Энметена с гиканьем ударил во фланг
противника, туземцев охватила паника, и они, окруженные,
бросились в повальное бегство. Но убежать от рослых шумеров
невысоким туземцам было практически невозможно. И началась резня, ибо удирающий воин уже не мужчина. Многие из убегавших, не видя
выбора, бросали оружие и, сдаваясь в плен, садились на землю, но
шумеры пленных не брали: сдающимся тут же либо рубили головы
топорами либо проламывали черепа копьями. И буйство смерти
родило в груди шумеров ненасытную ярость, ибо когда противник
слаб и беззащитен, гнев переходит в неистовство.
Весь берег и вся равнина вплоть до города покрылись телами, так как ни один из туземцев не вернулся в свой город. Кровь убитых
потоками текла к реке, а отрубленные головы валялись на поле
битвы, как тыквы в год урожая. Шумеры тщательно обыскали
все дома и подвалы города и согнали больных, женщин, детей и стариков, среди которых оказался и лугаль, на храмовую площадь.
Забрызганный кровью энси Урбагар подошел к вождю и окликнул
его: - Что же ты, почтенный старец, не внял словам нашим? Мы
пришли к вам с миром, ибо не хотели жертв. А Эредуг - наш город,
он принадлежит нам по праву, ибо всемогущий Энки создал его
для нас, шумеров.
- Перекрестки дорог да будут вам жилищем, разбойники, -
ответствовал старец, из глаз которого текли слезы. - Будьте вы
трижды прокляты!
- А ты, старик, не очень-то вежлив, - нехорошо усмехнулся Урбагар.
- Ну что же, наверное, ты уже достаточно пожил на этом свете, -
и снес ему голову топором.
Отделив от толпы пленных самых красивых девушек, дабы
сделать из них наложниц и служанок, остальных женщин и девочек повели вверх по течению реки и, наказав идти без остановки четыре дня
и никогда не возвращаться, отпустили. Остальных вывели в степь
подальше от города и перебили. И свершилось все по слову и
велению Господа. Когда эн, распорядившись запереть отобранных
девушек в храме, вывел воинов за город и сделал им перекличку,
оказалось, что все шумеры живы.
- Воистину, Эредуг - счастливый город, - воскликнул Аннипад,
- и да славится имя Владыки нашего в веках! - Шумеры стали на
колени и вознесли благодарственную молитву могучему Энки,
великому, непобедимому воину.
Стемнело. Воины, окружив город, развели костры и сели вокруг
них в ожидании утра, время от времени барабанным боем лениво
отгоняя души погибших. На рассвете шумеры еще раз осмотрели
все дома, хлева и загоны, погреба и хранилища. Город был богатым:
в наследство им досталось много скота, зерна, овощей и фруктов,
но ни одной живой туземной души обнаружить не удалось.
Эн повелел трупы врагов снести и нагромоздить, подобно
копнам хлеба, в пяти различных местах, подальше от реки, и бросить
на съедение птицам и зверям, а также собрать все оружие - свое
и вражеское, особенно стрелы. На исходе дня мужи племени вошли
в воды теперь уже шумерской реки и, окунувшись, смыли скверну пролитой крови с себя и со своего оружия. У горы трупов - одного из алтарей воинской доблести Энки, эн сжег кумир - тело поверженного Всемогущим непокорного туземного бога, втоптал в грязь его прах, и, заклав семерых овец, их кровью окропил и очистил воинов - орудие возмездия Всевышнего.
После еще одной ночи, проведенной в отпугивании душ убитых
туземцев, жрецы племени окурили серой, очистили и освятили
каждый дом Эредуга. Храм Энки, незаконно захваченный чужим
богом и оскверненный его нечистым, мерзким духом, смрадным,
как старая рыбья икра, очистили семикратным очищением и
освятили. Когда кумира Энки торжественно, с пением
гимнов и молитв, перенесли с корабля на сушу и впервые опустили
на берег земли обетованной, весь народ в благодарности пал ниц
перед Владыкой и еще раз поцеловал дарованную богом
прекрасную землю Шумер.
