Ночи с Чаадаевым

совсем другим, – но я не об этом, – улыбнувшись, возразила Екатерина Гавриловна. – Что у вас с ним?
– Ах, Кити, если бы не муж, – вместо ответа вздохнула Екатерина Дмитриевна. – Но я чувствую, что скоро всё решится.
– Как же?
– Не знаю… Милая Кити, не спрашивай меня ни о чём! – Екатерина Дмитриевна расцеловала её. – Ты хорошая, добрая, ты моя самая лучшая подруга, но мне нечего тебе сейчас сказать! Скоро всё разъяснится – вот увидишь.
– Дай Бог, – Екатерина Гавриловна тоже обняла и расцеловала её.

Наказание

Осенью в журнале «Телескоп», который издавал профессор Московского университета Николай Иванович Надеждин и который любила читать образованная московская публика, были напечатана статья с размышлениями Чаадаева об историческом пути России. Несмотря на то, что эта статья была написана в философской форме и вряд ли понятна широкому читателю, правительство переполошилось. Министр народного просвещения граф Уваров, воскресивший триаду «православие, самодержавие, народность», назвал статью Чаадаева «дерзостной бессмыслицей» и потребовал запретить напечатавший её журнал. Это было сделано быстро, без каких-либо осложнений: «Телескоп» запретили, Надеждина выслали в Усть-Сысольск. Однако встал вопрос, что делать с автором «дерзостной бессмыслицы»? В частности, нужно ли доложить о Чаадаеве государю Николаю Павловичу, и если нужно, то как это подать? С одной стороны, не хотелось тревожить государя такими пустяками, ведь у него было чувствительное сердце, но с другой стороны, он мог сам узнать об этом деле и сделать выговор за недонесение о нём. Было известно, что Николай Павлович неблагоприятно смотрел на литераторов, как на людей мыслящих, следовательно, опасных власти. Понятие о просвещении не отделялось в его голове от мысли о бунте, а бунтом он почитал всякую мысль, противную существующему порядку.
Самым неприятным было отсутствие в обществе единодушного осуждения господина Чаадаева. Правда, поэт Языков написал стихи против него:

Вполне чужда тебе Россия,
Твоя родимая страна!
Её предания святые
Ты ненавидишь все сполна.

Своё ты всё презрел и выдал,
Но ты ещё не сокрушён;
Но ты стоишь, плешивый идол
Строптивых душ и слабых жён!..

Умолкнет ваша злость пустая,
Замрёт неверный ваш язык: –
Крепка, надёжна Русь святая,
И русский Бог ещё велик!

Но на эти стихи немедленно откликнулась поэтесса Каролина Павлова, которая разругала Языкова:

Во мне нет чувства, кроме горя,
Когда знакомый глас певца,
Слепым страстям безбожно вторя,
Вливает ненависть в сердца.

И я глубоко негодую,
Что тот, чья песнь была чиста,
На площадь музу шлёт святую,
Вложив руганья ей в уста.

Мне тяжко знать и безотрадно,
Как дышит страстной он враждой,
Чужую мысль карая жадно
И роясь в совести чужой…

