черепами священных лошадей. Никому понапрасну нельзя входить за ворота этого храма, только в особых случаях, на праздники или когда нужно совершить особое жертвоприношение при молитве о больных или в помощь воину, охотнику, рыбаку или хлеборобу, разрешалось нарушить покой родового святилища.
Вышел к поселянам волхв. Был он стар и мудр. Многое мог старец: с богами говорить, ветер утихомирить, дождь призвать, болезнь смертную от нужного роду человека отвести. Много лет верой и правдой служил он своему народу, много раз спасали его мудрые советы Славичей. И сейчас он знал то, о чем еще не догадывались его родичи: в последние разы он совершает свою работу. Скоро и его тело сгорит в ярком пламени. Знал волхв, что близиться его последний час – посланники Рода уже не раз приходили к нему во сне, звали в мир предков.
Стоял волхв на холме и смотрел, как завели люди древнюю игру-ритуал: встали попарно в длинный строй, символизирующий ствол мирового дерева, и стали поочередно проходить через него, словно рождались на новом месте, выходя из ствола-чрева на свет божий. Прошедшие сквозь строй пары, снова становились позади всех, чтобы вновь родиться уже в мире предков. Так и вилась река жизни – из одной ипостаси в другую. Из мира живых в мир мертвых и снова в мир живых. Как природа рождается весной и умирает осенью, так и жизнь человеческая перетекает, переходит из одного состояния в другое.
Последней из символического чрева вышла заложная пара и повели ее к высокому кострищу. Не смотрели они уж по сторонам. Туманны были их взгляды, руки-ноги вялы, головы опущены – их глаза уже глядели в другой мир, только тела еще и оставались на бренной земле. Ничего не видели и не чувствовали они перед физической смертью и не было в том никакой посторонней помощи: не пили они ни зелья-дегеля, не дышали они и дымом ядовитым – то дела неправедные, для слабовольных придуманные. Чистые же и твердые духом могли еще при жизни отрешиться и впасть в особое состояние, при котором не чувствовали ни страха, ни душевного беспокойства.
Взошли посвященные на высокий костер и под заклинания волхва помчались их души к предкам, чтобы навсегда стать посредниками между живыми и ушедшими.
А селяне расположились на крутом склоне холма, разложили принесенные яства для жертвенного пира, разожгли особую краду и стали ждать: выйдет ли из лесу олениха со своей дочерью? Выйдет – приняли боги их жертвы, осветили своим присутствием новое поселение. Не выйдет – последует второй круг жертвоприношений.
Но видно угодили они богам, хороших чистых людей послали они в небесные чертоги: вышла на поляну у холма олениха со своей дочерью и стояла покорно, пока охотники не закололи их для пира.
После братчины начался особый танец-ритуал.
Вышли в круг два воина: славный Борич и не менее храбрый Бранник.
- До первой крови! – крикнул кто-то из зрителей.
- Тому и быть – согласились оба воина.
И начался бой-пляска. Пошел по кругу широкоплечий Бранник, запустил в волосы могучие руки, встряхнул кудрями русыми, совершая древний воинский обряд. Вторил ему и Борич – верткий и сухопарый, но обладающий силушкой немерянной. Он, схватив себя за бороду, притоптывал и покрикивал, призывая духов-свидетелей.
После этого действа оба впали в особый боевой транс – уже ничто не могло им помешать выполнить намеченное. Отступили на задний план и крики, и смех сородичей. Один только соперник и приковывал их внимание, одному только богу покровителю воинов – Перуну и подчинялись они. Вышли воины из привычного общечеловеческого пространства, перебрались в иной пласт бытия, где и время-то текло иначе, и чувства были другими. Обманчиво расслабленное тело воина-танцора реагировало теперь не то, что на действие соперника – оно улавливало малейшее дуновение ветерка.
Тут и музыканты подоспели. А какой же ритуальный поединок без музыки?! Без нее только злость из человека и прет, а с музыкой – разудалое действо, которое она и поддержит, и остановит вовремя.
Полился древний напев по-над кронами вековых деревьев, над поляной, полетел над склонами кургана, никогда прежде людей не видавших.
Низкие, мужественные звуки гуслей и бубнов будили в душах людей нечто затаенное, доставшееся от предков, устойчиво неизживаемое, сильное.
Им вторили высокие, дребезжащие звуки жалеек и рожков, взрывали в сердце неведомую отвагу и, раздражая, дразнили, подталкивая нетерпеливо выплеснуть все, что накопилось, что не давало покоя по ночам, все, что будоражило и заставляло хрипеть сердце от тоски неминучей.
И воины не остались равнодушными, столкнулись грудью, пробуя силу соперника, повернулись на месте, еще не давая воли кулакам. Потом расступились и начался поединок.
Бились воины, словно неслись в залихватской пляске, с подскоками и присядками. Выбрасывая ноги и взмахивая руками, только в этом танце за, казалось бы, простыми и неопасными движениями была скрытая неведомая врагам силушка, смертельная и непонятная.
Недолго оставались на своих местах и остальные мужчины, вот уже налились их лица краской, отяжелели кулаки, сжались, так не терпелось и им вступить в схватку.
А музыканты это почувствовали, и вмиг изменился ритм наигрыша. Теперь слышался в музыке и простор степей, и шум листвы в древних священных дубравах, и тяжелая поступь вражеской армии, и визгливые выкрики их командиров.
Первыми не выдержали мужи недетные. Загорелись их глаза удалью молодецкой, вышли они на поле, встали стенка на стенку и пошла потеха. Бились, словно в пляске неслись, только и слышалось покрякивание да похрустывание.