И занял владыка Энки дом свой, и простер семь милостей и
благодеяний над Счастливым городом шумеров на многие и
многие годы, и веселился народ, семь дней празднуя новоселье
своего бога. Святилище храма было небольшим и имело только
одну комнату с прямоугольным выступом, разделенным на три
части, и эн Аннипад, удивляясь скромности величайшего из богов, счел необходимым в будущем, дабы воздать должное Энки,
перестроить и расширить храм. И началась в городе обычная
жизнь. Люди перенесли свой скарб с кораблей и заняли дома, кому
какой приглянулся, но еще много жилищ оставалось свободными.
Как и на Дильмуне, каждый дом в Эредуге имел приусадебный
участок и небольшой сад фруктовых деревьев, а финиковых пальм
здесь было значительно больше. Каменные колодцы с хорошей,
пресной, водой были сделаны во всех кварталах Эредуга.
Пастбища и пригодная для возделывания плодородная земля
начинались сразу же за городом и тянулись до самого горизонта.
Период зимних проливных дождей закончился, и степь зацвела и
покрылась буйными душистыми травами и яркими цветами. Пора
посадки ячменя и эммера была упущена, и эн повелел сосчитать и
переписать весь скот и все запасы продовольствия. Часть скота,
оставшаяся после раздачи коз и овец общинникам, составила
храмовое стадо. Позднее, когда заколосилась пшеница, посаженная
прежними горожанами сразу же после начала зимних дождей,
шумеры решили, что этот замечательный злак создал и взрастил
для них сам мудрый Энки. Осматривая сельскохозяйственный
инвентарь, оставленный туземцами, Аннипад с интересом вертел
плуг, который видел впервые, не понимая, как его применяют. Дабы
защитить город от нападения, шумеры поспешно принялись
возводить вокруг Эредуга глинобитную стену.
Глава 19
СТЕПЬ
Между тем, Гаура заперли в пустой хижине, где он всю ночь
пытался проломить ногами упругую тростниковую стенку, и лишь
под утро забылся в тяжелом сне. Проснулся он от сильного пинка
юноши-туземца, копьем заставившего его быстро подняться.
Другой туземец, жилистый, сильный мужчина, сняв с Гаура путы,
заговорил с ним на непонятном шумеру языке. Увидев угрюмое
недоумение в глазах пленника, мужчина презрительно махнул
рукой: "Бродяга какой-то! Нет у него ни корней, ни ветвей!" Надев
на Гаура тяжелую сумку, он позвал шумера за собой.
У колодца туземцы наполнили мех свежей водой, вручили его
пленнику и, подгоняя юношу, вышли из города. Ничего хорошего в
конце своего пути Гаур не ожидал, но понял, что убивать его будут
не скоро. Врагов было всего двое, и кинжал под белым плащом
жег тело юноши предвкушением близкой свободы, придавая ему
силы хитрить и притворяться. Покорно, понурив голову, с видом
побитой собаки, Гаур семенил между воинами, стараясь не
привлекать к себе излишнего внимания и не раздражать туземцев.
Ученик кормчего Урбагара, он сразу же определил по солнцу,
что идут они все время на северо-запад, не уклоняясь от
выбранного старшим туземцем направления. Сладкие, терпкие,
дурманящие запахи беспредельной холмистой степи пьянили
юношу, пробуждая в нем смутное, тревожное чувство радости
возвращения к чему-то своему, родному, но почему-то позабытому.
На их пути, на расстоянии трех полетов стрелы, медленно бредя
по степи, паслось стадо диких онагров. И вдруг из травы выскочило
длинноногое пятнистое животное и как ветер понеслось к стаду.
Настигнув убегающего осленка, зверь схватил его за горло и
опрокинул наземь. Мужчина, идущий впереди, остановился, вытащил из-за пояса боевой топор и что-то сказал своему спутнику.
Постояв немного, туземцы осторожно обошли зверя, который,
громко урча, пожирал добычу.