Кое-кто говорил, что статья Чаадаева по-своему замечательна, – что в ней много горькой правды, сказанной резко, но метко и красноречиво, хоть и не всегда верно. Другие шли ещё дальше и хвалили этот возмутительный опус, – так, тайный агент Третьего отделения доносил о примечательном разговоре, состоявшемся на некоей московской квартире. При сём разговоре присутствовали литературный критик Виссарион Белинский, бывший ранее заместителем Надеждина по журналу «Телескоп», и находящийся под негласным полицейским надзором неблагонадёжный московский дворянин Александр Герцен. Последний выступил в защиту господина Чаадаева; ему возражал один из гостей, резко ругавший того за «оскорблённую честь русского народа».  
Как писал агент Третьего отделения в своём рапорте, Белинский вдруг вскочил со своего дивана и вскричал:
«– Вот они, высказались – инквизиторы, цензоры – на веревочке мысль водить! Что за обидчивость такая! Палками бьют – не обижаемся, в Сибирь посылают – не обижаемся, а тут Чаадаев, видите, зацепил народную честь – не смей говорить; речь – дерзость, лакей никогда не должен говорить! Отчего же в странах больше образованных, где, кажется, чувствительность тоже должна быть развитее, чем в Костроме да Калуге, не обижаются словами?
– В образованных странах, – сказал гость, выступивший за оскорблённую русскую честь, – есть тюрьмы, в которых запирают безумных, оскорбляющих то, что целый народ чтит… и прекрасно делают.
В ответ на это Белинский произнёс ужасные слова:
–  А в ещё более образованных странах бывает гильотина, на которой казнят тех, кто находит это прекрасным».
В записи этого разговора столоначальник, прочитавший рапорт, подчеркнул слова «запирают безумных». В то же время знаменитый поэт и герой войны двенадцатого года Денис Давыдов сказал, что Чаадаев писал свою статью в состоянии сумасшествия, содрогаясь от эпилептических припадков; Давыдов утверждал, что знает это доподлинно, так давно знаком с этим «аббатиком» и уже тогда замечал за ним неладное.
Таким образом, правительству была подана блестящая мысль: объявить творение господина Чаадаева плодом безумия. В таком случае, следовало учредить медицинский надзор, дабы в своём безумии Чаадаев не нанёс вреда себе и окружающим. Это не было карой, но необходимой предупредительной мерой, – пожалуй, даже милостью к больному человеку. Когда государю Николаю Павловичу доложили об этом, он полностью одобрил намерения правительства, прибавив, что сожалеет о сумасшествии Чаадаева и надеется на его излечение.
В этом деле была ещё одна персона, о которой государю не докладывали из-за её незначительности – сей персоной являлась московская барыня Екатерина Дмитриевна Панова, урождённая Улыбышева. Ей посвятил господин Чаадаев своё безумное произведение, скрыв свою адресатку под инициалами «ЕДП». По аналогии с решением о сумасшествии Чаадаева, её тоже сочли умалишенной, но постановили принять в отношении госпожи Пановой более строгие меры. По счастливому стечению обстоятельств, её муж как раз затеял тяжбу по поводу имения своей жены, которое он желал перевести на своё имя. Промотав собственное состояние, он хотел приняться за состояние супруги, но она никак не соглашалась подписать бумаги на него. И вот теперь, когда шло следствие по делу о статье Чаадаева, господину Панову представился удобный случай избавиться от супруги – если её признают сумасшедшей, имения отойдут к нему по праву опекунства.
В согласии  господина Панова не приходилось сомневаться ещё потому, что он тоже состоял на тайной службе в Третьем отделении. Это, увы, уже не было секретом: в перехваченном полицией частном письме говорилось: «Москва наполнилась шпионами. Все промотавшиеся купеческие сынки; вся бродячая дрянь, неспособная к трудам службы; весь сброд человеческого общества подвигнулся отыскивать добро и зло, загребая с двух сторон деньги: и от жандармов за шпионство, и от честных людей, угрожая доносом... О некоторых ходили слухи, что они принадлежат к тайной полиции. Я знаю двоих из таких лиц – сенатора Нечаева и Василия Панова».
