остальные по одному в дом заходили, когда позову! Кино вообще дело деликатное — тишину любит. Управишься?
— Конечно, — даже немного подскакнула она. — А можно мне им сказать, что меня взяли?
— Можно, — кивнул головой я.
Следует признать, обезьянка правопорядок навела быстро. Егоза такая! Уже не шумели по поводу очереди. В зал ко мне входили тихо-тихо — юницы и юноши — вся эта разнородная генетическая моложавость. Первые были застенчивы и заглядывали мне в рот. Другие же держались пободрее, некоторые даже позволяли себе острить. Но это ничего, это для смелости. Я понимал.
Юноши ныне часто острят. Другого же они ничего не умеют.
5
И ещё пришла… она. Она, она!.. та, быть может, ради которой и было затеяны всё наше судопроизводство, весь наш неистовый волюнтаризм и изящные погремушки. Сванова Лариса. У меня даже сердце на минуту заболело при виде нагрянувшего ко мне чуда.
Шесть недель назад она вдруг стала мисс нашего замурзанного городишки, нашего подлого Гражданска, её портрет в короне победительницы — богини, богини, невероятной, ослепительной, статной, гордой, виолончельной и лебединой! — напечатали на первой полосе районной газетёнки.
В конкурсе писаных красавиц она победила будто играючи, никто даже и близко не мог подступиться к ней. И оттого я теперь возносился в надскальные выси и низвергался в бездну на головокружительных качелях, в диапазоне промеж триумфом и отчаяньем: с одной стороны, она — сама она! — ныне стоит предо мной, с другой же, ей нет даже сколько-нибудь внятной альтернативы. А я в такой альтернативе нуждался. Иначе всё предприятие, в которое вложено столько средств и трудов… чёрт! Чёрт!..
Она и держала себя теперь не так, как все соискатели.
— Вы мне написали? — спросила меня эта лебедица, эта совершенница, эта роскошная заноза и зазноба.
— То мои ассистенты и прочие приспешники, я даже не знал ничего, — смущённо ответствовал я.
Красавица моя лишь усмехнулась.
И правильно, что усмехнулась. Ибо позавчера, к ночи ближе украдкой собственноручно в почтовый ящик богини опустил с лобызанием личное приглашение сниматься в фильме, заключённое в изящный конверт с каллиграфически выписанными словесами. Адрес её я разузнал сразу после конкурса, натурально проследив за ней на улице прямо до парадного. Она меня тогда, разумеется, не заметила. С чего бы ей, собственно, заметить меня? Я бы на её месте тоже себя не заметил.
Газету же она, должно быть, вовсе не читала. К чему вообще красавицам газеты читать! Поди удивилась, придя и увидев столько гнусного соперничества!
— Ну, так что, я принята? — спокойно спросила она.
— Принята, принята, сногсшибательная! Принята, помрачительная! — заторопился я. — Теперь завтра к девятнадцати часам приходи сюда — все отобранные соберутся посмотреть друг на друга ещё раз, и мы об нашем кино совокупно рассуждение поведём.
Так сказал я.
— А со сценарием ознакомиться можно?
— Что ты! Что ты! — замахал я руками. — Этого даже тебе не положено. Строжайший секрет! За семнадцатью печатями! Завтра приходи, милая! Будет тебе и сценарий, будет и кино!
— Хорошо, я приду, — сказала она и вышла.
6
Чёрт, чёрт! С каким изяществом, с каким блеском она поддела меня, окрутила и выкрутила. На что мне все прочие, если она будет со мной? Но нет, нет, прочие мне тоже необходимы!
Я продолжил мой — тьфу! тьфу! — кастинг. Теперь я вёл его ещё циничней и бесцеремонней. Ещё подлее и безжалостнее. Немало слёз девичьих было пролито в сей день отвергнутыми соискательницами. И правильно, и пусть льют! Пусть себе ревут и рыдают! И волоса страдательные на себе ретиво прореживают да искореняют.
