спокойнее. Один раз можно отказаться от этой дурацкой привычки все делать самому. Но это уже было. И вдвоем, и втроем, и даже вчетвером. И никакого толка. Компании обычно расхолаживают, не дают сосредоточиться. И ничего после такой работы, кроме досады о попусту потраченном времени, не остается.
Виктор остановился, посмотрел озадачено на замысловатые мотки ржавой проволоки, перегородившие дорогу, потом перевел взгляд на небо, где неторопливо догорал багровый закат Мэя, и снова стал разглядывать проволоку. Проклятье! Не хватает только запутаться тут, как в паутине. Придется в обход. Он принялся озираться, выглядывая какую-нибудь подворотню, чтобы проходными дворами миновать злополучное препятствие на проспекте (возвращаться к оставленному десять минут назад перекрестку и выискивать параллельную улицу не было желания), но тут весьма противно запищала рация и у правого глаза зажегся красный индикатор. Виктор торопливо надавил большим пальцем на одну из кнопок, ряд которых располагался на левой части груди комбинезона, и произнес с деланным безразличием:
— Виктор Локтев, слушаю.
В душе он, конечно, был рад этой возможности поболтать с дежурным оператором, услышать человеческий голос, но так как явных причин для беспокойства пока что не наблюдалось, не было и особой необходимости попусту нервировать сотрудников станции.
— Как деда, Виктор?
— Это ты, Грэхем?
— Он самый. Как настроение?
— Порядок. Есть что-нибудь новенькое?
— Ничего особенного. Пятнадцать минут назад вернулись группы Шнитке и Реузова... По-моему, этот день тоже коту под хвост... А что скажешь ты?
— К сожалению, так же не могу тебя порадовать. Город мертв, как астероид, и нем, как могила... Кажется, мы зашли в тупик окончательно.
— Полностью с тобой согласен. Жаль только, что Аартон не хочет этого понимать.
— А что слышно от Смагина?
— Возвращается.
— И?..
— Что «и»? Злой, как собака. Целый день он копался на военном полигоне в Акеанарите. Загнал всех — и себя, и ребят. И все без толку.
— М-да... Если уж Смагин начинает нервничать, то что можно ожидать от таких слабаков, как я?
— Ну да, ну да. Тоже мне, слабачек... Твои нервы, как стальные канаты...
— Ага, поиздевайся, поиздевайся!
Грэхем хихикнул.
— Ну, ладно, если у тебя больше...
— Постой. Ты бы это... поставил что-нибудь из арсенала конца двадцатого.
— Что ты? — испуганно сказал Грэхем. — А если Аартон нагрянет?
— Не нагрянет, — успокоил Виктор. — У него время отдыха по расписанию.
— Все равно не могу. Работа есть работа. А что это ты вдруг?
— Да так… Тишина здесь какая-то... убийственная. На нервы действует.
— Говорили же тебе, возьми Элвиса.
Виктор промолчал.
— Ладно, — сказал Грэхем, сдаваясь, — но только три минуты. Не больше. Аартон — такая бестия... Да, кстати, старик, ты бы работал с камерой получше, а то тут у меня на мониторах ни хрена не разобрать.
Виктор машинально поднял руку и коснулся закрепленного в верхней части шлема видеообъектива.
— Хорошо, — ворчливо сказал он, — но только объясни мне для начала, что значит в твоем понимании работать получше с камерой?
— Головой почаще вращай из стороны в сторону. И не дергай. Плавнее, плавнее, понятно?
— Угу.
В наушниках что-то щелкнуло, послышался шорох фонограммы, потом раздались вступительные аккорды одной из композиций группы «Битлз», и зазвучал голос несравненного Мика Джагера...»
— Стоп! — сказал тут Вадим, прерывая чтение. — С чего это я взял, что Мик Джагер был вокалистом в «Битлз»? Ну и ну! Кажется, мои мозги начинают работать с перебоями. Раньше такие курбеты не замечались. Глядишь, еще день-два, и начну Бетховена Александром Македонским называть. С ума, что ли, схожу?..