***
– Я не понимаю, зачем нам ехать в Управу? Какая странная забота о наших делах! Разве вы подавали какое-нибудь прошение? – Екатерина Дмитриевна подозрительно посмотрела на мужа.
– Конечно, подавал, – спокойно отвечал он. – Вы ведь сами хотели быть полной хозяйкой своего имения, а для этого нужна бумага из Управы, подтверждающая, что вы не обременены никакими ограничениями на владение недвижимым имуществом.
– Странно, – повторила Екатерина Дмитриевна. – Никогда не слышала, что нужна такая бумага. К чему она, если имение и без того моё?
– Поди разберись в установлениях нашей бюрократии, – сказал Василий Максимович. – Тысячи обременительных правил, и они постоянно меняются. Это поднимает значимость господ чиновников и служит их обогащению.
– Раньше вы такое не говорили, – удивилась Екатерина Дмитриевна. – За всю нашу совместную жизнь я не слышала от вас ни одного критического замечания насчёт властей.
– Будто я не в России живу и не вижу, что у нас творится, – возразил Василий Максимович. – Плохо вы меня знаете…
– Но зачем вам понадобилось подтверждать мои права на имение? – продолжала недоумевать Екатерина Дмитриевна. – Вы же всё время убеждаете меня, что я должна отдать его вам.
– Полно, мой друг, – нежно произнёс Василий Максимович. – Кто старое помянет… Я желаю вам только добра; я беспокоюсь исключительно за вас.
Екатерина Максимовна смутилась:
– Простите и вы меня, если я в чём-нибудь виновата перед вами. Поверьте, я ни разу не забыла о своём долге.
– Верю, мой друг, верю! – расплылся в улыбке Василий Максимович. – Ну, так едем в Управу?
– Пожалуй, – согласилась Екатерина Дмитриевна. – Обождите, я переоденусь…
Приехав в Управу и попросив Екатерину Дмитриевну посидеть немного в коридоре, Василий Максимович скрылся в одном из кабинетов. Он пробыл там минут десять и вышел в сопровождении двух чиновников.
– Пройдите с ними, моя дорогая, – сказал он Екатерине Дмитриевне. – Эти господа займутся вашим делом; все формальности будут соблюдены.
Она встала, поглядела на чиновников и остановилась в нерешительности.
– Ну, что же вы? – спросил Василий Максимович. – Ступайте, мой друг, – и он поцеловал её в щёку.
Екатерина Дмитриевна отшатнулась от него, побледнела, ещё раз взглянула на чиновников и покорно пошла за ними.
В большой комнате, куда её привели, Екатерину Дмитриевну усадили на стул перед длинным столом, за которым сидели несколько человек, в том числе врач в белом халате. Важный чиновник в мундире с орденами, видимо, главный здесь, разложил на столе бумаги и стал задавать вопросы:
– Вы госпожа Панова Екатерина Дмитриевна, в девичестве Улыбышева?
– Да, это я, – отвечала она, чувствуя, как колит её сердце.
– Дворянского звания?
– Да.
– Вероисповедания православного?
– Да.
– Мы пригласили вас сюда, госпожа Панова, на предмет медицинского освидетельствования, о котором просит ваш супруг: он пишет в своём прошении, что часто наблюдал у вас признаки психического нездоровья, – важный господин издали показал Екатерине Дмитриевне исписанный лист. – Во избежание могущих быть от вашего нездоровья неприятных последствий не только в личном, но и в общественном отношении, мы обязаны убедиться, имеет ли место быть таковое нездоровье, и если оно подтвердится, насколько далеко оно зашло. Прошу вас отнестись к работе нашей комиссии с пониманием и оказать нам всю возможную с вашей стороны помощь.
– Что вы от меня хотите? – тоскливо и безнадёжно сказала Екатерина Дмитриевна.
– Довольны ли вы своим местом жительства? – быстро спросил её врач в белом халате.
– Довольна, – отвечала Екатерина Дмитриевна.
– Не было ли у вас намерения бежать, куда глаза глядят?
– Не было.
– Бывает ли у вас раздражение от того, что вы видите вокруг?
– Иногда.
– Часто ли вас мучают кошмары по ночам?
– Нечасто.
– Не снились ли вам в ваших кошмарах, – продолжал врач, – его величество государь-император или члены августейшей фамилии?
– Не помню, – Екатерина Дмитриевна с изумлением посмотрела на врача.
– Не помните?.. А у вас в доме есть портрет государя?
– У мужа в кабинете.
– А у вас, стало быть, нет? Почему?
Екатерина Дмитриевна пожала плечами.
– У меня больше нет вопросов, – сказал врач.
– Исповедуете ли вы законы духовные? – спросил