За парнями не сдержались и старшие. Встали в строй и словно преобразились в один миг. Теперь не было среди них ни пахарей, ни охотников – все были воями. Да такими что не уставали от боя их руки, не подгибались от усталости ноги – сама земля отдавала им свою силу от того и назывался тот бой рукопашным – сила в руки от родных земель-пашен переходила. Не возможно было такого воина одолеть в одиночку – потому и шли вороги на их исконные земли тьмой немерянной. Подавляли славян не единоличной силой, а числом.
А музыка все не умолкала, объединившись в одну мощную волну, она топила в себе все чувства, кроме неустрашимой народной мощи. Раскачав собой память, в которой до этой поры таились и боль расставания с родными могилами, и отчаянная отвага долгого пути, и надежда, и вера в лучшую жизнь на новом месте, теперь выплескивала все это в разудалом бое-игрище. И где-то в глубине задохнувшихся сердец давно зрел и искал выхода отзыв, который не мог дольше оставаться в душах этих людей. И музыка широко распахнула их души, бой дал способ снять невероятное напряжение.
И мужи, подчиняясь музыкальному ритму, который сначала ждал их отклика, потом требовал, все сильнее, все напористей и нетерпеливей накатывая неудержимой волной, ответили разудалым всплеском своих сердец.
В последний черед вышли на поле старчины, котором было уже под век . Вышли степенно, не торопясь, как молодые парубки-петушки, не хорохорясь, как их отцы и старшие братья. Стали плечом к плечу со своими потомками и взмахнули руками – словно косой прошлись. Древняя магия крылась в том движении: не прикасаясь, почти лениво, раскидывали они соперников. Такого умения только опытные, настоящие вои-витязи и могли достичь.
А что же женщины?
Не остались и они равнодушными: ведь с древнейших времен иные из жен сопровождали мужей на поле брани. Помогали мужам своей неведомой женской магией.
И сейчас глубоко дышали матери, жены, сестры, следя за боем. Сжимались их пальцы на воротах сорочек. Глаза смотрели на бьющихся, но словно видели они не то что происходило сейчас перед ними, а зрилось им сквозь тьму времен и вставали перед ними предки, в боях погибшие, слышались отголоски былых сражений. И лилась, лилась их премудрость древняя, женская сила отчаянной любовью и верой поддерживающая и охраняющая ненаглядных.
В том и был секрет родовой силы и непобедимости: не было в ней чужих и лишних, все были своими – родными и близкими. И действо это не было только делом воинов, но являлось сакральным выражением всего родового единения, его воли и правды РОДа (сородичей), РОДа Небесного(предков) и РОДа – Всевышнего Бога.
Но вдруг остановилась, замерла музыка. И тут же, подчиняясь ей, распалось и воинство. Натужно вздыхая, оглядывались недавние противники в поисках виновника, неуберегшегося от рокового кровавого удара, встряхивали густыми кудрями, прогоняя остатки наваждения. Послышались смешки, улыбки озарили суровые лица. Крепко жали мужчины друг другу руки в знак мира и согласия, потому как нечего им было делить, не бывало в роду неразрешенных свар и затаенных обид.
Но женщины еще не пришли в себя. Поднялась со своего места большуха, раскинула широко руки-крылья и поплыла на круг, словно лебедушка.
Высокая, дородная, могучая, подстать мужу. Она могла одним движением бровей осадить не в меру разгулявшихся паробков, да и мужатым спуску не давала. Но сейчас в ней вдруг проступила и девичья грациозность, и легкая невесомая поступь, словно и не было за ее плечами долгих лет и тяжкого труда. Невероятная внутренняя красота вдруг озарила ее лицо, сделав неописуемо красивой – женщиной-богиней, берегиней, хранительницей очага, озаряющей мир светом духовности, доброты и любви, высшим одухотворенным началом самой жизни.
Выйдя в круг, она вдруг заголосила, застонала, высоким грудным голосом, словно раненая важенка, а в глазах плескалась, раздавалась вширь и ввысь мука смертная, тоска беспредельная:
- Вы сыграйте разливного, для сердечка ретивого!
Музыканты молчали, давая большухе выкричаться в долгой, тягучей как кручинушка запевке. Но когда она замолчала, грохнули во всю мощь, стремительный и жаркий проигрыш, словно отвечая на ее сердечную боль. А большуха запрокинув голову, как будто слова певчего страдания теснясь и толкаясь, рвались из глубин ее охрипшей от боли души, пропела следующие строки:
- Прощай, лес, прощай орешник, прощай птица-пересмешник! Занесла меня Недоля на чужое страдать поле!
И снова музыка поглотила, растворила в себе женское горе и печаль, выплеснувшуюся протяжным криком-плачем.
И неслась, разливалась широким половодьем та песня-страдание вперемежку с лихой музыкой над лесом и рекой, над неведомой, необжитой еще сторонушкой.
Глава 3
Ставр сидел под навесом и сосредоточенно точил лезвие топора.
- Пань, а Пань, – позвал он жену, – собери-ка мне к утру чего-нето в котомку. В бор схожу, погляжу на лес.
- Чегой-то в такую пору отправиться решил? – спросила удивленно большуха, выглянув из-за печи, сложенной тут же под навесом. – Не время еще строевой-то лес метить, туда и опосля сходить успеется. И другой работы вон, почитай, делать не переделать-то.
- Вот и нечего мне людей от дела отрывать. С пожней покончили, слава Перуну, дождей мало было, землянки сообща выкопали, хоромы для богов возвели, а с утра и за раскорчевку поля мужики возьмутся. Я уж распорядился.
- Люди на работу, а ты в лес? – еще больше удивилась большуха.
Не бывало такого прежде, чтобы ее муж от работы бегал.
Ставр сурово взглянул на жену из-под кустистых бровей, и она