Пребывая в нервном напряжении, Гаур не ощущал ни голода, ни жажды, но его конвоиры к концу дня проголодались и присели у невысокого холма, поросшего низким кустарником. Когда, поманив пленника пальцем, мужчина-туземец протянул руку за сумкой, а Гаур ее подобострастно, с вымученной улыбкой на устах подал, юноша-туземец пренебрежительно хмыкнул и сказал что-то очень нелестное о шумере своему спутнику.
Развязав мех, они напились и принялись за лепешки. Юноша
отломил кусочек хлеба и протянул его пленнику, но Гаур отвернулся,
ибо он не мог разделить пищу с людьми, которых собирался убить.
Юноша засмеялся и засунул весь кусок себе в рот. Закончив есть,
старший туземец снова завернул лепешки в тряпку и, положив их в
сумку, кивнул на нее Гауру. Его товарищ, запив хлеб, завязал мех и
поставил его рядом с сумкой, а сам отошел на несколько шагов в
сторону по малой нужде. Мужчина взял топор, лежащий около его
ног, зевнул, лениво поднялся, и, повернувшись к своему товарищу,
что-то крикнул. И в этот момент Гаур, выхватив свое оружие, как
кошка, вскочил туземцу на спину и всадил кинжал в его горло.
Вырвав топор из рук смертельно раненного врага, шумер отскочил
и остановился в выжидательной позе. Кровь забила фонтаном из
раны туземца, и он, хрипя и задыхаясь, медленно повалился на
траву. Расширившиеся от ужаса глаза внезапно потерявшего родича
человека при виде убийцы сузились и загорелись гневом мщения.
Юноша-туземец поднял копье, изогнулся и, неотрывно следя за
каждым движением противника, начал осторожно приближаться
к Гауру, который отвел топор далеко в сторону и стоял, ожидая
нападения. Туземец нанес удар, целясь в грудь, но Гаур отскочил в
сторону, и они закружились, выискивая подходящий момент для
атаки. Когда туземец ударил во второй раз, метясь в голову, Гаур
присел и рассек топором ему ногу выше колена. Юноша-туземец
остановился, поднял копье над головой и, зажав рукой глубокую
рану, из которой струилась кровь, посмотрел на небо. Предсмертная
тоска мерцала в его очах, а искривившиеся от боли губы шептали молитву. Однако и шумерский юноша не нападал, он выжидал, когда
раненный враг ослабнет от потери крови и его легко можно будет
добить. Наконец туземец зашатался и сел, и тогда Гаур бросился
на него и, отбив ногой копье, раскроил противнику череп. Юноша
отер травой кровь с оружия, поднялся на холм и, почувствовав
огромную тяжесть во всем теле, лег в кусты, и мгла южной степи
дохнула на него сном.
Пробудился Гаур от перезвона колокольчиков, громкого и
жалобного блеяния коз и овец и грубых мужских голосов,
раздававшихся прямо над ним. Рука юноши медленно потянулась к
боевому топору, и он чуть-чуть приподнял ресницы. Вокруг него,
опираясь на тяжелые копья, стояло несколько высоких, стройных,
широкоплечих мужчин с длинными волосами и черными, кудрявыми,
аккуратно подстриженными, прямоугольными бородами, обра-
млявшими продолговатые лица. Это были мощные воины,
исполненные чувства собственного достоинства и уверенности в
своей силе. Пастухи, плечи которых в это прохладное, пасмурное
утро покрывали черные шерстяные накидки, переговаривались
между собой, решая судьбу своего пленника.
- Не будем спорить, братья, - сказал пастух с широкой проседью
в бороде, сорвав лист и плюнув на одну из его сторон. - Шамаш
определит, что с ним делать, ибо каждому назначен день смерти.
Если выпадет сухая сторона, - отпустим, а если мокрая - убьем и
поделим его оружие и одежду. - Пастух подбросил лист, поймал
его на ладонь и показал соплеменникам: великий Шамаш даровал
жизнь юноше. Чтобы лучше рассмотреть пленника, пастух
нагнулся над Гауром и юноша увидел приближающееся к нему
смуглое, опаленное солнцем и иссеченное ветром