В итоге во «второй тур» у меня прошли трое юношей и девять юниц, от шестнадцати до восемнадцати лет. «Золотая дюжина», окрестил я их про себя. Всем я назначил на завтра, на одно время. Мордашка милой обезьянки моей была покрыта бисеринками пота, когда я отсмотрел последнюю кандидатку, и юная помощница моя пришла сообщить мне, что больше никого нет. Смотрела же она по-прежнему живо и довольно. Я поблагодарил Гулечку за содействие, угостил заранее припасённым мороженым, да и отправил себе восвояси.
— А скоро эти приедут? — несмело спросила она, прощаясь.
— Какие?
— Ну, которые нас будут снимать…
— Скоро. Уже, можно сказать, что приехали.
— Завтра?
— Пожалуй, и завтра. Это как посмотреть.
— Ой, скорей бы! — шепнула она. — Уже так хочется.
— Да, — сказал я.
7
На другой день Гулечка прибежала сразу после обеда, как я ей велел. Я подсунул ей книжку и усадил читать на веранде. Заодно следить за правопорядком. Последнее оказалось нелишним. Пришло несколько вчерашних отвергнутых, чтоб вновь попытать лихую, одногорбую свою судьбинушку. Пришли и те, кто вчера не был. Обезьянка выпроводила и тех и других. Лихо выпроводила, даже у меня самого так бы не получилось.
Книжку я ей нарочно подсунул дурацкую, какого-то там Кафку, моя раскосенькая красавица изрядно мучилась, ту читаючи. Я видел это. Видел, ибо подглядывал. Сидел в кабинете и наблюдал за Гулечкой через одну из электрических камерок слежения, во множестве секретно натыканных мной по дому во время ремонта. Но об том знать никому не положено. Я и вам-то, может, сообщаю напрасно.
Иногда я барственно выходил на веранду.
— Вот, умница, что читаешь, — говорил, гладя её по голове. — Не то, что нынешние бестолочи, что сутками сидят в дрянных социальных сетях. Мозги себе высушивают.
— Я тоже сижу, — тихо говорила она.
— Сейчас-то не сидишь, потому и умница. Как книжка? — спрашивал ещё я.
— Ничего, только скучно, — доверчиво отвечала она. — И ещё тут пишут про то, что не бывает.
— Всякое бывает, милая, — возражал я. — Иногда даже и такое, что невозможно.
— Если б невозможное случалось, мы бы сделались другими, мы бы стали шире и беспощаднее.
— Ой, не дай бог нам стать такими, как ты говоришь, — говорил я ей, выходя.
Кажется, я понемногу её приручал. И так же приручить мне предстояло всех остальных.
К семи часам подтянулись званые и почти уже избранные. Обезьянка впускала их в дом, рассаживала в зале и наказывала сидеть тихо.
Наконец, заявилась Лариса. Сердце моё сжалось. Зал же будто озарился.
Лариса села на скамью. Босая, как все остальные. «Разувайтесь! В доме чисто», — наказывала моя помощница всяк сюда входящему.
В ней, в богине, не было ни малейшей заносчивости. Даже старшинство моей обезьянки она принимала как данность. Негромко спросила у Гульки, нет ли каких-то известий о приезде съёмочной группы. Та серьёзно отвечала, что, возможно, сегодня появятся.
Я большебратственно и неотрывно взирал на Сногсшибательную. О, если бы сегодня всё разрешилось! Если бы всё получилось! Я приблизил изображение. Рассматривал это удивительное лицо!.. Хотелось сидеть и смотреть, только сидеть и смотреть!.. И ничего более!.. Хотя от чего-то большего, разумеется, всегда нелегко удержаться!..
Мест всем не хватило. Парни — их было трое — стояли у стеночки, девчата сидели. Так распорядилась мартышечка. Сама она тоже стояла.
Я собою гордился. Хороши были все — каждый по-своему. Я собрал самый цвет городишки, самую его пыльцу, самую его красоту, самую эссенцию, самую позолоту. Другой бы попробовал сделать то же, так непременно бы претерпел неудачу, это уж точно. Теперь задача моя — их всех удержать!
Я потомил их немного, решительно погасил монитор и вышел в зал.