Не глядя, Вадим взял ручку, повертел ее между пальцев.
— Ну и пусть! — с тихой яростью произнес он. — Пусть! Вы думаете, это меня остановит?! Да ни фига! Никакая сила меня сейчас не остановит! К чертовой матери все эти расслабляющие сомнения! К дьяволу, в ад, в преисподнюю! Лучше сойти с ума, чем изо дня в день, из года в год осознавать собственное ничтожество…
Он замолчал, прислушиваясь с мрачным и сладострастным удовлетворением к тому, как тихая ярость, клокочущая в его груди, начинает, словно тяжелый кипящий свинец, растекаться по артериям и венам, распирать изнутри тело, будто бы готовясь взорвать его, заполнять каждую клетку, заставляя пылать лицо, а сердце — биться в бешеном ритме.
— Хорошо, — улыбаясь, произнес Вадим. — Очень хорошо. Сегодня я раскален выше нормы, но это меня может только радовать. И я радуюсь. Радуюсь, потому что это та единственная форма существования, которую я желал, желаю и буду желать для своего духа. Дай Бог, мне не выходить из нее как можно дольше. Тогда я смогу сегодня сделать больше, чем обычно. И это будет что-то по-настоящему стоящее. Я уверен…
Он снова улыбнулся, посмотрел на руки — на мгновение, всего лишь на мгновение, ему почудилось, будто бы от них исходит какое-то ослепительное желтое сияние — он улыбнулся, сказал: «Да, надо спешить», — и стал читать дальше:
«...Противу всяких ожиданий Маккартни-Леннонская «Естудей» тоску зеленую не развеяла, а наоборот, сгустила еще больше, превратила в висящий на душе тяжелый и склизкий комок. В мертвом, набитом человеческими скелетами городе она звучала как-то уж до крайности неуместно, как, скажем, веселые частушки на похоронах, и у Виктора просто не хватило духа дослушать ее до конца. Он с сожалением, а может, и с облегчением, отключил рацию и снова остался один на один с тишиной, мрачной кладбищенской тишиной, тотчас выползшей из окон домов, подворотен, из растрескавшегося асфальта, где она терпеливо таилась до поры, до времени от такого опасного для нее бедствия, как разговор двух космодесантников.
А вокруг между тем быстро темнело. Багровый закат Мэя, еще несколько минут назад активно пылавший на доброй половине небосклона, стремительно угасал, трусливо отступая за скрывающие горизонт силуэты домов от надвигающейся темноты. О былом великолепии напоминала только редкая стая подсвеченных снизу красным перистых облаков, неторопливо бегущих по чистой и светлой, словно мрамор, полоске неба далеко на западе.
Не предпринимая никаких действий, Виктор стоял неподвижно посередине проспекта, поглядывая то на небо, то на спутанные клубки ржавой проволоки, так некстати перегородившие всю ширину улицы непроходимым препятствием, потом почувствовал, как снова возвращается бесконечный назойливый звон тишины, а вместе с ним — и неясное ощущение тревоги. Пожалуй, замечание Грэхема по поводу стальных нервов придется отнести на счет неудачной шутки. Были, конечно, всякие ситуации, и схватки с динозаврами на Кадаре, и борьба с эпидемией на Тутмосе, и вооруженные конфликты с эльдебринками, все было, но эти два месяца в мертвых городах покинутой Богом Эльдомены кого угодно могли превратить в параноика.
Наверное, нет на свете занятия более отвратительного и неблагодарного, чем копаться в этой планете-могильнике, копаться изо дня в день, неделю за неделей, попирая ногами останки давно умерших и вдыхая запахи тлена, осознавая при этом собственное бессилие. Но что делать? Что делать? Ведь это, черт возьми, его работа, пусть мерзкая, пусть противная, но это его работа, его добросовестный крест, он сам взвалил его на свои плечи, и он сам будет нести его сколько понадобится, нести, шагая в авангарде человечества, стиснув зубы, исследуя, изучая, выявляя ошибки погибших цивилизаций, и все это для того только, чтобы никогда не позволить повторить эти ошибки другим.
