» Цветаевой.
Да и где, подумал он вдруг, этот чертов критерий бесноватости, о котором я давеча говорил?.. Судом тут, однако, Страшным попахивает… А я
А хозяйство на кого? Корову кто кормить-доить будет?