8
— Внимание на мой голос! — прежде всего сказал я и сотворил на лице своём этакий студенистый оскал, этакое прохладное заливное блюдо. — Вы все меня уже видели, теперь видите сызнова, — ещё сказал я, — и вот приспело время нам всем познакомиться, а потому здравствуйте!
Юницы дружно поднялись. Как школьницы в классе. Да они все, собственно, и были школьники и школьницы, последнего или предпоследнего класса. Кто-то учился в профлицее нумер два, скудной достопримечательности нашего куцего, бесноватого городишки.
И она, она — Лариса! — также стояла передо мной!
— Сидите, сидите, — махнул рукой я. — Итак, кто не знает, звать меня Саввой, фамилия у меня горделивая: Супов, а вот отчество подгуляло немного: Иванович. Тьфу на такое отчество, скажу вам я! — сказал я. — Впрочем, мы здесь собрались не чужие отчества обсуждать. А собрались мы снимать кино! Не правда ли, драгоценные?
Тут Ослепительная, Ангелозрачная сделала небольшой жест, повела этак плечом, что ли!.. С некоторою такою детальностью. С некоторыми скрупулёзностью и вещественностью. Я мигом запнулся.
— Савва Иванович, — сказала Немыслимая, — а студия сама где находится — в Москве или Питере?
— Всё скажу, красивая моя, — густоголосо ответствовал я. — В своё время. Студия… — я немного сбивался и сам понимал, что сбиваюсь. — Она ещё пока не слишком известна и без достаточных денежных средств, хотя некоторые всё же имеются… но фильмы её смотрят… будут смотреть тысячи, а потом миллионы. И всё благодаря вам. Ну, и мне тоже немного. Из-за того, что вас собрал здесь, в этом доме. Вы-то поди думаете: вот снимем мы наше кино и все потом разбежимся, как будто не знаем друг друга? Но нет, мы вместе снимем один фильм, потом другой, пятый, десятый, даст бог, снимем и сотый… пусть они будут и небольшие… вроде этюдов… и никуда разбегаться у нас точно не будет намерения…
— А когда первый съёмочный день? — крикнул стоящий мальчик.
— Скоро, — ощетинился я. — Вы, хотя молодые, но сами видите, какой у нас империализм на дворе делается. При империализме кино обычно процветает, а у нас оно процветать никак не хочет, но — напротив: само не живёт и лишь мучается. Не то, не то! — немного даже прорычал я. — Это вы меня сбиваете, и оттого я говорю тщетно. А не надо говорить тщетно, надо говорить предвеличественно и золотословесно.
— А про что кино будет? — пискнула вдруг мартышечка, но потом, перепугавшись, что снова сбила меня, виновато зажала рот ладошкой.
— Про любовь, черноглазка, про что же ещё! — приветливо бросил я. — Есть ли разве предмет важнее и значительнее? О, кино наше будет откровенное, очень откровенное, — приосанился я, прямо как мачта какая-то. — Скажем, в одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году Луис Бунюэль в своей не слишком приличной «Дневной красавице» крупным планом показал целлюлитную спину Катришки Денёв, которую дурни французы отчего-то полагают такой уж прям раскрасавицей, и весь мир — дурак! — тогда восхитился!.. Спиной этой самой восхитился! Спиной целлюлитной, хотя он полагал, что самой Катришкой. За эталон красоты даже принял. Ну, не дурак ли, скажите по совести! Или другой пример! Любочка Орлова или Люсенька Гурченко… их тоже когда-то полагали эталонами красоты да женственности, а заставь-ка их сняться в кино откровенном, хоть бы даже и обнаженными и чтоб кричать и стонать надо было бы, ножки прекрасные раздвигать, да отдаваться — тут-то вся ихняя актёрская фальшь, все дичь, хмарь, телятина и сатисфакция вылезли бы наружу! Примерцы-то мои, может, слишком ветхие и ни о чём вам, молодым, не скажут, но вы уж, милые мои, на слово просто поверьте!
9
— Нас будут снимать в порно? — спросила вдруг Лариса.
Это прозвучало как выстрел. Всё на мгновенье стихло. Летай теперь в здешней вечерней атмосфере самая мелкая
Витиевато смонтирован :)))