Он мельком осмотрел окружающие его безликие, с мутными, словно пустые глазницы, окнами дома и задержал взгляд на широком и приземистом здании, весь фасад которого украшала причудливая лепка: силуэты каких-то неизвестных животных, выразительные фигурки младенцев, голеньких и улыбающихся на манер земных херувимчиков, замысловатый, вызывающий при долгом рассмотрении головокружение узор из прямых и кривых линий, прямоугольников, окружностей, ромбов.
Кажется, настала пора ознакомиться с бытом аборигенов, подумал Виктор и решительно направился к этому дому.
Большая, обитая по краям проржавевшим железом деревянная дверь глухо заскрипела от толчка, подалась сантиметров на двадцать, и тотчас же за ней что-то с грохотом рухнуло, выбрасывая наружу густые клубы пыли. Виктор толкнул ее еще раз, и снова какие-то предметы за ней стали падать, прогоняя тишину невообразимым шумом. От поднявшейся пыли почти ничего не стало видно. Виктор зажег фонарь и, цепляясь ногами за какой-то наваленный по ту сторону двери хлам, протиснулся в образовавшуюся щель. Внутри разгром царил полнейший. У самой двери, словно баррикада, возвышалась груда поломанной мебели: столы, стулья, — весь пол устилали какие-то картонные коробки, металлические банки, кости, полусгнившее тряпье, на покрытых трещинами стенах темнели следы копоти. Посвечивая из сторону в сторону фонарем и придерживаясь рукой за стену, Виктор сделал два осторожных шага по баррикаде, чувствуя, как прогнившее дерево начинает угрожающе оседать под ним, на третьем шаге он провалился левой ногой по колено, чуть не упал, больно ударившись об какую-то железяку и хватая руками воздух, баррикада тотчас же зашаталась, и какая-то банка, сорвавшись с нее, дробно зашелестела по полу, укатываясь в угол. Чертыхаясь и нашаривая рукой стену, Виктор принялся вытаскивать ногу, и тут снова запищала рация и зажегся красный индикатор. Проклятье! Кому там не терпится позлорадствовать? Он со злостью вдавил в панель кнопку и сказал с раздражением:
— Виктор Локтев. Слушаю.
— На связи начальник базы, — противным официальным голосом сообщил Грэхем.
Виктор судорожно стиснул кулаки и зубы. Только этого ему не хватало! Прошло две-три секунды. Наконец в динамиках раздался тонкий сварливый голос:
— Локтев?
— Слушаю, Марвил, — хмуро отозвался Виктор, пытаясь извлечь из деревянных обломков застрявшую ногу.
— Доложите обстановку, Локтев.
— Обстановка прежняя. Город мертв, аборигенов нет. Иду к центру города.
— Что-то не видно, — ехидно заметил Аартон. — Зачем вы вошли в дом, Локтев? Вы что-то заметили?
— Нет, — помолчав, сказал Виктор. — Просто я пытаюсь таким образом создать себе психологическое состояние, в котором должны были находиться аборигены в момент катастрофы. Тогда, может быть, появится надежда понять ее причины.
— Ваши выводы на чем-то основываются?
— Не знаю... Трудно сказать. Здесь, у дверей, настоящая баррикада: столы, стулья. Они чего-то боялись. Чего-то такого, что бродило по улицам.
Виктору удалось наконец вытащить ногу. Он сделал шаг назад и с облегчением прислонился спиной к стене.
— Действительно, все по-прежнему, — сказал Аартон. — Но я бы попросил вас поменьше заниматься самодеятельностью, Локтев. У вас есть четкая программа, вот и выполняйте ее. Надеюсь, вам это понятно?
— Понятно, — угрюмо сказал Виктор и подумал: «Чтоб ты провалился, сивый горластый мерин!»
Аартон не сказал больше ни слова, и Виктору показалось, будто бы он в гневе отключил связь, но нет — было слышно, как начальник принялся за что-то энергично распекать Грэхема, а тот — не менее энергично оправдываться. Противник перенес
А хозяйство на кого? Корову кто кормить-доить будет?
